Последний из его верблюдов пал в полдень.

Это был белый самец-пятилетка, купленный им в Джалу, самый молодой и выносливый из трех и к тому же наименее норовистый – ему нравилось это животное, как вообще может нравиться верблюд человеку, другими словами, он почти не вызывал у него ненависти.

Они медленно поднялись по подветренному склону бархана, человек и верблюд, неторопливо опускающий большие, неуклюжие ступни в зыбкий песок, и остановились на вершине. Их взору открылся следующий бархан, за которым лежали еще тысячи таких же песчаных холмов, и, похоже, эта безрадостная картина привела верблюда в полное отчаяние, его ноги подкосились, он ткнулся задом в песок и застыл, как изваяние, на вершине бархана, глядя перед собой с равнодушием умирающего.

Человек дернул за уздечку. Верблюд поднял голову и вытянул вперед шею, но встать не смог. Тогда хозяин со всего маху несколько раз ударил его ногой. Отчаявшись расшевелить животное, он вытащил острый, как бритва, кривой бедуинский нож и ткнул им в кострец животного. Из раны обильно потекла кровь, но верблюд даже не повернул головы.

Человек понял, что произошло. Ткани в теле животного, лишенные питания, перестали вырабатывать мускульную энергию. Ему случалось видеть, как подобное происходило с верблюдами на самом краю оазиса, окруженного спасительной зеленью: они не обращали на нее никакого внимания, потому что у них уже не было сил принимать пищу.

Был месяц май, и вовсю дул хамсин – жаркий и пыльный ветер с юга. Стоя под душем, Уильям Вэндем уныло думал о том, что весь предстоящий день ему больше не будет так прохладно. Он выключил воду и быстро растерся полотенцем. Все тело его ныло. Накануне он играл в крикет – впервые за много лет. Разведотдел штаба выставил команду против медиков из полевого госпиталя: «шпионы» против «коновалов». И Вэндем, играя на линии, чертовски устал, бегая по всему полю за мячами, которые медики отбивали с подачи игроков разведотдела. Сейчас он сознавал, что был не в лучшей форме. От джина у него поубавилось сил, а из-за курения он быстро начинал задыхаться, и кроме того, голова его была занята мыслями, которые не давали как следует сосредоточиться на игре.

Он закурил сигарету, закашлялся и начал бриться. Вэндем всегда курил во время бритья: это был единственный способ как-то разнообразить эту скучную ежедневную процедуру. Пятнадцать лет назад он поклялся, что отпустит бороду после демобилизации, но так и не демобилизовался.

Уильям облачился в повседневную форму: тяжелые армейские сандалии, носки, защитного цвета рубашку и шорты цвета хаки с отворотами, которые можно было застегивать ниже колен, чтобы уберечься от москитов. Никто никогда не пользовался этими отворотами, а младшие офицеры обычно вообще отрезали их, чтобы не выглядеть смешными.

На полу, около его кровати, стояла пустая бутылка из-под джина. Вэндем посмотрел на нее, чувствуя отвращение к самому себе: первый раз в жизни он пил прямо в постели. Он взял бутылку, закрутил пробку и бросил в мусорное ведро. Затем спустился на кухню.

На кухне Гаафар готовил чай. Слуга Вэндема был пожилой лысый копт

[5]

 с шаркающей походкой и замашками английского дворецкого. Таковым ему, конечно, не суждено было стать, но тем не менее, его отличало определенное чувство собственного достоинства, он был честен – качества, которые Вэндем не часто встречал у слуг-египтян.

Обуреваемый гневом и отчаянием, Вольф стоял перед своим домом и смотрел на уезжающего британского офицера.

Он вспоминал дом таким, каким он был в его детстве, – наполненным громкими голосами, смехом и жизнью. У массивных резных ворот всегда сидел на земле охранник, темнокожий гигант с юга, равнодушный к жаре. Каждое утро священнослужитель, старый и почти слепой, читал во дворе главу из Корана. По трем сторонам прохладной сводчатой галереи на низких диванах располагалась мужская половина семьи и курила кальяны, а мальчики-слуги разливали кофе из кофейников с длинными носиками. Еще один охранник стоял перед дверью, ведущей в гарем, где скучали и толстели женщины. Дни были длинными и теплыми, семья – богатой, и дети росли избалованными.

Британский офицер в шортах, на мотоцикле, с самонадеянным видом и шныряющими из-под форменной фуражки глазами вторгся в детство Вольфа и осквернил его. Вольф пожалел, что не разглядел лица этого человека, потому что захотел при случае его убить.

Во время своего долгого пути он все время думал об этом доме. В Берлине, Триполи и Эль-Аджеле; в трудном и изнурительном переходе через пустыню; во время своего поспешного побега из Асьюта – повсюду вилла представлялась ему безопасным раем, местом, где он в конце своего путешествия сможет отдохнуть, вымыться и вновь обрести себя. Он мечтал лежать в ванне, пить во дворе кофе и приводить в свою огромную кровать женщин.

Теперь ему придется уйти и поселиться в другом месте.

Элин Фонтана смотрела в зеркало на свое лицо и думала: «Мне двадцать три года, и я, наверное, начинаю дурнеть».

Она наклонилась ближе в зеркалу и стала внимательно себя изучать, стараясь найти приметы увядания: цвет лица безупречен; круглые карие глаза чисты, как вода в горном озере; морщин нет. Это детское лицо с утонченными линиями носило выражение оскорбленной невинности. Девушка вела себя, как коллекционер, разглядывающий свой самый драгоценный экспонат. Элин думала о лице, как о чем-то одушевленном. Она улыбнулась, и лицо в зеркале улыбнулось ей в ответ. Это была легкая, интимная, слегка озорная улыбка – она знала, что от такой улыбки мужчин прошибал холодный пот.

Взяв в руки записку, Элин вновь перечитала ее.

«Так просто», – подумала она, разорвав записку с ее дешевыми сантиментами. Клод – толстый бизнесмен, наполовину француз, наполовину грек, имел три ресторана в Каире и один в Александрии. Это культурный, веселый и добрый человек, но, когда дело приняло неприятный оборот, сразу перестал думать об Элин.

Алекс Вольф в галабее и феске стоял в тридцати ярдах от ворот британского генштаба и продавал бумажные веера, ломавшиеся через две минуты.

Облава на него прекратилась. Вот уже целую неделю он не видел, чтобы англичане проводили проверку документов. Этот Вэндем не мог бесконечно поддерживать напряжение.

Вольф пошел к генштабу, как только почувствовал себя в относительной безопасности. То, что он дошел до Каира, уже было большим успехом; но это окажется бесполезным, если он не сможет добыть – и быстро – необходимую Роммелю информацию. Вольф вспомнил свою краткую встречу с Роммелем в Джало. Пустынный Лис совсем не оправдывал свое прозвище. Это был невысокий неутомимый человек с лицом сурового крестьянина: большой нос, рот с опущенными вниз уголками, раздвоенный подбородок, рваный шрам на левой щеке и волосы, остриженные так коротко, что из-под фуражки их совсем не было видно. Он сказал:

– Численный состав войск, названия дивизий в районе боевых действий и в резерве, их подготовленность. Число танков и состояние дел с ремонтом. Поставки боеприпасов, продовольствия и бензина. Личные характеристики и настроения командного состава. Стратегические и тактические планы. Говорят, вы хороший агент. Будет лучше для вас, если это на самом деле так.

Легко сказать.

Грек был «рукоблудом».

Элин не любила таких мужчин. Ей не претила откровенная похоть – скорее, даже нравилась. Но было противно, когда ее пытались лапать украдкой, с виноватым видом и без всякого повода с ее стороны.

После двух часов пребывания в магазине она невзлюбила Микиса Аристопулоса. Прошло две недели, и она уже была готова задушить его.

Сам магазин ей нравился. Привлекал запах специй и ряды ярких коробок и банок, которыми уставлены полки в подсобке. Работа была нетрудной и довольно однообразной, но время летело быстро. Обычный восьмичасовой рабочий день был ей в новинку. Покупатели удивлялись тому, как быстро она могла в уме подсчитать стоимость покупки. Время от времени Элин сама покупала какой-нибудь необычный заморский деликатес: баночку печеночного паштета, плитку «Хершли», бутылку «Бовриля» или банку печеных бобов – и лакомилась им у себя дома.

Однако хозяин здорово досаждал ей. При любой возможности он старался дотронуться до ее руки, плеча или бедра; каждый раз, когда Аристопулос проходил мимо нее за прилавком или в подсобке, он старался коснуться ее груди или ягодиц. Сначала Элин думала, что все это происходит случайно, – его наружность просто не соответствовала такому типу поведения: возраст чуть больше двадцати, довольно хорош собой, с широкой белозубой улыбкой. Она не протестовала против его действий, и он, вероятно, решил, что ей это нравится. Надо будет поставить его на место.

Вольф смотрел, как Соня с аппетитом ест. Печенка была непрожаренная – розовая и мягкая, – она такую любила. Он думал о том, как они с Соней похожи. В работе оба отличались компетентностью, профессионализмом и высокой степенью успеха. В них жили отголоски потрясений, пережитых в детстве: в случае с ней – смерть отца, в случае с ним – брак его овдовевшей матери с мужчиной из арабской семьи. Ни Соня, ни Вольф никогда не были близки к заключению брачных уз – они слишком обожали себя, чтобы полюбить другого человека. Объединяла их не любовь и даже не привязанность друг к другу, а совместная похоть. Самым главным в жизни каждого из них было удовлетворение своих аппетитов. Они знали, что, посещая ресторан, Вольф подвергал себя риску, хоть и незначительному, но оба считали, что риск этот оправдан, так как хорошая еда составляла важную часть их жизни.

Соня покончила с печенкой, и официант принес на десерт мороженое. Она всегда была очень голодна после представления в «Ча-ча». Да и неудивительно: ведь танцовщица затрачивает столько энергии. Когда Соня перестанет выступать перед публикой, она растолстеет. Вольф представлял себе, какой она станет лет через двадцать: три подбородка, огромная грудь, седые и ломкие волосы, плоскостопие и одышка на лестнице.

– Чему ты улыбаешься? – спросила Соня.

– Я представил тебя старой теткой в бесформенном черном платье и вуали.

– Все не так. Я стану очень богатой, буду жить во дворце, в окружении обнаженных мужчин и женщин, готовых выполнить любой мой каприз. А что произойдет с тобой?

Вольф вытащил из кармана платок и вытер окровавленный нож. Осмотрев его в тусклом освещении улицы, вытер еще раз. Он шел, продолжая машинально вытирать тонкое лезвие, но вдруг остановился и спросил себя: «Что я делаю? Оно уже чистое». Вольф выбросил носовой платок и вложил нож в ножны, спрятанные под мышкой. Переулок вывел его на улицу. Осмотревшись, Вольф сориентировался и направился в сторону Старого города.

Снова представилась тюремная камера. Шесть футов в длину и четыре в ширину. Половину камеры занимает койка. Под ней параша. Стены из гладкого серого камня. Под потолком на проводе висит тусклая электрическая лампочка. Напротив двери – маленькое квадратное окно, немного выше уровня глаз, через которое виден кусочек голубого неба. Вольф вообразил себе, как он просыпается утром в этой камере, вспоминает, что пробыл в ней уже год и что осталось еще девять лет. Вот он воспользовался парашей, вымыл руки в жестяном тазу, стоящем в углу. Мыла нет. В маленькое дверное окошечко ему просовывают тарелку холодной каши. Он берет ложку и подносит ее ко рту, но не может проглотить пищу, потому что его душат рыдания.

Вольф потряс головой, стараясь отогнать от себя этот кошмар. «На этот раз пронесло», – подумал он и вдруг почувствовал на себе взгляды прохожих. Заметив в витрине магазина зеркало, подошел к нему. Выглядел он ужасно: волосы спутались, лицо разбитое и распухшее, один рукав сорочки оторван, а воротник – в крови. Он все еще не отдышался после бега и борьбы. «Я внушаю страх», – понял Вольф, и свернул за угол, чтобы пройти окольным путем, минуя главные улицы.

Эти тупицы в Берлине дали ему фальшивые деньги! Теперь он понимает, почему немцы были так щедры с ним – они их сами печатали! Это была непростительная глупость. Вольф вдруг подумал:

«А может, это вовсе не глупость? Абвером управляли военные, а не нацистская партия; шеф абвера адмирал Канарис был не самым ярым приверженцем Гитлера. Когда я вернусь в Берлин, там будет такая чистка!.. Как же обнаружилось это в Каире? Он тратил деньги быстро. Фальшивки пошли в обращение. Банки выявили поддельные банкноты – нет, не банки – главное казначейство. В любом случае, кто-то отказался принимать эти деньги – и по Каиру пошел слух. Владелец ресторана заметил, что у меня фальшивые купюры, и вызвал военных».

Соня размышляла о случившемся. В глубине души она надеялась застать Вольфа в плавучем домике, но когда вернулась туда перед рассветом, его там не оказалось. Она не знала, что ей теперь делать. Сначала, когда ее арестовали, Соня испытывала ярость по отношению к Вольфу за то, что он убежал и оставил ее на милость британских головорезов. Понимая, что ее могут обвинить в пособничестве шпионской деятельности Вольфа, Соня с ужасом думала о том, что с ней могут сделать. Вольф не должен был бросать ее – тогда она была уверена в этом. Однако, подумав, решила, что он поступил правильно. Оставив ее в одиночестве, Вольф, таким образом, отводил от нее подозрения. Конечно, ей досталось, но все же она легко отделалась. Сидя в одиночке генштаба, Соня перевела свой гнев с Вольфа на англичан.

Она не дрогнула перед ними, и они отступили.

Соня предполагала, что человек, который ее допрашивал, – майор Вэндем. А когда ее выпускали на свободу, дежурный случайно назвал его имя. Услышав, что ее догадка подтвердилась, Соня пришла в восторг. Она снова улыбнулась, вспомнив уродливую повязку на лице Вэндема. Это Вольф его так порезал своим ножом. Жаль, что не убил. Но все равно – какая ночь, какая славная ночь!

Интересно, где Вольф сейчас? Наверное, спрятался где-нибудь в городе. Когда станет спокойнее, он даст о себе знать. Хотелось бы, конечно, чтобы Вольф был сейчас здесь – они вместе бы отпраздновали победу.

Соня облачилась в ночную сорочку. Пора было ложиться спать, но ей не хотелось. Может, выпить чего-нибудь?

Элин была в ужасе. Все получилось совсем не так, как планировалось. Вольфа должны были арестовать в ресторане, а сейчас он рядом с ней в такси, и его улыбка пугает ее. Она сидела без движения и без единой мысли в голове.

– Кто это был? – спросил Вольф, все еще улыбаясь.

Элин ничего не могла сообразить. Она взглянула на Вольфа, отвернулась и спросила:

– Кто?

– Человек, который бежал за нами. Он еще прыгнул на подножку. Я не разглядел его, но, по-моему, это европеец. Кто он такой?