Статья в журнале «Путь», № 1. Сентябрь 1925 г.
«Путь»: орган русской религиозной мысли под редакцией Н. А. Бердяева, при участии Б. П. Вышеславцева и Г. Г. Кульмана.
Ближайшие сотрудники: Н. С. Арсеньев, С. С. Безобразов, прот. С. Булгаков, И. П. Демидов, Б. К. Зайцев, Л. А. Зандер, В. В. Зеньковский, А. В. Ельчанинов, П. К. Иванов, В. Н. Ильин, Л. П. Карсавин, А. В. Карташев, Н. О. Лосский, А. М. Ремизов, П. Н. Савицкий, П. П. Сувчинский, Кн. Г. Н. Трубецкой, Кн. Н. С. Трубецкой, Г. В. Флоровский, С. Л. Франк, прот. С. Четвериков.
Семен Франк
Религиозные основы общественности
Человечество переживает в настоящее время один из тягчайших и глубочайших идейных кризисов, когда-либо им испытанных. Старые верования пришли в упадок и не имеют власти над сердцами; новой веры не видно — человечество не знает больше, к чему оно должно стремиться, для чего жить, какие начала оно должно воплощать в жизни. Так как последняя проверка мировоззрения есть его приложение к жизни, опыт согласной с ним жизни, то этот идейный кризис отчетливее всего обнаруживается в факте общественной безыдейности и общественного неверия. На словах или в отвлеченном размышлении большинство людей как будто еще имеют какую-то веру: одни веруют в христианство, другие — в науку, третьи — в человека и т. п. Но мало у кого осталась та цельная, подлинная вера, которая узнается по ее плодам: вера, определяющая все поведение человека, выражающаяся в ясном и непосредственном понимании добра и зла, должного и недопустимого, в личной и общественной человеческой жизни. Но если в области личной жизни давнишние многовековые навыки еще оставили какой-то след в привычках, как бы инстинктивных оценках и современных людей, если мы — почему-то — и теперь убеждены, что убивать, красть, прелюбодействовать нехорошо, а любить людей, быть воздержным, уважать чужие права и т. п. — хорошо (хотя и тут часто мы верим в это только на словах, а в жизни обнаруживаем сомнения в незыблемости этих оценок, а тем более не имеем верной и обоснованной оценки в сколько-нибудь сложных вопросах нравственной жизни) — то в области общественных идеалов современная мысль являет картину совершенной растерянности. Последний могущественный общественный идеал, который еще так недавно волновал и зажигал сердце — социализм — в настоящее время окончательно рухнул; его ложность и призрачность для всех искренне верующих людей одинаково изобличены и в его прямолинейном осуществлении в России, превратившем русскую жизнь в ад, и в трусливом отречении от него в решительный момент, происшедшем в силу какого-то непосредственного инстинкта самосохранения, в среде европейских социалистов. Отныне люди, подлинно ищущие правды и не закрывающие глаза на действительность, веровать в социализм более не могут. А все другие общественные идеалы были подточены и потеряли свою жизненную силу еще раньше; никто уже не может подлинно, всей душой веровать ни в «демократию» с ее «свободой» и «равенством», ни в «прогресс», ни в «просвещение». И если многие, испытав это разочарование, как бы механически отталкиваясь от всего, что раньше почиталось «лучшим», более «передовым» и «идеальным», по инерции откатываются назад и хотят воскресить основы старой жизни, говорят о возрождении «монархии», о «священном праве собственности», о правомерности сословных привилегий, — то эта вера «от противного» не есть настоящая вера, не понимают, что все эти старые начала сами покоились на какой-то непосредственной цельной вере, были плодом общего мировоззрения, которое именно и отсутствует в душах современных людей, — и что их поэтому нельзя заново сколотить из их обломков, а можно только взрастить в душах людей, для чего нужно именно соответствующее, отсутствующее теперь, зерно общей веры.
Этот жестокий и как будто безысходный кризис общественной веры, во всей своей действенной силе обнаружившийся после войны и русской революции, когда человечество почувствовало себя потерявшим дорогу и зашедшим в тупик, в чисто идейном отношении подготовлялся уже давно, в ряде господствовавших общественно-философских течений. Из них мы укажем здесь лишь на одно, в этом смысле, быть может, главнейшее: на укрепившийся в связи с успехом исторического знания и проповедуемый в течение последнего века, как высшее завоевание человеческого знания, исторический релятивизм. Тщательное и пристальное изучение прошлого привело к убеждению, которое раньше было неизвестно, — к убеждению в полном своеобразии эпох, их мировоззрений, жизненных идеалов и укладов. Отсюда возникло утверждение, что не существует и не может существовать вечных, истекающих из самой природы человека и из неизменной воли Божией, незыблемых законов и начал общественной жизни: каждая эпоха живет, мыслит и верит по-своему, так это есть, так это только и может быть, и потому так и должно быть. Усмотрение реальности исторического развития, исторической изменчивости есть, конечно, большое и ценное достижение человеческой мысли, которое и практически может дать многое для осмысления жизни. Но когда оно принимает форму исторического релятивизма, когда оно ведет к забвению или отрицанию вечных и неизменных начал жизни, то оно ведет к нигилизму, к неверию. Подобно тому, как человек, дошедший до Протагоровского сознания, что каждый человек думает по-своему и что «истина то, что каждому кажется истиной», сам не может иметь никакой истины, не может уже ни во что верить, так и эпоха, дошедшая до сознания, что каждая эпоха думает и живет по-своему, сама уже ни о чем не в состоянии думать и не знает, как ей надо жить. Прежние эпохи жили и верили, нынешняя обречена только знать, как жили и во что верили прежние. Прежние эпохи не в силах были понять порядки и верования, противоречившие их собственным. Мы теперь можем понять все — потому, что не имеем ничего собственного или, наоборот, потому, что мы поняли все, мы утеряли свое; во всяком случае, широта понимания и научная объективность искуплена здесь совершенной безличностью и бесхарактерностью. И с горечью начинаем мы усматривать, что именно потому, что мы понимаем все, чем жили прежние эпохи, мы не понимаем одного, самого главного: как они могли вообще жить, как удавалось им вообще верить во что-либо. Так обнаруживается, что для того, чтобы какая-либо эпоха (как и отдельная личность) могла иметь свое особое лицо, свой своеобразный облик, она должна, прежде всего, верить не в свое собственное своеобразие, а во что-то вечное и абсолютное; что прежние эпохи имели историю именно потому, что они не потопили в знании истории своей веры и воли. Они творили историю, а нам остается только изучать ее. И если история не остановилась и в наши дни, то не потому, что мы ее творим, а только потому, что она если не творит, то несет нас; бессильные создать и утвердить нашу собственную жизнь, мы не имеем даже и покоя неподвижности. Мутные, яростные потоки стихийных страстей несут нашу жизнь к неведомой цели; мы не творим нашу жизнь, но мы гибнем, попав во власть непросветленного мыслью и твердой верой хаоса стихийных исторических сил. Самая многосведущая из всех эпох приходит к сознанию своего полного бессилия, своего неведения и своей беспомощности.
В таком духовном состоянии самое важное — не забота о текущих нуждах и запросах дня и даже не историческое самопознание; самое важное и первое, что здесь необходимо — это усилием воли и мысли столкнуть с себя обессиливающее наваждение релятивизма, вновь проникнуться сознанием, что есть, подлинно есть вечные незыблемые законы и начала человеческой жизни, установленные самим Богом и вытекающие из самого существа человека, и попытаться вспомнить хотя бы самые основные и общие из этих начал. Нужно понять, что — хотим ли мы того или нет, знаем ли мы то или нет — жизнь наша управляется некими независимыми ни от каких человеческих представлений, не подчиненными никакой моде и никаким историческим веяниям божественными началами, и что от нас зависит не создавать или изменять их, а только либо знать их и сознательно направлять по ним нашу жизнь, либо, не ведая, нарушать их и гибнуть от карающих последствий нашего неведения и нечестия. Мы должны вспомнить вечные слова Божественного законодателя Израилю:
В нижеследующих строках делается попытка, исходя из элементарных, всякому доступных свойств человеческого общежития, путем философского анализа, но лишь в афористической сжатой форме наметить некоторые из самых общих начал, незыблемо лежащих в основе всякого общественного устроения, и тем с одной стороны пробудить в современном сознании забытую мысль о самом наличии таких вечных начал, и с другой — содействовать усвоению их содержания, хотя бы лишь в самых общих очертаниях... Этот анализ не претендует ни на полноту, ни на логическую законченность; он представляет лишь как бы программу необходимых размышлений о забытых вечных основах общественного бытия.
1.
В основе всякой общественности лежит элементарный факт или начало солидарности, непосредственного единства многих, сопринадлежности отдельных людей к некому единому «мы». Постоянно повторяющиеся — начиная с Эпикура или даже с софистов, а в особенности в новое время, с Гоббса — попытки человеческой мысли отвергнуть это начало и утверждать возможность общественности на почве одного лишь разумного согласования единичных эгоистических воль в корне ложны и несостоятельны. Прежде всего, такое утверждение само по себе остается софизмом: никак нельзя вразумительно доказать, что человеку для его личного интереса полезно, напр., умереть для защиты родины, или даже воздержаться от обмана, воровства и насилия и там, где они могут пройти незамеченными и ненаказанными. А затем нужно еще показать, как возможно такое согласование воль: ведь для него необходимо восприятие чужой воли, непосредственное живое отношение к некому «ты», а последнее — как это легко было бы показать — уже предполагает привычное сознание принадлежности к «мы». «Мы» есть лоно, из которого произрастает и в котором утверждено всякое отношение между «я» и «ты». Всюду в жизни, где какое-либо «я» почему-либо не имеет живой интуиции «ты» через сопринадлежность обоих к общему «мы», общение становится невозможным, как бы полезно оно ни было: таково, напр., отношение к члену чужого народа, как к «гою», «нечистому», «басурману» и т. п. Другой человек может быть здесь в лучшем случае использован как орудие или животное, но «общения» с ним быть не может. Все теории, выводящие какие-либо формы общения из сочетания индивидуальных эгоистических воль, ложны: даже типически утилитарное общение на почве экономического обмена предполагает элементарную солидарность, доверие между людьми, иначе оно либо вообще невозможно, либо гибнет, выражаясь в попытках взаимного ограбления. Всякое общение предполагает какое-то единство быта, нравственных понятий, — словом, какое-то взаимное «понимание», наличие «общего языка» — в буквальном и переносном смысле слова; и эта общность сама никак не может «произойти» из сочетания разрозненных воль, потому что это сочетание ее уже предполагает. Без этой общности нет ни семьи, ни экономического сотрудничества, ни государства. Так великий нравственный принцип: «люби ближнего, как самого себя», хотя бы в ослабленной умаленной форме простого усмотрения в другом человеке «ближнего», «себе подобного», восприятия его, как «ты», т.е, связанного со мною и тождественного «мне» существа, с участью которого связана моя участь — есть незыблемая и вечная основа, без которой немыслимо никакое общество; и всяческий новейший «индивидуализм», что бы он ни проповедывал и сколько бы относительной истины в нем ни заключалось, не может нарушить или отменить этого первого и основного начала общественности.
2.
Столь же бесспорно, однако, в основе общения лежит и другое, в известном смысле противоположное начало: начало личной свободы, самодеятельности и спонтанного самообнаружения индивидуального «я». Какую бы роль в общественной жизни ни играл момент принуждения, внешнего давления на волю, — в последнем итоге участником общественности является все же личность, спонтанно действующая индивидуальная воля. Она есть единственный двигатель общественной жизни, и в отношении ее все остальное в обществе есть передаточный механизм. Существовали общества, основанные на рабском труде, и фактически во всяком обществе есть люди, доведенные до рабского состояния; но тогда они и не являются участниками и деятелями общественной жизни. Никакой дисциплиной, никаким жесточайшим давлением нельзя заменить спонтанного источника сил, истекающего из глубины человеческого духа: самая суровая военная дисциплина может только регулировать и воспитывать, а не творить воина — его творит только свободная воля к подвигу. Жизненное существо общества есть именно индивидуальная человеческая воля, которая по самому существу своему не может не быть свободной. Человек есть именно «образ и подобие Божие» и не может быть превращен в вещь или в механическую силу, действующую только под ударом или давлением извне. Всякая попытка парализовать индивидуальную волю, поскольку она вообще осуществима, приводит к потере человеком своего существа, как образа Божия, тем самым ведет к параличу и омертвению жизни, к гибели общества, вместе с человеком. Всякий деспотизм может вообще существовать, лишь поскольку он частичен, и со своей стороны опирается на свободную волю. Вот почему социализм в своем основном социально-философском замысле — заменить целиком индивидуальную волю, волей коллективной, как бы отменить самое бытие индивидуальной личности, поставить на его место бытие «коллектива», «общественного целого», как бы слепить или склеить монады в одно сплошное тесто «массы» — есть бессмысленная идея, нарушающая основной, неустранимый принцип общественности и могущая привести только к параличу и разложению общества. Он основан на безумной и кощунственной мечте, что человек ради планомерности и упорядоченности своего хозяйства, своей материальной жизни, способен добровольно отказаться от своей свободы, от своего «я» и стать целиком и без остатка винтом общественной машины, безличной средой действия общих сил. Фактически он не может привести ни к чему иному, кроме разнузданного самодурства деспотической власти и отупелой пассивности или звериного бунта подданных. Ибо человек, который лишается человеческого образа, не может быть членом и участником общества: он может быть только зверем или домашним животным, и, поскольку вообще мыслима такая потеря человеческого образа, общества быть не может: остается только фактическое господство диких зверей над домашними животными, причем последние втайне остаются все же неукрощенными и в любое мгновение могут обнаружить свою звериную природу. Социализм обречен гибнуть и от неподвижности, мертвости уже смешанного человеческого теста, и от таящегося в нем же хаоса неукрощенной анархии.
3.
Таким образом, всякое общество по самому своему существу должно опираться одновременно и на солидарность, на внутреннее единство, и на внутреннюю же свободу индивидуального «я»; оно должно быть истинным, исконным целым (и не только мнимым целым, извне и механически слагаемой суммой частей), и целым, состоящим из самодовлеющих, извнутри себя живущих и действующих целых. Общество есть некое первичное «мы», исконное единство, вне которого нет никаких «я», и вместе с тем оно есть совокупность отдельных «я», каждое из которых, будучи образом и подобием Божиим, единственно, неповторимо и живет извнутри себя самого. Другими словами, поскольку «мы» и «я», общество и личность, мыслятся первичными началами человеческой жизни, они стоят в непреодолимом и непримиримом противоборстве друг к другу. Каждое из этих начал не производно в отношении другого: «мы», сложенное из самодовлеющих «я», вообще не есть «мы», ибо «мы» есть единство «я» и «ты», т. е., предполагает некое самопреодоление «я», выхождение его за свои собственные пределы, внутреннее самоотречение; но и «мы», ради своего осуществления загубившее «я» — тоже не есть истинное «мы», а есть мертвая масса; и, с другой стороны, «я» есть одновременное и первичное, в себе утвержденное начало — ибо только такое, из глубины бытия идущее спонтанное самообнаружение мы и называем «я», личностью, человеком, и существо, которое только и мыслимо в составе «мы». В лице «мы» и «я», в лице начал солидарности и свободы, мы имеем два соотносительных начала, каждое из которых носит на себе печать абсолютного и первичного бытия, противоречит другому. Это не есть просто теоретическое противоречие наших понятий. Это есть реальная трудность: всякое общественное человеческое бытие, поскольку оно мыслится или само мыслит себя, как утвержденное в себе самом, как последняя самодовлеющая реальность, раздирается непримиримым противоречием между началами солидарности и свободы, общественности и личности. Начало солидарности испытывает всякую индивидуальную свободу, как умаление себя самого, как угрозу своему бытию; начало свободы испытывает всякое общественное единство, как уничтожение себя. И дело обстоит здесь не так, что одно начало может одолеть другое и восторжествовать за счет его умаления или уничтожения; так как противники связаны между собой неразрывными узами, то побежденный увлекает в своем падении и победителя, и оба гибнут вместе. Общество, утвержденное на себе самом, т. е. только на реальности человеческого бытия, обречено поэтому гибнуть в круговороте и вечном противоборстве между деспотизмом и анархией.
Отсюда, прежде всего, следует ложность как либеральных, так и демократических теорий общества. Ни «права человека», ни «воля народа», ни то и другое вместе — не может быть основой человеческого общества. Ибо одно противоречит другому: «права человеческой личности», мыслимые как последние основания общества, отрицают первичность общественного единства; «воля народа», как абсолютная общественная основа, отрицает принцип личности. Возможен и фактически существует только какой-то эклектический, беспринципный компромисс между обоими началами, свидетельствующий о том, что оба они именно не суть первичные начала общественности. При подлинной вере в то или другое пришлось бы выбирать между безграничным деспотизмом общественного единства, уничтожающим личность — и вместе с ней само общество — и безграничной анархией, уничтожающей общественный порядок и вместе с ним и всякое личное человеческое бытие. Указанный же выше эклектический выход — понемножку от того и другого начала — не только беспринципен и, в сущности, свидетельствует о неверии в эти начала, но еще и потому не есть разрешение вопроса, что здесь идет речь не о механическом уравновешении двух разнородных и независимых сил, а об органическом примирении взаимносвязанных и взаимноопределяющих начал, где умаление одного есть тем самым и умаление другого. Таким образом, здесь с одной стороны уже предполагается третье, высшее начало, в качестве, так сказать, суперарбитра над спорящими сторонами, и, с другой стороны, примирение достигается лишь в форме сокращения притязаний обеих сторон, т. е. умаление полноты целого. Либерально-демократическое общество, с одной стороны живет за счет какого-то, несознаваемого им иного начала, и, с другой стороны, не допускает подлинного расцвета и нестесненного обнаружения лично-общественного человеческого бытия.
Это третье — онтологически первое, — ныне забытое или отрицаемое начало есть начало служения, начало утверждения всей человеческой жизни, как личной, так и общественной, в высшей, сверхчеловеческой, божественной воле, или начало благоговения. Оно выражено в заповеди:
Прежде всего ясно, что — со стороны индивидуальной личности — не воля к самоутверждению и самовластию способна создать и сохранить общественную жизнь, а только ее самоограничение и самообуздание. Без чувства долга, без аскетики немыслима никакая общественная жизнь; в противном случае космос общественности тотчас же разваливается на части и сменяется хаосом чистой анархии. Не стихийная половая страсть создает устойчивую семью — она только разлагаете последнюю, — а ее самоограничение; не голод и корысть создают экономический строй, упорядоченное частное хозяйство и упорядоченное взаимодействие их между собой, — их создает честность, трудолюбие, ограничение потребностей, взаимное доверие, рождаемое выполнением обязанностей; не страх и не властолюбие творит государственное единство — оно создается готовностью к жертвам, аскетизмом воина и аскетизмом гражданского служения, верою в нравственную святость государственного начала. Человек, как таковой, не имеет вообще никаких «прирожденных» и «естественных» прав: его единственное и действительно неотъемлемое право есть право требовать, чтобы ему было дано исполнить его обязанность. Непосредственно или косвенно к этому единственному праву сводятся все законные права человека.
Но обязанность человека никогда не есть, в последнем своем основании, обязанность перед обществом: ибо какое право имело бы общество, как простое многоединство людей, требовать чего-либо от человека? Всякая обязанность человека есть его обязанность перед Богом, обязанность служения правде. Поэтому и всякое право общества, государства, власти над отдельным человеком может быть обосновано тоже только на его обязанности: общество или государство может требовать от человека того, и только того, что необходимо, для того, чтобы оно само могло исполнять свою обязанность служения правде. Не «воля народа», в которой нет ничего священного и которая может быть так же глупа и так же преступна, как воля отдельного человека, а только воля Божия есть истинный и единственный источник суверенитета. Что именно это есть основное и вечное начало общественного бытия, видно из того, что только в нем и через него могут быть примирены и подлинно согласованы противоборствующие начала «мы» и «я», солидарности и свободы. Где «мы» и «я» стремятся утвердить свою собственную власть, свое самодовлеющее бытие, они находятся, как указано, в безвыходной коллизии между собой; но где каждое из них есть лишь путь и форма служения правде, борьба заменяется мирным сотрудничеством. Ибо только в этом случае сознание святости и абсолютности этих начал не ведет к притязанию на единодержавие каждого из них в ущерб другого: сознавая свою святость, как проводников и служителей правды, воли Божией, каждое из этих начал сознает свое внутреннее сродство с другим, ему противостоящим и его дополняющим «Я», которое уже не есть только отдельное и одинокое человеческое «я», а есть «я» богочеловеческое, как «я с Богом» находит уже внутри самого себя отношение к «мы»; и «мы», которое уже не есть просто человеческое «мы», «воля народа» или «государство», а единство людей в Боге, находят также внутри себя каждое отдельное «я», как органически сопринадлежещего к нему соучастника. Только общество, которое утверждено на служении правде, осуществляет и в своем целом, и в своих частях, то органическое многоединство, которое есть его подлинное существо. Вот почему вера в Бога и любовь к нему есть незыблемая и единственная подлинная основа общества. «Во все времена и повсюду — справедливо говорит итальянский философ Джоберти — гражданские порядки рождались из жреческих, города возникали из храмов, законы исходили от оракулов... воспитание и культура народа — из его религии. Религия в отношении всех прочих учреждений и порядков есть то же самое, что Сущее — в отношении существующего... т. е. динамическое и органическое начало, которое их производит, сохраняет, возрождает и совершенствует».
4.
Из усмотренного начала, в силу которого человек — как индивидуальный, так и коллективный — никогда не есть самочинный и самодержавный хозяин своей жизни, а есть служитель правды Божией, следует, что человек не «создает», не «делает» своей общественной жизни, а творит предначертания высшей воли, как они непосредственно вытекают из всего его исторического прошлого. Этим определяется принцип традиционализма, религиозно выраженный в заповеди о почитании родителей. Этот традиционализм есть не слепое поклонение прошлым формам жизни, в которое он часто вырождается, а благоговение перед сверхвременным единством истории, как богочеловеческого процесса и вытекающее отсюда уважение ко всему прошлому жизненному опыту человечества. Самочинная свобода целого поколения, людей сегодняшнего дня, есть такое же разрушающее жизнь бесчинство, как и самочинный произвол личности. Требование исторической непрерывности, уважения к прошлому и укорененности в нем есть не просто директивное предписание, которое человек может по желанию выполнять или не выполнять. Это есть, как и все вечные начала, лежащие в основе общества, закон жизни, на котором она зиждется и вне которого необходимо гибнет. Всеединство человеческой жизни, в силу которого всякое «я» укоренено в «мы» и живет и развивается только в его лоне, имеет и временное измерение, в котором оно есть сверхвременность. Общество как духовное единство, никогда не вмещается в миг настоящего, в сегодняшний день; оно есть только тогда, когда в нем в каждое мгновение живет все его прошлое; его «сегодня» есть только связь между его «вчера» и «завтра». Только если в детях живет душа и воля отцов, они имеют жизнь, чтобы передать ее внукам. Во всякое мгновение в обществе действуют законы и обычаи, установленные давно умершими людьми и выражающие их волю и веру, обращаются материальные и духовные капиталы, накопленные трудом прошлых поколений. Попытка оторваться от этого прошлого, заново из ничего создать свою собственную жизнь, «учредить» новое общество есть безумие нечестия, которое равносильно самоубиению и не кончается смертью, только, если силы прошлого, после краткого паралича, вновь пропитывают собою жизнь; эта попытка равносильна попытке вылить из человека всю кровь, накопленную прошлым питанием, и влить в него совершенно новую, им самим только что приготовленную кровь. Революции, которые суть выражения такой попытки, правда, психологически всегда обусловлены тем, что в крови накопились отравляющие общественный организм яды, которые и влекут к этому самоубийству с безумной мечтой начать жизнь сначала, тем не менее, по существу они суть именно такое самоубийственное нарушение основного начала непрерывности и сверхвременности общественной жизни; как всякое нечестие, они караются либо смертью общества, либо изобличением своего бессилия и своей лжи. После опыта великой французской революции европейская мысль, в лице самых проницательных и духовно-зрелых своих представителей, как Жозеф де-Местр и Эдмунд Берк, вновь осознала этот основной закон исторической жизни, по которому общество не делается и не учреждается людьми, а творится на подобие органических существ, произрастая из прошлого. В настоящее время эта истина снова в значительной мере забыта — и притом не только революционерами, все миросозерцание которых основано на ее отрицании, но и их политическими противниками, которые в своей мечте усилием личной воли и мысли вновь построить разрушенные старые формы жизни вместо того, чтобы опереться на живые силы прошлого, еще действующие в настоящем, и помочь им органически и в новых формах воссоздать нарушенную непрерывность жизни, — свидетельствуют о том, что они утратили непосредственное чутье живой значительности этой истины. Но и помимо этих резких уродств общественной мысли, есть много понятий и принципов современного общества, которые противоречат этой незыблемой истине; она нарушена и в идее «учредительного собрания», и в идее равного и прямого избирательного права, по которой воля и даже сегодняшнее настроение совокупности живущих в настоящий момент людей должна державно определять судьбу государства. Коротко говоря: где забыта основная истина, что человеческая жизнь подчинена вечным общественным началам, там неизбежно забывается и мысль об основном, сверхвременном или сверх историческом единстве человеческой жизни, и общество мнится, как создание сегодняшнего дня. И наоборот: из усмотрения вечных основ общественной жизни непосредственно вытекает признание единства ее движения, внутреннего, неустранимого соучастия прошлого в настоящем, как необходимого условия самой жизни, т. е. самого творчества нового. Господствующая ныне антропократия приводит неизбежно к потере исторической памяти и отсюда — к шаткости, эфемерности общественного бытия; это есть ее имманентная кара. Напротив, теократия (в широком первичном смысле слова), как утверждение общественного бытия на сознании вечного, укрепляет и память о прошлом, присутствие прошлого в настоящем и есть необходимое условие подлинной силы и творческой значительности общественной жизни.