Утром следующего дня Дядя Бенц говорит Тете Джемиме: “Ты заметила, что когда он входит в дом, он отряхивает шапку и выбирается из пальто, кладет ключи туда, где утром их будет без матерного слова не найти, разувается и проходит в гостиную? Но когда в дом входит она, она отряхивает шапку и выбирается из пальто, кладет ключи туда, откуда завтра их можно будет взять не глядя, автоматическим жестом, проходит на кухню, ставит на стол сумку, разматывает шарф и вешает на спинку его стула, оглядывается, гладит пальцами батарею, возвращается в коридор, разувается и снова идет на кухню”. Тетя Джемима перебирает темными пальцами сахар, соль, муку, находит в манке конверт, осторожно отряхивает, прячет обратно, покачивает головой.

Утром следующего дня Иван Таранов говорит Честеру: “Это ее территория, мне здесь неуютно. Кухня — земля победившего матриархата, когда он заходит сюда, он сразу понимает, что его место — на табуреточке у стола, и лучше ему не слоняться просто так из угла в угол, не менять предметы местами, по ящикам не шариться и в духовку лишний раз не лезть. Когда он приводит к нам в дом ту, другую, он валяется с ней в их общей спальне, смотрит, как она мажет лицо кремом жены, подает ей тапочки, предназначенные для других ног, но когда она лезет в кухонный шкафчик в поисках соли или макарон, его передергивает: это меченая территория, и привнесенный сюда чужой запах грубо нарушает установленные границы. Он может распускать хвост павлином и принимать все решения в этом в доме, но здесь ее царство; посмотрел бы я, как он посмеет вмешаться в то, что здесь происходит”. “Вот вчера он попробовал, — говорит Честер. — Честное слово, мало не показалось”. “Не говори со мной про вчера, — отвечает Иван Таранов. — Я не знаю, что с нами будет, честное слово”.

Утром следующего дня Веселый Молочник говорит Дарье: “Они собираются сюда, словно к водопою; здесь кончаются войны. Даже если вечером она кричала ему: «Подонок», за завтраком они зализывают друг другу раны. Это нейтральная территория, каждый может явиться сюда как бы случайно, чтобы наткнуться здесь на другого, буркнуть: "Тебе крепкий?", передать чашку, сделать вид, что ничего не случилось. Иногда они ссорятся больнее и мирятся дольше, и тогда стол под ними ходит ходуном, и я думаю, что она лежит на нем, как кусок мяса, предназначенный для разделки, и думает: "Съешь меня, как ты всегда съедаешь все подчистую", и когда он впивается в ее плечо зубами, я закрываю глаза на всякий случай”. Дарья говорит: “Жертва на алтаре, тоже скажешь”. Веселый Молочник говорит: “А чего, ну правда”. "Вот посмотрим, — говорит Дарья, — что из этого получилось”.

Утром следующего дня Желтый M&M’s говорит Красному: “Здесь нет жестких законов, если ты меня понимаешь. Потому что существуют правила жизни в спальне, правила жизни в гостиной, правила жизни в кабинете, в ванной, в детской, — такие, знаешь, правила, по которым каждый играет свои роли, делает, что от него ожидают, знает, кто он сегодня. А здесь все происходит, как происходит, и каждый имеет право вести себя проще. Они сидят на кухнях с гостями, оставляя пустовать большие гостиные с дорогим мрамором на камине, коктейльной стойкой и дизайнерскими коврами, потому что там они превращаются в персонажей светского вечера, званого ужина, словом, в актеров утомительного домашнего театра, говорящих о том, что — пятьдесят долларов за баррель, две с половиной в месяц, зимние шины, черные деньги, белые шубки. Здесь они кладут ноги в носках от Боско на батарею и доливают молока в остывший кофе прямо из пакета, минуя серебряный молочник, и говорят, что все плохо, надо искать другую работу, няня болеет, мама болеет, рано темнеет, медленно холодает”. “Когда она смотрит в окно отсюда, она видит город, в котором живет, — говорит Красный. — Когда она смотрит в окно гостиной, она видит город, в котором работает”.

Утром следующего дня Рыжий Ап говорит Дино: “Когда они вырастают, они сами могут погреть что-нибудь на сковородке, потом — пожарить яичницу, потом — заказать пиццу, потом — оставить пивную бутылку на столе, лечь спать прямо в гостиной, спросонья дышать ей в лицо дерзким в своей наивности перегаром, и она сначала гордится, потом плачет, потом понимает, что все реже приходится готовить ужин на троих, четверых, пятерых; остаются двое, которые с годами едят все меньше и все меньше за столом разговаривают друг с другом, зато все чаще гладят друг друга по плечу сухими руками прежде, чем медленно засобираться в спальню”. “Когда он был маленьким, — говорит Дино, — бабушка вырезала из тонких серых журналов рецепты пирога из хлебных крошек, двадцати блюд, которые можно сделать из сухарей, пяти способов приготовления супа из одной морковки. Она прикалывала эти рецепты булавками к отстающим обоям над столом, и он боялся их, потому что они пахли войной, голодом, талонами на шершавой бумаге с криво обрезанными краями. Он старался смотреть только себе в тарелку, где золотилась сотня глаз наваристого бульона или пюре под вилкой раскрывалось загадочными каналами, проложенными среди снежных холмов, но кусок не шел ему в горло. Он мечтал снять шуршащие нищие вырезки со стены, но кухня принадлежала бабушке, была ее территорией, и он старался повернуть свой стул так, чтобы видеть за окном город, в котором жил”. Рыжий Ап говорит: “Я думаю, со вчерашним все обойдется; честно”. “Я не знаю, — говорит Дино. — В моей галактике все как-то проще”.

Глядя ей в спину, он сказал, что поймал лепрекона и привязал его в саду за домом; она так резко обернулась, что чуть не упала и лишь в последнюю секунду успела ухватиться за ножку столика: сидя на корточках, она шарила под стойкой с обувью, и светлые мелкие завитки волос нимбом стояли у нее над головой. Она сказала, что не может найти свою сиреневую туфлю, а он спросил: “Правую или левую?”, и в ответ на ее раздраженный взгляд объяснил, что обычно они носят с собой левую; “Кто?” — спросила она, и он ответил: “Лепреконы. Они же башмачники, носят с собой левый башмак и тачают его”, — и пока она быстро обходила комнату, заглядывая под мебель, он шел за ней и смотрел, как при каждом наклоне выпуклый шейный позвонок то скрывается за воротом футболки, то выглядывает опять. “Я боюсь, что он освободится и удерет”, — сказал он, и она повернулась и пошла на него, заставив его отступить на пару шагов; стараясь не сорваться на крик, она произнесла: “Если. Это. Oпять. Твоя. Дурацкая. Шутка. Пожалуйста. Немедленно. Верни. Мне. Туфлю!” — и тут же зазвонил ее мобильник, и она заговорила о том, где свернуть после шоссе и как лучше под: ехать, а потом сунула мобильник в карман и сказала, что Павел вот-вот будет здесь и что не мог бы он хоть напоследок вести себя по-человечески, а он ответил, что старается и что двух минут вполне достаточно, чтобы выйти в сад; “Зачем?” — в отчаянии спросила она, и он терпеливо повторил: “Я поймал лепрекона. Если поймать лепрекона, можно потребовать горшок золота или исполнения трех желаний. Я отказался от золота. Он привязан в саду. Ну пойдем, пожалуйста, я не думаю, что у нас много времени”, — и тогда она приложила руку ко лбу жестом человека, теряющего остатки терпения, но за окном, наконец, завякал гудок автомобиля, и он поспешно сказал: “Я думаю, он там визжит изо всех сил, и сейчас кто-нибудь прибежит и заберет себе наши желания”, и она рявкнула, что у нее сейчас нет трех желаний, а есть только одно — найти эту гребаную туфлю. Он сказал, что на самом деле уже использовал одно желание, так что осталось только два, и что — нет, оно пока не сбылось; “Но, — сказал он, — мы можем пойти и попробовать отобрать туфлю, если…” — и тут она закричала: “Замолчи! Замолчи! Просто замолчи!”, дернула молнию на чемодане, вытащила из плюнувшей какими-то белыми тряпками пасти пару босоножек, натянула их, споткнулась на тоненьком каблучке, выругалась и побежала на крыльцо. Он пошел за ней, и она, помахав рукой подъехавшей машине, вдруг ткнула его обкусанным ногтем в грудь и сказала: “Иди к своему лепрекону, возьми у него чертово золото и поезжай куда-нибудь, слышишь? Тебе это пойдет на пользу”, а он сказал: “Это буквально две минуты, это же прямо здесь, в саду, лепрекон совсем…” — и она со стоном помчалась вниз, оставив чемодан на попечение Павла, а он подумал: “Как только они отъедут, я пойду в ванную и сяду читать и курить на унитазе; одиночество в ванной вполне естественно, гораздо естественнее, чем в любом другом помещении”, и тут, наконец, хлопнула дверца автомобиля, он быстро пошел в ванную, но что-то здесь было не так, и, заставив себя сосредоточиться, он понял, что на бачке стоит туфля, ярко-сиреневая, с немного ободранным носом. Он смотрел на нее минуту или две, присев на край ванны, а потом открыл форточку, прицелился, как мог, и неловким движением выкинул туфлю в сад.

©Линор Горалик, 2005

Посадили в тюрьму одного цыгана, что быстрых коней воровал. Не видать ему теперь неба высокого и дорог дальних, не щипать струн звонких, не вдыхать костра горький дым. Сидит он в каменном застенке, смотрит в зарешеченное окошко и по воле тоскует. Вдруг птичка на окошко вспорхнула, прошлась туда-сюда, пёрышки клювом почистила, черным глазом взглянула, голову вверх подняла и весело засвистала.

— Хорошо тебе свистеть, птичка, по ту сторону железной решётки, — цыган ей говорит.

А птичка допела и отвечает:

— Понимаю тебя, сама два года в клетке у купца богатого просидела. Только всё равно песню вольную не удержать, а с ней и певца вместе. Пела я в клетке день за днём песни жалобные, а мне крошки со стола в кормушку сыпали. Так и проплакала бы до конца дней над объедками, но случилось однажды у купца в доме большое веселье, видать куш большой сорвал. Пригласил он к себе, находясь на подпитии, табор цыганский. Пришли с бубнами, да с гитарами, рубахи алые, сапоги подкованные и картузы синебархатные, а для пущей лихости хор красавиц очами черными как огнём жжёт и голоса, как звать себя позабудешь. Такой в дому подняли дым коромыслом и утанцевались, что после два дня все влёжку валялись и квас ковшами ведёрными пили. Обо мне-то и помнить забыли, а птицам ведь всё время что-то клевать нужно — запасов подкожных не держим для воздушной лёгкости. Чувствую, настает час последний, надо как-то с жизнью прощаться. Думаю: “Вот, хоть и попалась я в клетку на склоне лет, но и парила ведь когда-то на поднебесье, и там, конечно, были моменты. Про это и стоит прощальную спеть”. Вспомнился мне как раз и мотив из песни цыганской, прочистила горло я и запела. И вот, по песне ли той или по случая воле, произошло мне чудесное избавление. Старуха-то мать купцова, что уж два года в параличе лежала, в комнату вдруг вошла и к моей клетке идёт. Встала рядом и песню слушает. Послушала, седые волосы с гребня свои распустила и говорит: “Что ж птичку-то по весне на волю никто не выпускает?” Сказала так и упала замертво. Тут и я смолкла, понимаю, что вот и мне пора, значит. Смотрю на дверцу свою напоследок, приглядываюсь, а там защёлка такая была и она, оказывается, открыта. Вот уж, откуда только силы взялись. В миг вспорхнула и с лёту об дверцу, та настежь, я в окно, как раз проветривали везде после гулянки. Снова стала я птица вольная в просторе беспечном и дней своих не считаю. Вспоминается иногда мне та клетка купеческая и думаю я, может, стоило бы мне почаще защёлку на дверце той проверять или песни другие петь, так, глядишь бы, и дня, может, не просидела. Да что уж тут о былом, только жизнь портить.

Выслушал этот рассказ цыган, голову обхватил руками, задумался и говорит:

Работал в нашей районной котельной один молодой кочегар, и была у него мечта — увидеть в огне саламандру. Накидает он угля, сколько лопат положено, сядет на табуретку и в топку смотрит. Ярко пламя пылает, жар в лицо, а он всё равно глаз от огня не сводит и только зубами скрипит в нетерпении, так ему охота это чудо увидеть. Друзья поначалу заходили к нему выпить-поговорить, а он принесёт всем по табуретке и перед топкой в огонь смотреть садит. И всякий раз так, даже в жару летом, когда и без того со всех пот градом. В конце концов, они к нему заходить перестали. Только пальцем у виска крутили, мол, наш Миха с этой саламандрой, наверное, спятил чо-то. А парень всё равно эту линию гнул, и его даже хотели с работы уволить за странность. Так он в отдел кадров с таким каменным лицом зашёл, что после и речи об этом не шло, да и топил он всегда как след, не придраться.

Но не бывает, чтоб мечта человеческая не сбылась, если за ней такое стремление. И вот, шёл он однажды с работы и о чём-то своём думал, о саламандре этой, не иначе как. Окликают вдруг его какие-то подонки: “Прикурить дай”, — или ещё такое что, для заводки.

Ну, а он парень простой, рассеянный, и к тому ж, курящий. Понимает табачную солидарность. Подходит к ним, вынимает спокойно из брюк зажигалку, чирк-чирк, и протягивает с огоньком. Он бы и отдал её, чтоб сами прикуривали, не жадный, да не в правилах такое у кочегаров — огонь свой в чужие руки давать. Короче, держит он зажигалку, а ему как двинут вдруг между глаз. Тут и узрел он мечту свою наконец! Заплясала перед ним в огоньке зажигалки маленькая саламандра, с ног до головы в огненных искрах. Тем более, парень крепкий был и на ногах устоял. Улыбнулся он до ушей и говорит хулигану:

— Ну-ка ещё раз двинь.

Первый раз такое эти подонки слышат и, конечно же, трусят. Думают: начнётся сейчас припадок у бугая. И как побегут от него. А кочегар за ними вслед и кричит во всю глотку:

Ночной сторож возвращался утром со смены и повстречал дворника, поднимавшего неимоверную пыль, бешено подметая улицу. Потеряв совершенно из виду ориентиры своего пути, сторож ему заметил:

— Смотри, вот выметешь всю землю на небо, и у тебя работы не будет.

— Ну и пусть уволят, а я в сторожа наймусь, — ответил дворник.

— Так нечего будет сторожить, если всё выметешь, — возразил ему сторож.

Тут дворник задумался, опершись подбородком на ручку метлы. Он было уже собрался с ответом, но осевшая пыль с глаз долой скрыла обоих и теперь уже никому неизвестно, что там ему пришло на ум по этому поводу.

— Придёт серенький волчок, — монотонно напевала старуха, — и укусит за бочок…

“Вряд ли я это переживу…” — мрачно думал Один, запоминая пророчество.

— Алло! Это служба технической поддержки?

— Да.

Растянувшись почти на милю, процессия шла к реке. Впереди шагал музыкант, наигрывая что-то печальное на диковинного вида свирели. За ним, в десяти ярдах, не приближаясь и не отставая, следовали крысы — десятки тысяч крыс. Вид у крыс был серьезный и торжественный.

Крысолов подошел к воде — темной, мутной, вздувшейся от недавних дождей. Оглянулся через плечо на свое сопровождение. Вздохнул и вошел в реку. Крысы неспешно двинулись за ним к воде.

Крысолов прошел один ярд, другой, третий. Вода поднялась ему выше колен, добралась до пояса, до плеч… В шести ярдах от берега поток сбил Крысолова с ног, он выронил свирель, беспомощно взмахнул руками и ушел под воду, как топор.

Крысы на берегу переглянулись и склонили головы. Почтив музыканта минутой молчания, они развернулись и пошли обратно в город.

©П. Бормор, 2005

— Уже лучше, — хихикнул уродец. — Попробуй еще раз.

— Твое имя, — медленно проговорила королева, — Румпен… Реппелле… Раппопо…

— Ну же, ну!

— Рампопо… Репупе…

— Сама ты “репупе”! — обиделся гном. — Ну что, сдаешься?

— Я не понимаю, чего вам еще надо! — попятился от толпы Пророк. — Разве я вас не провел через Тростниковое море?

— Провел.

— Разве я не водил вас сорок лет?

— Водил. Еще как водил!

— Разве не привел в Страну Обетованную?

Девочка посмотрела в окно, потом на телефон и, подумав, сняла Красную Телефонную Трубку.

— Девочка, а девочка?.. — раздался в Трубке вкрадчивый замогильный голос. — Черный человек уже выходит на улицу…

— Я это уже слышала! — сурово оборвала девочка. — Вы мне его еще вчера обещали. И где он, ваш Черный человек?!

— Ну, девочка, ну честное слово, он уже выходит!..

— Он второй день “уже выходит”, — передразнила девочка. — В общем так. Если Черный человек не появляется через 15 минут, я иду и покупаю Зеленую Простыню!