Лет пятьдесят назад великий лес начинался сразу за рекой, близ океана, где в лимане притаился небольшой портовый городок. На его главной улице — она называлась просто «Большая» — стоял каменный дом в четыре этажа, с высокой башней на крыше. С этой башни виден был весь городок и море, куда уходила могучая река.

На широкой железной вывеске первого этажа каждый мог прочесть: «Торговый дом Курц и Синюшкин».

От улицы дом отделялся палисадником с желтой дорожкой посредине. Она вела к деревянному крыльцу главного входа в магазин. Палисадник в городке называли голубым: за его чугунной узорной решеткой все лето голубели корейские лилии, вывезенные хозяином-немцем с Японских островов.

Жители утверждали, что за домом у немца был другой диковинный сад. Там будто бы цвели померанцы и мимозы и блестел пруд, на котором сверкал катер, настоящий морской катер, с трубой и с самым настоящим морским винтом.

Говорили, что в доме есть белый мраморный зал в два света, с белым роялем и белыми стульями и мрачная, мореного дуба столовая. Ее темные стены вместо карниза украшала пословица из крупных выпуклых букв: «Ешь пирог с грибами, да держи язык за зубами».

В любом городе существуют свои особенности. И в описываемом нами городке они тоже, конечно, были: здесь в каждом дворе у ребят был выстроен самодельный пароход. Правда, чаще это было всего лишь несколько досок, составленных ромбом, что изображало нос парохода и корму, а два деревянных ящика от фруктов служили капитанской рубкой и мостиком. Но встречались пароходы и получше, где настилалась палуба из плах и лестница вела на капитанский мостик, а по бортам стояли старые ведра, выкрашенные в белую краску, и на каждом ведре — громадная буква, так что поставленные вместе ведра указывали название парохода. На носу лежал даже якорь и толстый канат, который распространял вокруг нежный запах смолы.

Как бы то ни было, но в городке не встречалось двора, где бы не красовался пароход.

И это было понятно: судьба забросила городок далеко, почти на берег океана, куда стремилась торжественно река. Она давала городу рыбу, по этой реке рыбу увозили в неизвестные края, на эту реку приходили из далеких стран океанские суда; они привозили хлеб, рис, кокосы и письма со всего большого света.

Печальной становилась река, когда уходил последний пароход. Снег хлопьями падал на палубу, мачты покрывались тонким льдом. Долго смотрели жители вслед удаляющемуся кораблю. Вот уж и дымок скроется на горизонте, а на пристани все стоят и стоят люди, как будто от них ушло счастье. Да и впрямь не ушло ли оно?

Тайга гудит уже тревожно. Колючий северный ветер плачет над рекой, а она, строгая, суровая, катит свинцовые волны в безбрежные края океана, и черной стеной стоят по ее берегам высокие горы. Но закроется льдом и снегом река. Белая, безмолвная, лежит она, как пустыня, и только редко-редко заметишь маленькое черное пятнышко, которое двигается по санной ровной дороге. Это путник спешит добраться дотемна на другой берег, в зимовье, или упряжка гиляцких лаек бежит с нартой, груженной сухой юколой — кетой.

В тихой комнате в зеленом полумраке жили нарядные куклы. Каждый день вертлявые бойки смахивали с них пыль пушистыми метелками из разноцветных нежных перьев. По субботам парикмахер приходил с горячими щипцами подвивать растрепавшиеся за неделю кудри и локоны, но из курцевских детей к этим куклам никто не прикасался.

Много лет назад, когда еще не было толстой фрау Курц, бегала по просторным комнатам этого дома маленькая девочка Агаша. Ее черные глаза сверкали, как угли, и черные кудри вились словно у цыганки. Мать Агаши и вправду была цыганка. Она умерла, когда Агаше было несколько месяцев. Отец Агаши, Амплей Дормидонтович Синюшкин, души не чаял в дочери.

Давным-давно, совсем юным, Амплей с отцом провел несколько месяцев в Японии. Близился Новый год. По старому лунному календарю он приходится в Японии на конец января или начало февраля. Новый год! Цветет слива. Значит, пришла весна. Она нарядила все села и города в розовато-сиреневую дымку, в которой плавала тончайшая весенняя паутинка. Облака цветущих вишен, голубые цветы персика, и какие бабочки! А кругом звенят жаворонки, поют соловьи. И шумят, шумят теплые весенние дожди.

Детишки собирали первую весеннюю травку — латук. Значит, беднякам уже нечего было есть.

Но больше всего Амплей был удивлен праздником кукол — «Хина мацури». Он устраивается для японских девочек 3 марта. Боже мой! Сколько кукол! И все в старинных придворных нарядах. Они изображают микадо — императора, его супругу и весь императорский двор.

Между тем городок жил своей обычной жизнью. Летом, когда ночные сторожа еще лениво постукивали в деревянные колотушки, близ тайги, в китайской слободке, огородники уже сидели на корточках с глиняными горшками на головах. Из горшков струился дым и разгонял комаров. Китайцы пололи и поливали ровные, как ниточки, грядки. Потом они укладывали в низкие огромные, словно колеса «американки», корзины салат, морковь, огурцы и зеленый японский редис, картошку, лук и укроп, подвешивали плоские корзины на коромысла и, сгибаясь, вприпрыжку бежали на городской базар. Далеко был слышен их протяжный гортанный голос, выкликавший: «Картошка! Огурцы! Лук!»

Из китайских булочных с еще мокрыми глиняными полами тянуло китайским бобовым маслом и только что сваренными на пару свежими пампушками.

Под соломенным навесом повар хлестал себя по голой спине толстым, как колбаса, куском теста, раскатывая его на лапшу.

От широкой реки по улице, поплескивая из бочки водой, медленно плелась в гору водовозка. Из городка спешили на базар русские женщины с корзинками, стучали деревянными колодками японки, толпой шли в белых грязных ватных кацавейках кореянки, неся на голове тяжелые корзины с овощами.

У пристани тихо плескалась река, покачивались шампунки и юли-юли, и китайцы поднимали сушить отсыревшие за ночь квадратные паруса.

Когда это случилось, что Надя вдруг заметила курцевский дом, хотя он и стоял напротив школы? Пожалуй, это произошло вскоре после того, как однажды летним вечером мать показала ей на небе семь ярких звезд, формой похожих на большой ковш. Как раз в это время, освещенный лампочкой, на шпиле дома поднимался медленно красивый флаг. С той поры Надя чаще других детей из города наблюдала, как ползет по веревке Павкин флаг, и ей очень хотелось заглянуть хоть разок в эту окруженную тайной жизнь курцевского дома.

Собственно говоря, богатство мало интересовало Надю. Это было что-то такое непонятное и непохожее на ее простую жизнь, что она и не думала о нем, как не думала о том, чтобы просить для игры с неба солнце или луну.

Но Павкина тайна с флагами интересовала и Надю, как и других, весьма даже почтенных жителей городка. Конечно, нечего было и мечтать о том, чтобы когда-нибудь попасть в курцевский дом.

Неожиданно в жизни Нади случилось большое событие: ей подарили обезьянку. Во всем городе была только одна обезьянка — у странствующего фокусника китайца Чи Фу. Никто не знал, где он живет, куда исчезает и как снова появляется в городке. Но неизбежно летом, в тихие теплые вечера, на улице вдруг раздавался его голос: «Мадама, играй, играй». Чи Фу шел с деревянным сундучком, который висел у него за спиной на широком лоснящемся ремне, а рядом с ним на тоненькой цепочке, прикрепленной к тому же ремню, бежала обезьянка.

Чи Фу снимал свой сундучок где-нибудь в тени под старой лиственницей, и мадама начинала играть. Обезьянка вынимала из сундучка бархатную пелеринку, ботфорты со шпорами, огромную шляпу с пером и наряжалась Котом в сапогах. Дети с восхищением следили за ее хвостом, который, как и у Кота в сапогах, торчал из-под красной бархатной накидки. Обезьянка серьезно и в то же время как будто безразлично посматривала на толпу ребятишек, озабоченно почесывалась и часто мигала глазами. Мимоходом она выхватывала из рук ребят лесные орехи и сладкие коричневые рожки. После представления она обходила зрителей, подставляя свою лиловую ладонь, собирала стертые полушки и запихивала их за щеку. Потом складывала свой костюм в ящичек и снова отправлялась в путь и бежала за Чи Фу, беспрестанно оглядываясь назад и быстро мигая красными безбровыми веками.

Дни... Месяцы... Годы... Они тянулись еще медленно, а не проносились, как легкие видения. И все же время для Нади стало идти быстрее. Бывало, она не могла дождаться, когда пройдут пять минут и зазвенит звонок к перемене. А сутки! Сутки казались вечностью.

И вот «по дороге своей жизни» Надя отсчитывает уже четвертое лето, которое она проводит в дни каникул дома. Она, как и прежде, любит свой дом и свой городок. Еще приветливей шумит для нее тайга, плещутся волны океана, и ласточки стайками летают высоко в воздухе.

Но, совершая свой извечный, неумолимый ход, время оставляет и на Наде — правда, пока еще счастливые — следы.

Пепельная пушистая коса украшает венчиком ее кудрявую головку. Пытливей вглядываются ясные глаза в этот старый, а для нее такой новый и заманчивый мир, который словно из тумана вырисовывается вокруг.

И в родном шелесте волн и леса, и в мерцании звезд в высоком небе, и в сиянии солнечного луча смутно угадывала Надя какие-то таинственные чары, и в душе ее поднималась радостная, непонятная тревога.

Служебный катер Курбатова «Владивосток» готовился к отходу. Труба его курилась черным дымом. Было раннее утро. То и дело причаливали к пристани шампунки и юли-юли с фруктами и овощами с прибывших на рейд морских пароходов. Горы огурцов и помидоров возвышались по обеим сторонам деревянной морской пристани, далеко уходящей к мысу, замыкавшему бухту.

Китайцы-грузчики быстро разгружали шампунки, складывали в плетеные корзины огурцы, маленькие дыни, бананы, хаки и редис. И в утреннем влажном воздухе плыли пряные ароматы.

С городского моста спустилась к пристани группа детей с Курбатовым. Это он затеял на своем катере прогулку к взморью. Павка и сын Курбатова Володя тащили тяжелую корзину с провизией. Девочки несли бутылки с лимонадом, большой чайник и корзину с посудой.

На пристани купили у китайцев разной зелени и фруктов, погрузились на катер. И «Владивосток», дав отходный гудок, развернулся кормой, вспенил винтом воду, обогнул мыс и вышел из бухты, держа курс к океану.

На горизонте у самого края воды блеснул золотой ободок, а с неба все еще смотрела ущербная луна, и около нее нежным перышком белела утренняя звезда.

Всю прелесть и очарование жизни поняла Надя, когда после окончания института целый год провела дома.

Летом 1913 года она ездила на пароходе с матерью в окружной город на выставку, посвященную трехсотлетию дома Романовых. Когда Надя вернулась в свой городок, уже близилась осень и надо было готовиться к началу учебного года. Восьмой педагогический класс Надя кончала в своем городке.

С наслаждением она покупала учебники, общие тетради, новый перочинный ножик, перья, перламутровую ручку и разные другие милые мелочи, которые дома приобретали неизъяснимую прелесть.

Портной-китаец сшил новую форму. Правда, она была строгая, юбка со «сборами», но это не огорчало Надю. Мама купила ей зимнюю из черного мятого плюша шубку, черную меховую шапочку и большую, как у взрослых, муфту без шнурка. Особенно же радовали серые шведские перчатки и хорошенькие калошки, опушенные черным барашком, с белой маркой «Богатырь».

Наде хотелось, чтобы поскорее выпал первый снег, чтобы можно было надеть все эти новенькие и еще пахнущие магазином вещи и погулять по первопутку, когда крупные лохматые снежинки не спеша падают, как мотыльки, вьются вокруг уличных фонарей, висят на выбившихся прядях волос и даже пытаются по пути отдохнуть на холодной румяной щеке и не тают.

Павел Георгиевич Курбатов был одним из тех избранников судьбы, которые привлекают к себе внимание и любовь окружающих.

Он был красив, высок и строен, с блестящими, как у юноши, умными и смелыми глазами.

Талантливый изыскатель, спортсмен, певец, прекрасный рассказчик, вдумчивый собеседник, человек редкого благородства — он всегда был в центре общества.

Бывало, войдет и сразу овладеет разговором, нисколько об этом не заботясь и не прилагая к этому ни малейшего усилия. Просто речь его была жива, увлекательна и непринужденна.

Он всегда держался со всеми просто, уважительно и дружественно, будь то портовый грузчик или влиятельное лицо.

В день казанской, 22 октября, с утра сильно курило на дворе. Снегу нанесло столько, что немыслимо было ездить по дорогам. У Курбатовых в этот день отмечалось двойное торжество: именины хозяйки и переезд в только что отстроенный собственный дом.

Екатерина Николаевна с Надей собирались вечером к Курбатовым на ужин. Не хотелось Наде идти туда. С некоторых пор ей неприятно было встречаться с Курбатовым. Она и сама не знала почему: то ли он ее стеснял, то ли она перестала понимать, когда он шутит и когда говорит серьезно. Только в его присутствии она теряла привычную естественность и легкость. Ей было неловко с Курбатовым, и она никак не могла побороть в себе это чувство. Порой казалось, что он просто подшучивает над ней. «Смеется он, что ли, надо мной?» — недоумевала Надя. Однажды они были в иллюзионе «Модерн». В фойе дожидалось много публики: шла модная картина с участием Максимова и Веры Холодной, по романсу «Пара гнедых». Было душно. Из-под меховой шапочки у Нади выбился локон, и она все время откидывала его маленькой рукой в серой шведской перчатке.

Курбатов — он стоял рядом с Надей, — глядя на локон и на руку, сказал:

— Я не видел рук более нежных и изящных, волос более тонких и мягких. И почему у вас все как-то лучше и приятнее, чем у других?

— Это становится невыносимым! — рассердилась Надя. — Я начинаю подозревать, что вы или смеетесь надо мной, или у вас размягчение мозга.

С конца шестнадцатого года тревожно стало жить в столице. Из действующей армии шли плохие вести. Война становилась невмоготу. Ползли грозные слухи об измене во дворце, о немецкой партии, во главе которой стояли молодая царица Александра Федоровна и сибирский конокрад Григорий Распутин.

В декабре Распутина убили и в мешке сбросили в канал. Говорили, что в этом убийстве замешана знать: великий князь Дмитрий Павлович и князь Юсупов, граф Сумароков-Эльстон.

На другой день газеты вышли с белыми полосами. В фельетонах писали, что запрещено говорить о распутице, о гороховом супе, намекая на то, что Распутин жил на Гороховой улице, что из алфавита исчезли буквы Р,А,С,П,У,Т,И,Н. В художественном магазине Дациара на Невском выставили портрет Распутина: узкое лицо с черной свисающей бородой, серые глаза с холодным пронизывающим взглядом.

В столице не хватало продуктов. У булочных с ночи образовывались хвосты. Все чаще приходили Наде из дому посылки с домашними сухарями и вареньем. С каждым разом они шли все дольше и дольше, так что ящик, зашитый заботливо тетей Дуней в прочную холщовую материю, еле держался в холсте, и крошки сыпались из него мукой.

Студенческая столовая с трудом доставала хлеб и гнилой картофель. Случайно Наде удалось в гавани купить двух гусей. Квартирная хозяйка изжарила их. И Надя думала, что теперь она надолго обеспечила себя едой.

Многие бывают современниками величайших событий и великих людей. Но как часто мы проходим по жизни, не запечатлевая их в своей памяти ни для себя, ни для своих потомков!

В феврале 1917 года закончилось прошлое России и началось ее будущее. В эти дни Надя жила в Петрограде. Но ее собственный «маленький шумный мир настроений, голосов и образов» был для нее целым королевством, в котором царствовала она сама. И, изучая «Пролегомены» кенигсбергского мыслителя

[11]

и его «Трансцендетальную апперцепцию», Надя беспечно воспринимала события, которые произошли на ее глазах и перевернули и жизнь страны и ее собственную судьбу.

А страна между тем переживала тяжелый кризис. Люди резко разделились — на тех, кто полагал, что революция должна всю власть передать буржуазии, и на тех, кто думал о народе, которому нужен был хлеб, мир и земля.

В столице уже работал Петроградский комитет большевиков. Он только недавно вышел из подполья и находился в помещении биржи труда. Но вскоре комитет перешел во дворец балерины Кшесинской.

Русская буржуазия показала себя очень трусливой, и многие фабриканты и богачи бежали уже за границу, захватив свои драгоценности. Бежала и знаменитая балерина Мариинской оперы.

Надя не была в своем городке с осени 1914 года. В пятнадцатом году летом она с матерью гостила в Семиречье у бабушки.

А лето шестнадцатого года до поздней осени они с Екатериной Николаевной и тетей Дуней провели в Дарасуне, там тетя лечила свои больные ноги.

Когда в семнадцатом году Надя приехала на каникулы домой, ей показалось, что в городке как будто все осталось по-старому и как будто все изменилось. Как прежде, торговали магазины, в присутственных местах занимались чиновники, бегали на заре с широкими корзинками китайцы — продавцы зелени, и водовозка не спеша развозила, поплескивая на пыльную улицу, воду.

Но уже не ездил в своей щегольской пролетке и не гремел саблей рыжий полицмейстер. Еще по санной дороге поспешил уехать губернатор, а горный исправник и многие богачи перебрались в Японию и Харбин.

Не развевался больше и флаг на шпиле курцевского дома. Торговый дом «Курц и Синюшкин» перестал существовать. С тех пор как основные капиталы еще при жизни господина Курца были переведены в Германию, магазин сократил свои операции. И Курбатов осенью шестнадцатого года на правах опекуна продал английской фирме огромный и теперь убыточный магазин, дорогой сад и дом, а для Мани и Фильки оставил небольшой комфортабельный флигель и примыкающий к нему пруд с «Золотым Васильком».

На осеннем благотворительном вечере, устроенном в пользу сирот войны, Екатерина Николаевна встретилась с Курбатовым. Как всегда, крепко пожимая ее руку, Курбатов открыто посмотрел ей в глаза. И Екатерина Николаевна понимала значение этого взгляда: она верила Курбатову и знала, что доверия ее он никогда не обманет.

Но сегодня она чувствовала в нем что-то особенное, хотя со стороны никто бы не мог этого заметить. Однако Екатерина Николаевна слишком хорошо знала Павла Георгиевича, и от нее не мог укрыться блеск, вспыхивавший в его серых, чуть насмешливых глазах.

Они были в маленькой гостиной Общественного собрания, куда изредка заходили танцующие освежиться от духоты большого зала.

Екатерина Николаевна сидела в маленьком кресле, рядом поместился Курбатов.

— Разрешите, Екатерина Николаевна, — сказал Курбатов, — задать вам вопрос. Если он покажется неделикатным или вы просто не пожелаете мне ответить, я не обижусь. Вы знаете, о чем я хочу говорить, и вы не потребуете лишних слов, что невозможно объяснить словами. Ваше решение я знаю. Я принял его. Но именно из-за меня вы в такое смутное время отправляете Надю одну отсюда? Кто знает, как повернутся события! Надя так доверчива и неопытна! Вы, может быть, посылаете ее на гибель! Сейчас поднялся генерал Корнилов. За ним вылезет еще кто-нибудь. Страна ведь потрясена!

В губернском городе, где когда-то, девочкой, в институте Надя сидела за партой, нужно было несколько часов ожидать поезда.

И Надя остановилась у Шуры Черновой, сестра которой была замужем за доверенным большой торговой фирмы.

К своему удивлению, Надя встретила там бывшую свою начальницу института Бельскую и дочь ее, костлявую старую деву.

В богатом особняке, принадлежащем немецкой фирме, с бесконечной анфиладой нарядных гостиных, залов и кабинетов, бывшей начальнице выделили лишь крошечную угловую комнатку, где с трудом втиснули две кровати, старое высокое кресло и небольшой стол.

Важная, надменная княгиня, еще не так давно лишь снисходительно удостаивавшая доверенного своим вниманием, теперь вынуждена была из милости ютиться у него чуть ли не в чулане.