Старик Фолз, как всегда, привел с собой в комнату Джона Сарториса; он прошагал три мили от окружной богадельни и, словно легкое дуновение, словно чистый запах пыли от своего выцветшего комбинезона, внес дух покойного в эту комнату, где сидел сын покойного и где они оба, банкир и нищий, проведут полчаса в обществе того, кто преступил пределы жизни, а потом возвратился назад.

Освобожденный от времени и плоти, он был, однако, гораздо более осязаем, чем оба эти старика, каждый из которых попеременно пытался пробить криком глухоту своего собеседника, между тем как в комнате рядом совершались финансовые операции, а в лавках по обе стороны банка люди прислушивались через стены к нечленораздельному гулу их голосов. Он был гораздо более осязаем, чем оба старика, которых их общая глухота вмуровала в мертвую эру, а неторопливое течение убывающих дней сделало почти бесплотными; даже сейчас, хотя старик Фолз уже опять поплелся пешком за три мили в то место, которое он теперь называл своим домом, Джон Сарторис, бородатый, с ястребиным профилем, все еще оставался в комнате, как бы витая над сыном; и оттого старому Баярду, который, держа в руке трубку, сидел, уперев скрещенные ноги в угол холодной каминной решетки, казалось, будто он слышит даже самое дыхание отца, словно тот, неизмеримо более осязаемый, чем простая бренная плоть, сумел проникнуть в неприступную крепость молчания, где жил его сын.

Головка трубки, украшенная затейливой резьбою, обуглилась от долгого употребления, и следы зубов его отца ясно проступали на черенке, где он, словно на твердом камне, оставил отпечаток своих нетленных костей, подобно существам доисторических времен, которые были задуманы и созданы такими исполинами, что не могли ни очень долго существовать, ни, умерев, бесследно исчезнуть с планеты, созданной и приспособленной для тварей более ничтожных. Старый Баярд сидел с трубкой в руке.

– Зачем же ты принес мне ее через столько лет? – спросил он тогда.

– Я хранил ее у себя, сколько мне полковник наказывал, – отвечал старик Фолз. – Богадельня неподходящее место для его вещей, Баярд. А мне ведь уже девяносто четвертый пошел.

Саймон держал путь к огромному кирпичному дому, расположенному почти вплотную к улице. На этом участке, окруженный дубами, магнолиями и цветущим кустарником, некогда стоял роскошный старинный особняк в колониальном стиле. Но особняк сгорел, а часть деревьев срубили, чтобы расчистить место для архитектурного чудовища, до такой степени устрашающе импозантного, что оно даже имело величественный вид. Это был памятник бережливости одного жителя холмов, а также усыпальница общественных амбиций женской половины его семейства. Он переехал сюда из небольшого поселка, называемого Французоза Балка, и, по словам мисс Дженни Дю Пре, построил самый красивый дом во Французовой Балке на самом прекрасном участке в Джефферсоне. Жителя холмов хватило всего на два года, в продолжение которых его женщины каждое утро восседали на веранде в кружевных чепцах, а после обеда, разодевшись в пестрые шелка, катались по городу в кабриолете на резиновом ходу; потом житель холмов продал свой дом человеку, который незадолго до того приехал в город, увез своих женщин обратно в деревню и, без сомнения, заставил их снова работать.

Несколько автомобилей, поставленных вдоль тротуара, придавали усадьбе парадный вид, и Саймон с торчащим в зубах окурком сигары подкатил в дому, натянул поводья и вступил в краткую, но выразительную перепалку с негром, сидевшим за рулем автомобиля, который стоял возле самой коновязи.

– Смотри у меня, черномазый, ты сарторисовскому выезду дорогу не загораживай, – закончил свою речь Саймон, когда шофер отвел свой автомобиль и дал ему возможность подъехать к коновязи. – Простому народу можешь дорогу загораживать сколько твоей душеньке угодно, а уж карете полковника или мисс Дженни ты, братец, лучше не мешай. Они этого не потерпят.

Он слез с козел и привязал лошадей. Довольный сделанным выговором и ликуя оттого, что ему удалось настоять на своем, Саймон умолк, а затем, рассматривая автомобиль с любопытством и некоторой долей высокомерия, слегка окрашенного почтительной завистью, завел светскую беседу с шофером. Однако ненадолго, ибо на кухне этого дома у Саймона имелись сестры во Христе, и вскоре он вышел во двор, по усыпанной гравием дорожке обогнул дом и направился к заднему крыльцу. Когда он проходил под окнами, до него донесся шум вечеринки – бесконечное нечленораздельное щебетанье, которому способны неустанно предаваться белые дамы и которое они, очевидно, считают непременным (или неизбежным) атрибутом приятного времяпрепровождения. То обстоятельство, что на вечеринке играли в карты, не показалось Саймону ни парадоксальным, ни странным, ибо время и многолетний богатый опыт приучили его снисходительно относиться к причудам белых, а также дам любого цвета кожи.

Житель холмов построил свой дом так близко к улице, что большая часть прежней лужайки и росших на ней прекрасных старых деревьев оказалась на заднем дворе. Прежде здесь были в беспорядке разбросаны лагерстремии, чубушник, кусты сирени и жасмина, а заборы и деревья оплетала жимолость, но после того как первый дом сгорел, кусты буйно разрослись и превратили запущенный сад в непролазные ароматные джунгли – их облюбовали дрозды и пересмешники, а весенними и летними вечерами здесь допоздна засиживались юноши и девушки, любуясь летающими светлячками и слушая хор козодоев и мелодичные тремоло ушастой совы. Потом житель холмов купил этот участок, разредил сад, чтобы, по деревенскому обычаю, построить свой дом вплотную к улице, расчистил джунгли, побелил известью оставшиеся деревья, а между их призрачными стволами возвел заборы вокруг конюшни, птичника и свинарника. Он прожил здесь недолго и потому не успел узнать о существовании гаражей.

– Вы еще никогда ни одного цветочка куда надо не посадили.

Он сидел на нижней ступеньке и точил напильником мотыгу. Над ним, у самого края веранды, в мужской фетровой шляпе и толстых перчатках, стояла мисс Дженни со своей гостьей. Садовые ножницы, свисавшие у нее с пояса, блестели в лучах утреннего солнца.

– А тебе-то что? Вы с полковником вечно торчи те тут на крыльце и указываете мне, где какой цветок лучше вырастет или будет красивее выглядеть, но я что-то не видала, чтоб вы сами хотя бы сорняк какой-нибудь вырастили. Все ваши советы гроша ломаного не стоят. Куда хочу, туда свои цветы и сажаю.

– Ну да, а потом они у вас и не думают расти, – добавил Саймон. – И это у вас с Айсомом садоводством называется. Слава Богу, что Айсом не должен зарабатывать себе на жизнь таким садоводством, какому он тут выучился.

Все еще продолжая точить мотыгу, он повернул голову и взглянул на угол дома. На нем была какая-то дрянная шапчонка, сделанная из материала, происхождение которого давно уже нельзя было определить. Мисс Дженни вперила холодный взор в эту шапку.

Молодой Баярд приехал из Мемфиса в своем автомобиле. До Мемфиса было семьдесят пять миль, и поездка заняла час сорок минут, потому что часть дороги представляла собой грунтовой проселок. Автомобиль был длинный, низкий и серый. Четырехцилиндровый мотор имел шестнадцать клапанов, восемь запальных свечей, и фирма гарантировала 80 миль в час, хотя к ветровому стеклу была приклеена бумажка (он не обращал на нее ни малейшего внимания), на которой красными буквами было написано, что первые 500 миль ездить с такой скоростью не рекомендуется.

Он проехал по аллее и остановился перед домом; дед его сидел, положив ноги на перила веранды, а мисс Дженни, как всегда подтянутая в своем черном платье, стояла у колонны. Она спустилась по ступенькам, осмотрела автомобиль, открыла дверцу и села на сиденье. Саймон подошел к дверям, окинул автомобиль уничтожающим взором и удалился, а Айсом, появившись из-за угла, с нескрываемым восторгом медленно ходил вокруг. Старый Баярд, держа в руке сигару, небрежно глянул на запыленную серую махину и хмыкнул.

– Да тут удобно, как в качалке, -я сказала мисс Дженни. – Иди попробуй.

Но он снова хмыкнул и, не спуская ног с перил, смотрел, как молодой Баярд садится за руль. Мотор, как бы в виде опыта, взревел и умолк. Айсом стоял рядом, словно гончая на сворке. Молодой Баярд посмотрел на него.

– В следующий раз ты можешь поехать со мной, – сказал он.

– Знаю я, чего тебе от меня надо, – говорила старому Баярду мисс Дженни поверх газеты. – Тебе надо, чтоб я забросила к чертям все хозяйство и не вылезала из этого автомобиля, вот чего тебе надо. Но этого не будет. Я с удовольствием прокачусь с ним разок-другой, но у меня и без того дела хватает. Не могу я все время следить, чтоб он не носился как угорелый и не ломал автомобиль. И свою шею тоже, – добавила она, сухо шелестя газетным листом.

– И пора бы тебе понять – оттого, что кто-то сидит с ним рядом, он медленней ездить не станет, – сказала она. – Если ты и в самом деле так думаешь, отправь с ним Саймона. Видит бог, у него свободного времени хоть отбавляй. Может, он чем-нибудь и занят с тех пор, как ты перестал ездить в коляске, но только мне про это не известно. – Она снова принялась за чтение.

Сигара старого Баярда дымилась в его неподвижной руке.

– Можно посылать с ним Айсома, – сказал он.

Мисс Дженни сердито зашелестела газетой и вперила долгий взор в племянника:

Когда они подходили к банку, с противоположной стороны улицы показалась одетая в светлое платье Нарцисса, и все трое встретились у дверей; старый Баярд одарил ее неуклюжим комплиментом по поводу ее внешности, а она своим низким голосом пыталась проникнуть сквозь толщу его глухоты. После этого он взял свой складной стул, а Нарцисса в сопровождении мисс Дженни вошла в банк и направилась к окошку кассира. За барьером в эту минуту не было никого, кроме бухгалтера. Он украдкой глянул на них через плечо, слез с табурета и, все еще не поднимая глаз, подошел к окошку.

Он взял у Нарциссы чек, и, слушая рассказ мисс Дженни о глупом мужском упрямстве Баярда и Люша Пибоди, она обратила внимание, что его руки от локтей вплоть до вторых фаланг пальцев заросли рыжеватыми волосами, и с легким, хотя и нескрываемым отвращением – и даже недоумевая, потому что день был не особенно жаркий, – заметила, что они покрыты капельками пота.

Затем она снова придала своим глазам выражение полного равнодушия и, взяв банкноты, которые бухгалтер просунул ей в окошко, открыла сумочку, из голубых атласных недр которой вдруг показался уголок конверта с адресом, но Нарцисса его смяла, засунула в сумочку деньги и быстро ее закрыла. Обе женщины направились к выходу, причем мисс Дженни продолжала свой рассказ, а Нарцисса снова остановилась у дверей и, как всегда излучая невозмутимый покой, ровным громким голосом отвечала старому Баярду, который подшучивал над ее воображаемыми сердечными делами, что составляло единственную тему их разговоров. Потом она пошла дальше в ореоле безмятежности, которая казалась чем-то вполне реальным, доступным человеческому зрению, обонянию или слуху.

Пока Нарцисса оставалась в поле зрения, бухгалтер стоял у окна. Голова его была опущена, а рука чертила мелкие, бессмысленные узоры на блокноте, который лежал на подоконнике. Затем Нарцисса пошла дальше и скрылась из виду. Отходя от окна, он обнаружил, что блокнот прилип к его влажной руке, и когда он поднял руку, поднялся вместе с ней. Потом, увлекаемый собственной тяжестью, блокнот оторвался и упал на пол.

В этот вечер после закрытия банка Сноупс пересек площадь, завернул в одну из улиц и приблизился к прямоугольному деревянному зданию с двумя верандами, откуда в вечерний воздух вырывалась хриплая заунывная музыка дешевого граммофона. Он вошел в дом. Музыка доносилась из комнаты направо, и, проходя мимо двери, Сноупс увидел человека в рубашке без воротника – он сидел на стуле, положив ноги в носках на другой стул, и курил трубку, отвратительный запах которой потянулся за Сноупсом в прихожую. В прихожей пахло сырым дешевым мылом и блестел еще не просохший линолеум. Он двинулся дальше, в ту сторону, откуда раздавался равномерный шум, свидетельствующий о какой-то бешеной деятельности, и натолкнулся на женщину в бесформенном сером платье, которая перестала вытирать шваброй пол и глянула на него через серое плечо, смахнув красной рукой прямые волосы со лба.

Временами, слоняясь без дела по усадьбе, Саймон смотрел на простирающиеся вдали луга, где паслись упряжные лошади, с каждым днем все больше терявшие свою гордую осанку от праздности и отсутствия ежедневного ухода, или проходил мимо каретника, где неподвижно стояла коляска, укоряюще задрав кверху дышло, а висящие на гвозде пыльник и цилиндр медленно и терпеливо собирали пыль, тоже заждавшись в безропотном вопросительном молчанье. И в эти минуты, когда он, жалкий и немного сгорбленный от бестолкового упрямства и от старости, стоял на просторной, увитой розами и глициниями веранде, неизменной в своем безмятежном покое, и наблюдал, как Сарторисы приезжают и уезжают на машине, от которой джентльмен былых времен мог бы только пренебрежительно отвернуться и которой любой босяк мог владеть, а любой остолоп – управлять, ему казалось, что рядом с ним стоит Джон Сарторис и его бородатое лицо с ястребиным профилем выражает высокомерное и тонкое презренье.

И когда он стоял, озаренный косыми лучами предвечернего солнца, которое, склоняясь к закату, обходило южную сторону крыльца, а воздух, напоенный тысячью пьянящих ароматов народившейся весны, звенел полусонным гудением насекомых и неумолчным щебетом птиц, до Айсона, появлявшегося в прохладном дверном проеме или за углом, доносилось монотонное бормотание деда, полное ворчливого недоумения и досады, и Айсом шел на кухню, где, мурлыкая бесконечную мелодию, неустанно трудилась его невозмутимая мать.

– Дедушка опять со Старым Хозяином разговаривает, – сообщал ей Айсом.

– Дай мне картошки, мама.

– А что, мисс Дженни тебе нынче никакой работы не нашла? – спрашивала Элнора, подавая ему картошку.