Пекарь провел по черным усам покрытым слоем муки пальцем, сделав их седыми, и невзначай внешне состарил себя лет на десять. Полки и стеллажи вокруг него были заняты удлиненными батонами свежего хрустящего хлеба, наполняя ноздри знакомым запахом, а грудь – тихой гордостью и удовлетворением. Этим утром он выпек уже вторую партию. Дела шли бойко, поскольку держалась хорошая погода. Немного солнца, и ты всегда можешь рассчитывать, что оно выманит парижских домохозяек из своих гнездышек на улицы города для покупки добротно испеченного хлеба.

Он посмотрел через витрину булочной, прищурив глаза от яркого света, бившего в стекло. Улицу пересекала хорошенькая девушка. Хозяин прислушался и уловил звук голоса жены в задней части дома, на повышенных тонах спорившей с их наемным работником. Ссора продлится несколько минут, так получалось всегда. Удостоверившись в безопасности, булочник позволил себе похотливо рассмотреть девушку.

На ней было легкое летнее платье без рукавов. По мнению пекаря, оно выглядело дорогим, хотя он не считал себя докой по этой части. Нижняя кромка расклешенного подола грациозно покачивалась выше коленей, подчеркивая стройность ее ничем не прикрытых ножек, обещая мимолетный взгляд на соблазнительное женское нижнее белье, но никогда не позволяя надеждам сбыться.

Слишком худощава, решил булочник, когда она приблизилась. И груди маловаты – они даже не подпрыгивали в такт ее широким и уверенным шагам. Двадцать лет совместной жизни с Жанной-Мари не отбили у хозяина булочной пристрастия к пышным, пусть и чуть обвисшим формам.

Девушка вошла в магазин, и булочник разглядел теперь, что она далеко не красавица. Лицо чересчур удлиненное и тонкое, ротик маленький и лишенный пикантности, со слегка выступающими вперед верхними зубами. У нее были русые волосы, немного выгоревшие на солнце.

Жизнь лишилась остатков былого блеска, размышлял Чарльз Лампет, расслабленно сидя в кресле столовой, изготовленном в стиле королевы Анны. К примеру, вот это место, дом его друга, видело когда-то приемы и балы, какие можно в наши дни увидеть только в высокобюджетных исторических кинофильмах. По меньшей мере два премьер-министра ужинали в этой самой комнате с длинным дубовым столом, где стены в тон ему отделаны такими же деревянными панелями. Но и комната, и особняк, как и их владелец лорд Кардуэлл, принадлежали к исчезавшему миру.

Лампет выбрал сигару из коробки, протянутой ему дворецким, и позволил слуге дать ему огня, чтобы раскурить ее. Глоток замечательного выдержанного бренди дополнил ощущение довольства. Еда была великолепна, жены двух мужчин по старой традиции сразу же удалились из-за стола, и теперь ничто не помешает их беседе. Дворецкий поднес зажигалку к сигаре Кардуэлла и выскользнул из комнаты. Мужчины некоторое время с удовлетворенным видом пускали струйки дыма. Они дружили так давно, что затянувшееся молчание никак не могло служить для них источником какой-либо неловкости. Затем Кардуэлл нарушил тишину.

– Как дела на художественном рынке? – поинтересовался он.

Лампет с самоуверенной улыбкой ответил:

– Бум продолжается, как происходит уже много лет.

Питер Ашер прислонил велосипед к витрине из зеркального стекла, принадлежавшей галерее «Диксон энд Диксон» на Бонд-стрит. Потом снял с брючин велосипедные прищепки и попытался расправить образовавшиеся складки на брюках, оглядев свое отражение в стекле: его дешевый в меловую светлую полоску костюм казался слегка помятым, но жилетка, белая рубашка и широкий галстук придавали ему некоторой элегантности. Под одеждой он изрядно взмок. Ехать, крутя педали, из Клэпэма было долго, жара измучила, но он не мог себе позволить билет подземки.

Он заранее приглушил свою гордость, исполнился решимости вести себя вежливо, скромно, показать добродушие и смиренный нрав, когда переступил порог галереи.

Хорошенькая девушка в очках и мини-юбке встретила его в вестибюле, заменявшем и приемную. Она наверняка зарабатывает в неделю больше, чем я, посетила Питера мрачная мысль, но он тут же напомнил себе о принятом решении и отогнал уныние прочь.

– Чем могу вам помочь, сэр? – спросила девушка с милой улыбкой.

– Я желал бы встретиться с мистером Диксоном, если это возможно. Меня зовут Питер Ашер.

Джулиан Блэк слегка нервничал, входя в здание, где располагалась редакция газеты. Он вообще много нервничал в последнее время: из-за галереи, из-за денег, из-за Сары и из-за ее родителей. Хотя на самом деле все это составляло одну и ту же большую проблему. Отделанный мрамором вестибюль выглядел внушительно. Высокий потолок, отполированные медные детали там и здесь, расписанные фресками стены. Он почему-то воображал себе редакцию грязноватым и заполненным народом помещением, но это место выглядело прихожей дорогого современного борделя. Табличка с позолоченными буквами, выставленная у металлической шахты лифта, информировала посетителя, что находилось на каждом из этажей, поскольку здесь разместилась не только утренняя, но и вечерняя газета, не считая нескольких журналов и других совсем мелких периодических изданий.

– Могу я чем-то быть вам полезен, сэр? – Джулиан обернулся и увидел одетого в традиционную униформу швейцара у себя за спиной.

– По всей вероятности, можете, – ответил Джулиан. – Я хотел бы встретиться с мистером Джеком Бестом.

– В таком случае соизвольте заполнить один из этих бланков, пожалуйста.

До крайности удивленный, Джулиан последовал за служащим к столу у одной из стен вестибюля. Ему подали небольшой зеленый листок, где в отдельных графах следовало указать свои имя и фамилию, должность человека, для встречи с которым он явился, и цель посещения. Вероятно, подобная предосторожность диктовалась необходимостью, миролюбиво подумал он, заполняя форму авторучкой с золотым пером, которую достал из кармана. В редакции газет частенько должны пытаться проникнуть всевозможные странные типы.

Туфли Аниты бодро стучали по тротуару, когда она спешила к дому Саманты Уинакр. Солнце пригревало. Было уже половина десятого утра. Если повезет, Сэмми все еще окажется в постели. Предполагалось, что рабочий день Аниты начинался в девять, но она частенько опаздывала, а Сэмми едва ли замечала это.

По пути она выкурила короткую сигаретку, глубоко затягиваясь, наслаждаясь одновременно и вкусом табака, и свежим утренним воздухом. Она успела спозаранку вымыть свои длинные светлые волосы, отнести матери в постель чашку чая, покормить нового братика из бутылочки с молочной смесью и отправить остальных детишек в школу. Причем даже не устала, потому что ей пока едва исполнилось восемнадцать. Но вот только уже через десять лет она будет выглядеть на все сорок.

Новорожденный стал для ее матери шестым ребенком, не считая еще одного, рано умершего, и нескольких выкидышей. Неужели папаша не знаком с понятием «контроль над рождаемостью»? – задавалась вопросом Анита. Или ему просто на все уже наплевать? Будь он моим мужем, уж я бы сумела его вразумить.

Гари знал о мерах предосторожности очень много, но Анита все равно не давала ему воли. До поры. Сэмми считала, что она старомодна, коль заставляет парня ждать. Быть может, и старомодна, вот только она поняла: это дело далеко не так приятно, если двое не влюблены друг в друга по-настоящему. А Сэмми городила много другой чепухи тоже.

Сэмми жила в доме с цокольным этажом. В старом, но вполне добротном и уютном доме. Многие состоятельные люди к этому времени отреставрировали старые дома в этой части Ислингтона, и квартал становился вполне фешенебельным. Анита вошла через парадную дверь и тихо закрыла ее за собой.

Поезд медленно тащился по северной Италии. Яркое солнечное сияние скрылось за тяжелым и холодным облаком, и ландшафт за окном стал туманным, ощутимо пропитанным влагой. Фабрики мелькали, чередуясь с виноградниками, пока все не слилось в сплошное размытое пятно.

В поездке радостное возбуждение Ди постепенно улетучилось. Она поняла, что ничего еще не нашла, а лишь только почуяла след. Если след не приведет к картине, то ее открытию грош цена – оно станет не более чем примечанием к одной из страниц диссертации.

С деньгами у нее уже было туговато. Майка она никогда не просила об одолжениях и даже не давала понять, что вообще нуждается в наличности. Наоборот, неизменно пыталась создать у него иллюзию, будто ее доходы выше, чем кажутся на первый взгляд. Теперь приходилось сожалеть об этом мелком лукавстве.

Ее средств хватало лишь на несколько дней пребывания в Ливорно и на обратную дорогу. Она постаралась отбросить неприятные мысли об ограниченности финансовых ресурсов и прикурила сигарету. Среди облаков табачного дыма принялась грезить, как поступит, если найдет потерянного Модильяни. По меньшей мере это станет настоящей бомбой для вступления к ее докторской диссертации о связи наркотиков и художественного творчества.

Впрочем, ценность находки может оказаться куда значительнее. Ее можно положить в основу целой отдельной статьи, наглядно показывающей, насколько ошибочным было всеобщее восприятие величайшего итальянского живописца двадцатого столетия. Картина привлечет достаточный интерес, чтобы стать поводом для доброго десятка дискуссий в академических кругах.

Джеймс Уайтвуд остановил свой «Вольво» на узкой улочке в Ислингтоне и заглушил двигатель. Полную пачку сигарет и коробок спичек он положил в один карман, а чистый блокнот и две шариковые ручки – в другой. Он ощущал привычное легкое напряжение. Застанет ли он ее в хорошем настроении? Скажет ли она хоть что-то, достойное последующего цитирования? Дала о себе знать застарелая язва, и он тихо выругался. Он же брал интервью в буквальном смысле у сотен звезд, и это ничем не будет отличаться от остальных.

Заперев машину, он постучал в дверь дома Саманты Уинакр. Ему открыла круглолицая светловолосая девушка.

– Я – Джеймс Уайтвуд из «Ивнинг стар».

– Входите, пожалуйста.

Он последовал за ней в прихожую.

Джулиан лежал и не мог заснуть. Ночи к концу августа стали невыносимо душными. Окна спальни они оставили распахнутыми и скинули с постели все покрывала, но он все равно сильно потел. Сара спала спиной к нему на дальнем краю необъятных размеров кровати, расставив ноги, словно в беге. Ее тело излучало бледное сияние при слабом свете едва наступившего рассвета, а темная впадина между ягодицами обманчиво манила, звала к себе. Жена не шелохнулась, когда он встал с постели.

Из ящика гардероба он достал трусы и надел их. Неслышно закрыв за собой дверь, вышел в холл второго этажа, спустился на половину лестничного пролета и через гостиную попал в кухню. Наполнил электрический чайник и включил его.

Слова с открытки, прочитанные им прошлым вечером в доме Саманты, снова и снова крутились в голове, как навязчивая популярная песенка, от которой никак не можешь избавиться. «Отбываю в Польо на поиски потерянного Модильяни». Строчка кислотой разъедала ему мозг. И не столько жара, сколько эти мысли не давали ему всю ночь заснуть. Ему самому следовало отправиться на поиски неизвестной картины Модильяни. Это именно то, что сейчас нужно, – настоящее открытие. Его репутация как фигуры на рынке произведений искусства сразу же укрепится, к «Черной галерее» будет привлечено внимание многочисленной публики. Не совсем в духе заявленной концепции салона? Но едва ли она была бы в таком случае особенно важна.

Джулиан опустил в кружку пакетик с чаем и залил крутым кипятком. Он нервно крутил ложкой мешочек с заваркой, то погружая его на дно, то наблюдая, как он снова медленно всплывает вверх. Модильяни выглядел многообещающей золотой жилой, но Джулиан пока не видел возможности добраться до нее.

Если он сможет найти полотно, лорд Кардуэлл раскошелится, чтобы купить его. Отец Сары дал ему обещание, а старый хрыч при всех своих недостатках всегда держал слово. Но из него не вытянешь ни гроша, рассказав всего лишь об открытке от взбалмошной девицы. У самого Джулиана денег на поездку в Италию не осталось.

Дансфорд Липси уже не спал, когда огромных размеров черный телефон, стоявший на прикроватной тумбочке, начал издавать звонки. Он снял трубку, выслушал утренние приветствия ночного портье, которого на всякий случай попросил накануне разбудить себя, и дал отбой. Потом встал и открыл окно.

Оно выходило в огороженный кирпичной стеной двор с несколькими запертыми на подвесные замки гаражами. Липси повернулся и осмотрел свой номер. Ковровое покрытие местами протерлось, мебель выглядела далеко не новой, хотя в комнате царила образцовая чистота. Отель не принадлежал к числу дорогих. Чарльз Лампет, оплачивавший расследование, ни словом не упрекнул бы Липси, пожелай он выбрать лучший отель в Париже, но не таков был стиль самого Липси.

Дансфорд снял верхнюю часть пижамы, сложил ее на подушке и пошел в ванную. Он умывался и брился, одновременно предаваясь размышлениям о Чарльзе Лампете. Как и все клиенты, тот полагал, что на агентство работает целая армия частных сыщиков. На самом же деле детективов едва насчитывалось полдюжины, и ни один из них не оказался свободен для выполнения этого задания. Отчасти поэтому Липси взялся за работу сам.

Но только отчасти. Были и другие причины. Например, тот изрядный интерес, который питал к искусству и Липси тоже. А еще от дела исходил пикантный запашок. Он заранее знал, что оно обещает стать крайне интересным. В нем уже присутствовали бесшабашная девица, потерянный шедевр, напускавший на себя таинственности торговец живописью – а будет еще больше занятного, намного больше. Липси получит удовольствие, распутывая завязавшийся клубок. О людях, замешанных в этом деле, об их амбициях, об их алчности, о маленьких взаимных предательствах – он уже скоро выяснит об этом все до последней детали. Причем никак не воспользуется полученной информацией. Просто найдет картину, и все. Но уже очень давно он отказался от прямолинейного и утилитарного метода ведения расследования. Ему необходимо было превратить его в забаву.

Липси вытер лицо, сполоснул под краном бритву и уложил ее в футляр. Затем втер каплю бриолина в короткие черные волосы и зачесал их назад, сделав ровный пробор.

Жгучая необходимость писать была подобна тоске заядлого курильщика по сигарете. Питер Ашер остро почувствовал это на себе, стоило ему попытаться все бросить. В нем нарастало неуловимое раздражение, определенно физического свойства, но не связанное с какой-то отдельной частью тела. По опыту прошлого ему была понятна причина: он не работал несколько дней подряд. И только запахи мастерской, легкая дрожь в пальцах, когда он кистью накладывал мазки краски на холст, и вид нового произведения, рождавшегося при этом, могли унять навязчивый зуд. Он плохо себя чувствовал, потому что не писал уже некоторое время.

Но, кроме того, ему было страшновато.

Идея, пришедшая им с Митчем в головы одновременно тем очень пьяным и темным вечером в Клэпэме, теперь виделась в ослепительной яркости и величии словно бы тропического рассвета. Все казалось предельно просто: они изготовят несколько фальшивок, продадут за астрономические суммы, а потом во всеуслышание объявят о своей проделке.

Это будет поистине равнозначно взрыву мощной бомбы в артистическом мире, где царствуют надутые от важности индюки в накрахмаленных сорочках. А какую они создадут себе рекламу! Поистине произведут исторический, радикальный переворот в умах.

Однако протрезвев на следующий день, разрабатывая задуманное в деталях, они осознали, что все далеко не так легко. Тем не менее стоило вникнуть в механизмы создания фальшивых шедевров, как идея стала представляться вполне осуществимой.

В многоэтажном здании построенного из прочного железобетона отеля в Римини предлагали английский завтрак: бекон, яичницу, крепкий чай. Проходя через ресторан, Липси бросил взгляд на порцию, лежавшую в чужой тарелке. Яйца явно пережарили, а бекон имел подозрительный зеленоватый отлив. А потому, сев за столик, он заказал себе булочку и чашку кофе.

Он прибыл вчера слишком поздно вечером, почему и остановил свой выбор на столь неудачной гостинице. Утром он все еще ощущал усталость. В фойе купил бульварную «Сан» – единственную доступную английскую газету. Пролистал ее, дожидаясь заказа, и разочарованно вздохнул: это был совершенно не его тип издания.

Кофе немного снял утомление, хотя настоящий завтрак, тот, который он готовил сам для себя дома, оказался бы намного предпочтительнее. Намазывая булочку маслом, он прислушивался к звучавшим вокруг голосам, улавливая акценты жителей Йоркшира, Ливерпуля и Лондона. Еще кто-то говорил по-немецки. Но французской или итальянской речи не звучало совсем. Оно и понятно. Итальянцам хватало здравого смысла не селиться в отели, которые они сами строили для туристов. А ни один француз, имеющий голову на плечах, не вздумал бы отправиться отдыхать в Италию.

Доев булочку и допив кофе, он решил отложить пока сигару и спросил у портье, немного понимавшего по-английски, как найти ближайший пункт проката автомобилей.

Итальянцы словно лихорадочно стремились превратить Римини в копию Саутэнда. Повсюду встречались ресторанчики, подававшие рыбу с жареной картошкой, заведения с претензией на то, чтобы считаться английскими пабами, бары с гамбургерами и сувенирные лавки. Каждый свободный клочок земли стал строительной площадкой. Улицы уже полнились толпой курортников. Мужчины постарше предпочитали рубашки с открытым воротом, их жены ходили в пестрых цветастых платьях, а молодые, еще не успевшие пожениться пары дружно натянули расклешенные джинсы, с шиком дымя купленными по дороге в магазинах беспошлинной торговли удлиненными сигаретами марки «Эмбасси».

– Насколько же ты умело врешь, Майк! – воскликнула Ди. Ее глаза округлились в притворном ужасе.

Его пухлые губы скривились в усмешке, но глаза оставались серьезными.

– Лишняя щепетильность ни к чему, когда имеешь дело с подобными типами.

– Какими типами? Мне этот человек показался довольно приятным. Хотя немного скучноватым.

Майк потягивал уже пятый кампари и сунул в губы очередную сигарету. Он курил длинные «Пэлл Мэлл» без фильтра и, как догадывалась Ди, именно так приобрел свой низкий, с хрипотцой голос. Выпустив струйку дыма, он объяснил:

Священник остановился на каменной дорожке церковного двора и склонился, чтобы подобрать мусор: оброненный кем-то конфетный фантик. Он смял его в кулаке и медленно распрямился, стараясь не раздразнить застарелый ревматизм в колене, тут же напомнивший о себе. Он знал, что эту боль породили одинокие ночи в старом и неотапливаемом доме посреди сырых и промозглых итальянских зим. Но ведь священнику полагалась бедность. Как мог человек быть пастырем в деревне, если там жил хотя бы кто-то беднее его самого? Эта мысль стала для него правилом, придуманным им самим, и пока он заново обдумывал его, боль отступила.

Он покинул двор, чтобы пересечь улицу в сторону дома. Но как раз посреди проезжей части ревматизм нанес новый удар: мерзкая, злая и острая боль, заставившая его чуть пошатнуться. Он добрался до дома и прислонился к стене, перенеся вес тела целиком на здоровую ногу.

Взглянув вдоль улицы в направлении центра деревни, увидел молодую пару, с которой беседовал чуть раньше. Они шли очень медленно, обнявшись, глядя друг на друга и улыбаясь. Их взаимная любовь казалась очевидной и даже более сильной, чем бросалось в глаза всего полчаса назад. Проницательность, приобретенная священником за долгие годы, когда он слушал исповеди людей, подсказала ему, что какая-то зримая перемена в отношениях наступила в последние несколько минут. Быть может, сыграло свою роль их посещение Божьего храма. Или даже он сам сумел исподволь дать им духовную поддержку.

Он, конечно же, почти наверняка согрешил, солгав им о Даниелли. Но ложь сорвалась с губ автоматически, в силу привычки, выработанной во время войны. Тогда он понимал настоятельную необходимость скрывать информацию о еврейских семьях от всех, кто начинал задавать вопросы. Он всю свою деревенскую паству благословил на святую ложь. Грехом стало бы говорить правду.

И сегодня, когда парочка совершеннейших чужаков и чужестранцев явилась невесть откуда с расспросами, называя фамилию Даниелли, она затронула старый, но все еще трепещущий нерв, вызвав у святого отца желание снова защищать евреев. Хотя причина наведения справок могла быть самой невинной: фашисты ушли в прошлое уже тридцать пять лет назад, и больше не существовало никакой причины грешить ложью. Но у него не было времени даже задуматься, что становилось причиной многих греховных поступков, хотя и слабым для них оправданием.

Питер Ашер отложил в сторону безопасную бритву, смочил махровую салфетку в горячей воде и снял со щек остатки мыльной пены. Потом изучил свое отражение в зеркале.

Взял расческу и зачесал длинные волосы назад, чтобы они ровно легли над ушами и поверх головы. Слишком отросшие пряди, упавшие на шею, он заправил под воротник рубашки.

Без бородки и усов его лицо выглядело совершенно по-другому. Крючковатый нос и узкий, немного выпяченный вперед подбородок придавали ему слегка жуликоватый вид, особенно в сочетании с гладко уложенными волосами.

Он вернул расческу на место и снял с вешалки пиджак. Сойдет. В любом случае это была всего лишь небольшая мера предосторожности. Вероятно, излишняя.

Из ванной он прошел в кухню небольшого дома. Десять полотен находились там. Завернутые в оберточную бумагу, обвязанные веревками, они стояли косой шеренгой, прислоненной к стене. Он обогнул их ряд, чтобы попасть к задней двери кухни. Микроавтобус Митча был припаркован на дорожке в самом конце сада. Питер открыл задние двери и подпер их парой деревянных клиньев. Потом приступил к погрузке картин.

Саманта вошла в «Черную галерею» и удивленно оглянулась вокруг. Место заметно изменилось. В прошлый раз, когда она побывала здесь, повсюду возились многочисленные рабочие, валялся разбросанный мусор, стояли банки с краской и листы пластика для стеновых покрытий. Теперь салон походил на элегантно обставленную квартиру: с дорогими коврами, с прекрасной отделкой, с интересно подобранной футуристической мебелью и с множеством ярких алюминиевых светильников, свисавших с низкого потолка.

Джулиан сидел за рабочим столом из стекла и хромированного металла, стоявшим почти рядом с входом. Заметив ее, он встал и пожал ей руку, ограничившись чуть заметным кивком в сторону Тома.

– Я просто в восторге, что вы согласились участвовать в моей церемонии открытия, – сказал он, обращаясь к Сэмми. – Хотите, я проведу для вас небольшую экскурсию?

– Если только мы не отрываем вас от более важных дел, – вежливо согласилась Саманта.

Он сделал жест, слово отметая рукой все в сторону.

Репортер Луис Брум сидел за столом в отделе новостей, думая о своей карьере. Больше ему нечем оказалось себя занять, потому что была среда, а все решения, принятые руководством в среду, пересматривались уже утром в четверг. И потому он давно взял себе за правило стараться по средам не работать вообще. А кроме того, его карьера давала обильную пищу для размышлений.

Она выглядела быстрой и впечатляющей, но под блестящей видимостью скрывалась почти полная пустота. Окончив образование в Оксфорде, он сначала поработал в небольшом еженедельнике, выходившем в Южном Лондоне, потом перешел в новостное агентство, но уже очень скоро получил приглашение в качественную общенациональную воскресную газету. На все ушло менее пяти лет.

В этом заключалась позитивная сторона его профессионального роста, но ему она не принесла никакого удовлетворения, казалась ничтожной и тщетной. Он всегда мечтал стать художественным критиком. Во имя своей мечты он проскучал в еженедельнике, чтобы освоить азы ремесла, и терпел текучку агентства, доказывая всем свою компетентность. Но теперь, когда он уже три месяца проработал в уважаемой воскресной газете, выяснилось, что ему досталось место в самом конце длинной очереди к уютному креслу ведущего критика издания. И обойти ее не представлялось возможным.

На этой неделе ему поручили написать о загрязнении водохранилища в южном Уэльсе. И сегодня, если бы кто-то поинтересовался, чем он занят, ответ был готов заранее: предварительной подготовкой. Уже завтра репортаж о загрязнении распорядятся связать с побережьем в Суссексе или с чем-то другим. Но в любом случае тема не будет иметь к искусству даже отдаленного отношения.

Пухлая папка с газетными вырезками, лежавшая перед ним, носила наименование «Вода – Загрязнение – Водохранилища». Он как раз собирался открыть ее, когда зазвонил телефон. Он снял трубку.

Саманта поигрывала своей фарфоровой кофейной чашкой и наблюдала, как лорд Кардуэлл с изяществом поглощает кусочек крекера, густо намазанный сыром стилтон с голубой плесенью. Помимо воли ей нравился этот человек: высокий, седовласый, с удлиненной формы носом и с морщинками, словно оставленными в уголках глаз улыбками. За ужином он то и дело задавал ей вполне разумные вопросы о сути работы актрисы и казался искренне заинтересованным, хотя порой и шокированным теми историями, которые она рассказывала в ответ.

Том сидел напротив нее. Джулиан расположился в дальнем конце стола. Они оставались вчетвером, если не считать дворецкого, и Саманта мельком подумала, где Сара и почему не приехала. Джулиан хранил по этому поводу молчание. Зато с огромным энтузиазмом рассказывал о приобретенной им картине. Его глаза просто сияли, а руки порхали в воздухе. Вероятно, именно эта картина и послужила причиной происшедшей с ним трансформации.

– Модильяни просто подарил свою работу! – говорил он. – Передал ее раввину в Ливорно. А когда тот удалился на покой в заброшенную итальянскую деревушку, то взял полотно с собой. Там оно и пробыло все это время. Провисело на стене простой крестьянской хижины.

– Вы уверены в ее подлинности? – спросила Саманта.

– Абсолютно. Узнаваема характерная манера класть мазки, картина подписана автором, а ее история доподлинно установлена. Невозможно требовать большего. Кроме того, по моей просьбе ее скоро осмотрит один из ведущих экспертов.

– Это на редкость дерьмовое решение с вашей стороны, Уиллоу, – сказал Чарльз Лампет.

Он посчитал употребление бранных слов в данный момент вполне оправданным. В понедельник утром он вернулся в свой кабинет после выходных дней, проведенных в загородном доме без телефона и без всяких забот, чтобы застать галерею в разгар неслыханного скандала.

Уиллоу стоял, вытянувшись в струнку, напротив письменного стола Лампета. Только что он достал из внутреннего кармана пиджака конверт и буквально уронил его на край стола.

– Мое заявление об уходе.

– В этом нет совершенно никакой необходимости, – решительно заявил Лампет. – Одураченными оказались все крупнейшие салоны Лондона. Господи! Да я сам видел картину и тоже повелся на обман.

Джулиан медленно ехал через тихую деревню в Дорсете, осторожно ведя «Форд Кортину», взятый напрокат, по узкой улице. У него были только имя и приблизительный адрес. Гастон Мур, Крэмфорд, усадьба «Приют странника». «Приют странника»! Оставалось только ломать голову, почему один из ведущих в стране экспертов в области изобразительного искусства поселился на старости лет в доме с таким банальным названием. Вероятно, таково было его чувство юмора.

Впрочем, Мур и был личностью более чем эксцентричной. Он отказывался приезжать в Лондон, не имел телефона и никогда не отвечал на письма. А потому даже самые крупные воротилы художественного бизнеса, если им требовались его услуги, совершали утомительное путешествие в глухую деревеньку и стучались в дверь. И расплачиваться им приходилось только хрустящими банкнотами достоинством не больше фунта. Мур других не признавал. Банковского счета у него отродясь не водилось.

Почему в этих деревнях никогда не видно ни души? – подумал Джулиан. Но за следующим поворотом ему пришлось резко затормозить и остановиться. Дорогу пересекало стадо коров. Он заглушил двигатель и вышел из машины. Хотя бы у пастуха можно было узнать, верно ли он едет.

Он ожидал увидеть молодого деревенского парня, постриженного «под горшок» и жующего нечто вроде стебля хлебного колоска. Пастух действительно оказался очень молод, но носил модную стрижку, розовый свитер и пурпурного цвета брюки, заправленные в высокие резиновые сапоги.

– Вы разыскиваете тутошнего художника?

Ди лежала на матерчатом диване совершенно нагая, когда Майк вошел в их квартиру с видом на Риджентс-парк и сбросил с себя плащ.

– Это очень сексуально, – заметила она.

– Брось. Всего лишь модный плащ, – ответил он.

– Вы страдаете неизлечимым нарциссизмом, Майк Арнас, – рассмеялась Ди. – Я имела в виду картину.

Так и оставив плащ валяться на ковре, он подошел и сел на пол рядом с ней. Оба стали любоваться полотном, висевшим на стене.