Руслан часто замечал этого мальчишку — загорелого до черноты, в застиранной майке и дешевых китайских джинсах. Потом могло случиться все что угодно: бредовая, скучная лекция по международному праву, посвященная ограничению деятельности КООАМ, любовное свидание с молоденькой экономисткой из соседнего отдела или даже бег по угрюмым сумрачным подворотням с нехорошими шагами за спиной. Но вначале всегда встречался мальчишка. То он стоял у насыпи, заворожено глазея на вагоны отходящего поезда, то брел по пыльной улочке, перекинув через плечо на спину матерчатую сумку с несколькими буханками хлеба, то сидел на костлявой лошади, уныло перебиравшей губами сухую траву. И каждый раз мальчишка провожал Руслана таким пристальным взглядом, словно был единственным, кто его видит.

Станция была маленькая, даже не станция, а так, разъезд с полустершимся номером на табличке. Десяток домов, два верблюда, одна корова, четыре лошади, магазин работает по четвергам с восьми утра до двух дня, а телевизор — только у Начальника, которому городской брат подарил спутниковую тарелку. Собственно, начальствовал он всего-то над тремя путевыми рабочими, зато был добрым и всегда пускал к себе посмотреть сериал про бандитов, так что начальником его звали все, даже захожие чабаны, — почему бы не проявить уважение к хорошему человеку?

Пассажирские поезда обычно шли мимо — даже те, что в народе издавна прозвали «триста-веселыми», встающие едва ли не у каждого столба, так что если кому-то нужно было в город, приходилось договариваться с машинистом товарняка. Впрочем, раз в неделю на закате странный поезд — по виду скорый, с чистыми, всегда задернутыми занавесками на окнах — притормаживал у белого заборчика разъезда, почти до полной остановки, а когда из седьмого вагона соскакивал человек в белой рубашке и темных брюках от хорошего костюма, снова набирал ход и быстро исчезал в степи.

Человека этого на станции никто не знал. Обычно он быстро проходил мимо домов и скрывался из виду, миновав водонапорную башню. Талга пробовал расспрашивать о нем, но родители и соседи только разводили руками, а Начальник наморщил лоб, долго думал и сказал:

На работу он всегда приходил раньше, а уходил позже всех. Ничего странного: платили ему сдельно, а заказов на верстку всегда хватало.

Брался Рашид за все, работал вдумчиво и аккуратно, даже программки для корейских спектаклей верстал безропотно и ни разу ничего не перепутал, так что когда дирекция на шестидесятилетие театра решила выпустить альбом, где ровно половину объема занимали все те же непонятные кругленькие иероглифы, снова обратились к нему. Да и с обычными русскими текстами у него все всегда было в порядке: не менялись местами абзацы, не пропадали строчки под фотографиями, кажется, он и переносы проверял сам, поскольку править после него практически не приходилось.

В конторе его не то чтобы не любили, а как-то особо не замечали. В курилке, куда иной раз заглядывали потрепаться и отвести душу даже некурящие, Рашид не бывал, на шутки не откликался, во время общих праздников отказывался даже от шампанского и все норовил сбежать пораньше, даже «аську» — и ту не удосужился завести. Сидел целыми днями за компьютером, тянул из чашки зеленый чай да временами закидывал в рот кусочки какой-то мутно-желтой прозрачной дребедени — не то шербет, не то рахат-лукум. И постоянно у его стола торчала здоровенная серая сумка на колесиках, какую впору в багаж сдавать, а не таскать из дома на работу. Разумеется, в курилке обсудили и это.

— Может, он в ней выносит чего? — неуверенно предположил заглянувший из типографии Сергей.

— Ага, — фыркнул системщик Витька, — сверхсекретные образцы рекламных буклетов санатория «Ласточка»!

…Нет, не хотел я здесь жить, это ты настояла, дни и ночи твердила: посмотри, как хорошо. И не город, и не лес, в аккурат между окраиной и монастырскими воротами, и люди рядом, не пропадем, и покой, тишина, ты же любишь тишину, да? — спрашивала. Я-то люблю, только какой же здесь покой: что ни день, то плачут, рыдают, воют, кричат, бубнят, лопаты звякают, земля о дерево грохочет — это тишина, по-твоему?! Только ради тебя и согласился, принял эту должность, дурней которой и на свете нет: от кого сторожить мертвых? Кому в них корысть? Ну да, работа нетрудная, ладно, если тебе здесь лучше — пусть….

…Знаю, ты мне не веришь. Знаю взгляд твой настороженный, измену высматривающий, взгляд твой печальный, обреченный, смиренный, во всем только себя самого винить готовый. Не веришь, а я все равно люблю тебя. Сердце замирает, когда вижу складку у рта, высокий твой лоб, светлые мудрые глаза, широкие твои ладони, прямые плечи… Ах, но кто же виноват, любимый, что все так?! Лишь с тобой, с одним тобою всю вечность — но ты холодный, холодный, и нежность твоя — только от ума и сердца, а мне, чтобы взлететь, телесный жар нужен, никуда не денешься, та сила нужна, что выплескивается, когда плоть корежит и ломает от желания, — без нее не стану я легче воздуха, не взметнусь к тучам, не зачерпну колких молний… И отказаться я от этого не могу… пока не могу, прости, любимый. Сам знаешь: на людей я порчу не насылаю, овес на полях не палю, молоко у коров не сквашиваю, но грозы… ах, грозы… Может быть, когда-нибудь постарею, потухну, прижму твою голову к себе между плечом и шеей и никуда уже не уйду, ни на час, останемся вместе навечно…

…Я как ее сквозь ограду в первый раз увидел, сразу понял: ведьма! Мужняя ведь жена — плат на голове, подол по траве загребает, а взгляд такой черный, жгучий, что сразу же представилась она простоволосая, обнаженная, и родинка под левой грудью крестом перевернутым — метка Лукавого. Господи, спаси, здесь ли, в монастыре, месте тихом и благолепном, думать об эдаком?! И ведь не ходил я к ограде, две седьмицы не ходил, а на третью — сама она мне во сне явилась. Выгнулась на постели, захохотала, припала горячим ртом, заскользила губами от лица к груди, от груди — к тем местам, о которых и молвить-то срамно… Поднял руку, чтобы перекреститься, а в руке — теплая, живая, упругая — и капля молока на соске… Хочу Всеблагого на помощь призвать, а уста мне влажный язык раздвигает, ластится змейкой, с ума сводит…

Не закричал. Это хорошо.

Сказал: Погоди-послушай. Это можно. Послушать можно. Сказал: Я расскажу тебе сказку. Это хорошо. Только быстро. Я расскажу тебе сон…

Слушаю. Только быстро.

— Мне приснилось. Вот сегодня ночью, ближе к утру, почти на самом рассвете. Мне приснилось, что ты убила меня.

Ты ведь можешь. Ведьма, ты можешь?

Послушай, видишь этот дом? Тот дальний, в самом низу? Вот, смотри налево, в просвет между оливами. Там крыша еще наполовину развалилась. Видишь? Вот там и жил наш Ро.

Его звали просто Ро и никто не знал, то ли он Рон, то ли Рои, то ли вовсе Роджер, его папа, говорят, был из Америки. Домики в деревне стояли на склоне горы, теснились рядышком, терлись черепичными крышами при сильном ветре, прижимались друг к другу, толкались, перешептывались.

Люди жили примерно так же, как и дома, деревня все же. И не просто деревня, а альтернативный мошав, то есть жили в нем вегетарианцы, каждый второй лечил-ведьмачил. А кто не умел, были просто художниками и ели мясо в ресторанчиках в соседних деревнях. Потом от них долго пахло мясом, тушенным с чесноком и заатором в глиняном горшочке, но им никто ничего не говорит: что с них взять, пусть живут.

Ро жил один за оливковой рощей, красная крыша его дома трескалась и распадалась, роняла черепицу, не знала, о чем шепчутся другие крыши на ветру, и выглядела запущенной.

Ро со всеми вежливо здоровался, когда сталкивался в роще или в горах, но дальше разговор не шел. Он только улыбался в ответ и, вежливо кивая в ритм собеседнику, пятился назад, увеличивал расстояние и постепенно исчезал, собеседник не успевал даже обидеться.

Мальчик сидел в своей комнате на полу и плакал. Он так давно плакал, что устал и даже не удивился, когда какой-то дядя сел на подоконник и свесил ноги в комнату. Это был солидный пожилой дядя с бородой, он был похож на старого ученого или даже на директора школы, а сейчас почему-то сидел на подоконнике десятого этажа и смотрел на мальчика.

— Здравствуй, ученик, — сказал дядя.

Наверное, все же директор школы, подумал мальчик и очень вежливо сказал:

— Здравствуйте! — и вытер слезы рукавом.

— Ты сказал слова? — спросил дядя.

— Ну и что?

— Ну и ничего!

— Ну и что!

— Ну и ничего!

— Ну и ладно!

№ 14 Jesus’ blood never failed me yet

№ 17 Мечты и молитвы Исаака-слепца

K.30

— Что ж, теперь можно подумать и о поэзии, — пробормотала Моль, окончательно запутавшись в складках тяжелого драпового пальто. Пальто висело в шкафу, шкаф стоял в прихожей, прихожая помещалась в квартире, а та — на третьем этаже старого трехэтажного дома — последнего в ряду таких же точно старых трехэтажных домов по улице Вознесенской.

— Этаж последний, — сказала Моль и повторила, пробуя каждое слово на вкус: — Этаж — какой?.. Правильно: последний. Как поцелуй, париж, танго, укус или ангел…

Этаж — последний, чулан — все тот же,

Все та же дрянь размазана по стенам…

— А все потому, что нам чертовски не хватает гибкости, — сказал телеграфный столб.

— В самом деле? — удивился Южный Ветер. — Я бы с вами согласился — просто из вежливости, но боюсь, это было бы опрометчиво: всем и каждому ясно, что у меня маловато опыта, чтобы осмыслить данное утверждение. Я, пожалуй, воздержусь… и не просите… не умоляйте… ни в коем случае не настаивайте! Видите ли…

— Вижу, — перебил его столб, пытаясь задавить собеседника апломбом и тем самым умерить его пыл, — я прекрасно все вижу. В этих краях меня называют дальновидным.

— Так и называют?.. Дальновииидным? — засмеялся Ветер. — Да ведь это просто потому, что видно вас — издалека…

Телеграфный столб обиженно накренился. Провода загудели.

Иона

. Эй, там, снаружи!

Кит

. Ты когда-нибудь спишь вообще?

Иона

. Не-а!

Кит

. Чего тебе?

Иона

. Мне скучно, кит!

У одного склочного старика, сапожника, умерла любимая дочь. Он похоронил ее, а потом, разбирая вещи дочери, обнаружил среди всего распашонки и маленькие ботиночки. Он не понял, что это за лилипутская одежда, сложил ее в мешок и пошел домой. Дом, где жила его дочь, он заколотил досками, чтобы жить в нем смогли только дикие звери. Он пришел к себе в каморку и разложил непонятные вещи на столе. Попробовал примерить один крошечный ботиночек, и тот налез ему только на большой палец ноги. Он подумал: должно быть, моя дочь дружила с домовыми. У старика домовых не водилось, и он пошел к соседям.

— Домовые есть? — спросил он прямо.

— Водятся, — ответили соседи.

— Тогда вот им, — сказал старик и протянул соседям сверток с распашонками. — Одежда.

Соседи заглянули в сверток и спросили:

У одной женщины муж утонул.

Рыбаки пришли к ней домой и, глядя в пол, сказали: «Прибрали твоего русалки. К утопленкам твой ушел». Женщина поплакала и отправилась искать тело мужа. Она прошлась вдоль берега несколько раз, думая, что тело вынесло течением, но только бледные камни лежали на берегу. Она подумала: наверное, не просто так говорят про русалок. И правда, прибрали.

Ну что ж. Надо жить дальше. Она вернулась домой, рассказала обо всем детям, поплакала еще немного с ними, потом надела косынку и пошла готовить обед, потому что мужа больше не было, но еще трое голодных ртов оставалось в доме.

По ночам она вспоминала мужа и вспоминала, что слышала от священника. Он говорил: на том свете все свидимся, средь ангелов твой муж порхает, и грустно без тебя ему.

Какие ангелы, вдруг подумала женщина, если муж теперь у русалок.

Скотти нужно было вмазаться. Эта мысль возвращалась к нему все чаще и чаще, и, как он знал, скоро кроме нее вообще ничего не останется. Выцарапанная раскаленной иглой на обратной стороне глаз, она будет преследовать его повсюду. «Тебе. Нужно. Вмазаться». Скотти подсел на «стекло» всего шесть месяцев назад. Полгода. Что можно сделать за полгода? Можно научиться терпимо играть в бильярд. Можно закончить убыстренные курсы бухгалтеров и выйти оттуда таким же неучем, как пришел. Разве что с дипломом. Можно построить макет Бруклинского моста. Из спичек. В масштабе один к двумстам тридцати семи. Полгода, ничего серьезного. Для Скотти шесть месяцев превратились в вечность, в саму жизнь. Он не помнил, что было до, и не представлял, что будет потом. И это было не важно. Важно было, что ему нужно вмазаться. Скотти накинул куртку, сунул в карман стеклянную трубку, комок денег и вышел из дома вон.

Обычно Скотти брал у Толстого Морриса, что проводил дни на скамейке в Риверсайд-парке. Толстый Моррис сидел на своей скамейке, подкармливал голубей и слушал занудные марокканские напевы, которыми была забиты все тридцать гигабайт памяти его айпода. Время от времени на скамейку подсаживались люди. Они сидели, смотрели на голубей, прислушивались к завываниям бузуки, что пробивались сквозь тонкий пластик наушников Толстого Морриса и толстые курчавые волосы Толстого Морриса, а потом вставали и уходили. А Толстый Моррис смахивал в карман оставленные ими смятые купюры и делал айпод погромче. Иногда он тоже вставал и шел покупать булку своим голубям. Толстый Моррис был спокойный и надежный человек, с ним приятно было иметь дело. Но сегодня его не было. Скотти стоял прислонившись к дереву на краю аллеи и смотрел на скамейку Толстого Морриса. Она была пуста. Конечно, может Моррис просто ушел за хлебом для голубей, но что-то подсказывало Скотти, что сегодня его не будет. Это было то же «что-то», что все настойчивей и настойчивей твердило ему, что пора вмазаться, и Скотти знал, что спорить бесполезно. Так что он развернулся и пошел из парка на выход. Он знал, куда нужно идти. Туда, где тусовались быстрые мальчики.

Быстрых мальчиков Скотти не любил. Нет, он ничего не имел против черных, и ему были побоку и их собачьи шмотки, и их собачья музыка, и их собачьи манеры. Ему не нравилось, как они делают дела. Ему не нравилось, что нужно садиться к ним в машину, говорить с ними, обмениваться из рук в руки. Скотти не любил общаться с людьми. Последние шесть месяцев. Всю жизнь. Но ему нужно было вмазаться, а значит, выбора не было. Он вышел из автобуса и прямиком направился к припаркованной позади заколоченного магазина красной «хонде». Скотти здесь знали, поэтому сидящие у стены быстрые мальчики не встали и не пошел ему наперерез расхлябанной походкой быстрых мальчиков, но дружно закивали и принялись делать какие-то свои новомассонские знаки. Скотти кивнул в ответ, выдавил из себя кислую улыбку, открыл заднюю дверь «хонды» и плюхнулся внутрь. «Йо», — сказал, повернувшись к Скотти, быстрый мальчик, но это было все, что он успел сказать, потому что в то же мгновение вокруг завыли сирены, и, казалось, сразу же раздалась стрельба. Скотти безразлично отметил, что стреляют как снаружи, так и изнутри, а потом воздух с размаху ударил его в грудь так, что он вывалился из машины на заплеванный асфальт, или это его выволокли из машины на заплеванный асфальт, и он разглядел под колесами полуоторванный лист вчерашней газеты, подумал, что ему нужно вмазаться, и это было последнее, что он успел подумать.

Большая светлая приемная. На стеклянной двери табличка, просвечивают буквы: «00:61 од выререП»; если ее перевернуть, получится «Перерыв до 16:00». У одной стены — койка аскетического, очень официального вида, застелена бумагой, рядом какие-то приборы и приспособления. Другая стена обвешана грамотами, удостоверениями, справками и прочей макулатурой. Выделяется ценник: «Снятие порчи… сглаза… Диагностика… Предсказания…» и т. д. — жирным шрифтом, цены напечатаны мелко, неразборчивы. Из мебели имеется также стол, два стула, зеркало в полный рост, коврик для медитации и тренажер — беговая дорожка. На тренажере занимается Прекрасная Принцесса.

Крупным планом — торс, в голубой спортивной майке, лицо в бисеринках пота, с выбившейся из-под хайратника и прилипшей ко лбу прядкой волос, мерно работающие бедра, гетры до колен… ниже гетров — тускло поблескивающий металл.

Принцесса бежит в железных башмаках по наждачной дорожке.

Общий план.

Заходит Ведьма. С виду — очень молода, одета в классические ведьминские тряпки, но с известной долей изящества. Торжествующе потрясает в воздухе пакетом, в пакете что-то громыхает.

Всю ночь снилось что-то беспокойное: какие-то острые предметы, падающие лоскуты свинцово-черного неба, выпирающие из-под земли рваные обглоданные корни, осколки кирпича, глубоко въевшаяся в ладони ржавчина.

Проснулся затемно.

Посмотрел на часы. Вспомнил, что во сне много было звуков, механическое скрежетание, гудки автомобилей, сирены… Ворочался, но не мог проснуться окончательно, под эти раздражающие звуки и заснул в конце концов и вот только проснулся.

В кране чуть прохладная вода с заметным привкусом хлорки.

Набрал чайник, вскипятил, насыпал в керамический чайник заварку, подождал пять минут. Пока ждал, чистил зубы, потом смотрел в окно, потом слегка оделся.

Медвежонок лежал в луже талой воды возле приоткрытой двери подъезда.

Чуть не наступил на него, пришлось сделать лишний полушаг с полуподпрыгом, вышло, видимо, комично — медвежонок тихо засмеялся. Тут же он сделал свирепо-отрешенную физиономию и зашипел:

— Ну чё вы тут, вы проходите, да проходите уже скорей, мешаете!

Медвежонок был плюшевый, когда-то, видимо, светло-коричневого цвета; сейчас было затруднительно сказать что-либо определенное о цвете его меха.

— А, ну что вы стали, ну, черт, ну!

Эка невидаль — овца… Вон у меня приятель с Белого берега — тот вообще тюлень, а парень отличный, и на гитаре зажигает, и спиртягу хлещет не хуже нашего. И положиться на него всегда можно, а в нашем деле это, сами понимаете…

Доброе утро! И ведь плевать, вот как есть плевать, что люди подумают, а сквозь сон каждый раз заново эта песня в голове. Тьфу.

Соседа вот Господь послал, мужик правильный, и подружиться бы не грех, у таких, как мы, соседи редко бывают, а до друзей-приятелей моих отсюда топать и топать, да и нельзя мне отсюда и на миг отлучиться пока. Но сосед мой, видать, правил строгих, на жену мою косится, хоть и делает вид, что оно ему безразлично, да я уж за долгий век нагляделся.

Ставни крепко закрыты, в спальне темно, так что у нас день еще вроде не начался, а Мэри, выбравшись из-под одеяла, шлепает босыми ступнями по полу, шуршит одеждой. Повязала передник, волосы собрала в пучок. А я люблю, когда у нее волосы распущены, хмелем вьются. Я тоже выбираюсь из-под одеяла и вынимаю заколки у нее из волос и завязку передника тяну. Не успею тебе поесть приготовить, шепчет Мэри и вздыхает. Да что ж я, без рук, что ли? Сам о себе позабочусь, иди ко мне…

Наст, однако. Хороший наст, крепкий.

Самое то что нужно для охоты на копытных.

Серый Волк Никола, опустив лобастую голову, принюхался. След был большой и глубокий, обломанные края ледяной корки вскоре окрасились кровью. Не повезло козлятине. Что ж тебя в лес-то понесло, болезный? Домашний козлик, кормленый, тяжелый. Подобрав слюну, Никола порысил вдоль борозды. «Я тоже хочу проведать твою бабушку. Я по этой дороге пойду, а ты по той. Посмотрим, кто из нас раньше придет».

Широкие мохнатые лапы несли его как по паркету, и Никола не сомневался, что охота будет удачной. След плутал между деревьев, и несло от него не просто страхом — запредельным ужасом, хотя погони здесь еще не было… А вот здесь уже была. Никола без труда узнал след местной стаи и ее вожака Сивого. Да никого другого на этом участке и быть не могло. Никола с наслаждением втянул знакомый запах: одна из волчиц входила в пору… На чужой, как говорится, каравай — посоветовал себе Никола, отфыркнувшись. Добыл бы ты себе Алену Прекрасную! Тут вспомнилось, как царь Кусман целовал упомянутую красавицу в уста сахарные и заслужил одобрительную улыбку — во все сорок два зуба, включая клыки чуть не в большой палец величиной. Миленькая история. Было бы кому рассказать.

Что ж так козлика-то напугало? Крупная животинка. Вот здесь он пытался нащупать путь потверже и двуострое копытце надломило наст. А крови-то. Ноги все поободрал. Ну, от команды Сивого так и так не уйдешь. Никола остановился, поводя ушами. Нигде не было слышно шума погони. Должно быть, Сивый уже пирует. Ну, кто не успел, тот опоздал. Серый развернулся и потрусил обратно. Он мог, конечно, явиться незваным гостем к Сивому, но им еще охотиться в этом лесу неизвестно сколько, а наживать себе врага в лице соседа Никола вовсе не собирался.

По правую руку у Анне ангелы, по левую ничего. Ангелы мешают ей спать, толпятся, маячат белыми пятнами в темноте, вздыхают. Анне поворачивается на левый бок, но там стенка и неудобно.

У Лил по левую руку тьма; в ней холодно пальцам. Лил ежится и вздрагивает во сне, прячет ладонь под подушку, рука немеет и неудобно.

У Лерет в изголовье цветы, а под кроватью жабы; жабы ей нравятся, квакают успокаивающе, мерно, баюкают, а цветы пахнут нагло и громко, как оркестр. Лерет накрывает цветы колпаком на ночь, но это не спасает. Жабы от цветов чихают, но и это у них получается мелодично.

Как-то вдруг она решила выйти замуж. Не то чтобы она любила этого малого… как его там… ну да бог с ним, нет, она его, конечно же, не любила. Так, что-то взгрустнулось пару раз, и недавно в самой большой витрине магазина на главной улице появилось нечто роскошное, белое, с воланами и тюлем. И еще, может быть, немножко перестала радовать левая бровь у ее отражения в блестящей поверхности зеркала, стоящего в спальне. Она даже велела было его заменить, но ее не послушали: и так расходов полно, а на урожай в этом году никто особо не рассчитывал — весенние заморозки сделали свое дело. Мэгги и О’Брайены перебирались в город, ну а она вот решила остаться. Почему — никто понять не мог, но — решила так уж решила, у О’Конноров слово крепко. Так что денежки бы ей не помешали. А еще с этим нелепым замужеством — Грэйс О’Коннор скоро по миру пойдет, говорили в деревне. Впрочем, что с нее взять, тут же добавляли седые матроны, опасливо косясь на старый каменный дом, почерневший от веками стегавших его дождей, — все они такие, О’Конноры-то, и мать ее тоже не в себе была, а уж бабка… Когда болтовня кумушек коснулась бабушки Кэти, резкий порыв холодного северного ветра промчался по пыльной дороге, взметнув подолы их пестрых юбок и в который раз заставив замолчать. Грэйс ничего не могла с собой поделать: этот липкий шепот выводил ее из терпения. Что они знали о бабушке Кэти, эти глупые курицы! Разве она виновата в том, что пальцы ее понимали больше, чем эти дурехи? Как будто их поля стали приносить больше с тех пор! Она же никогда не желала им зла, и даже когда они вели ее на костер, она заговаривала от колик младенца Бриди О’Доннелл. И даже Бриди не знала, что там шептала себе под нос лесная ведьма, как они ее звали… Ожоги-то от костра были сильными… Грэйс поежилась. Да, долго ей пришлось лечить свою обожженную кожу, мох-то малютке собрать непросто, даже если помнишь, где он растет. А вот трилистник отыскать так и не удалось. До сих пор у нее остался этот шрам — над левой бровью, пятно дьявола… Нет, видно, кумушек не переделать — будут плести свои бредни, как плели их матери и прабабки… И скоро, видно, придется вновь пройти очищение… Что ж, урожая у них не прибудет, но хоть душу отведут. Жаль только Патрика. Так он о наследнике мечтает, глупый… Да, не всё кумушки успевают, вот и этому отчаянному малому еще не успели нашептать, чтоб держался подальше от дома О’Конноров. Жаль его, что и говорить… На костер-то они его не потащат, но вот камнями забить могут, это на них похоже… А он не из крепких, даром что издалека. Да если и выживет, умом тронется, это точно. Сына-то ему не видать, а вот с дочкой он и сам видеться не захочет, после Огненного дня. Да к тому же нельзя ему ее видеть-то. Оранжевые глаза Грэйс он сразу узнает, слишком часто они ему снились по ночам. А уж отметину над левой бровью, багровую в первые дни, незаметной не назовешь.