Британский молодец и хитрец сэр Гарри Флэшмен мечтает о политической карьере. Почему бы и не занять тепленькое местечко в Палате общин? Все вокруг убеждают старину Флэши, что там ему самое и место. Но обстоятельства складываются столь паршиво, что нужно спешно покидать Лондон, Англию, да и вообще Европу.
Флэшмена ждут жуткие джунгли Африки, где дикие амазонки готовы ткнуть копьем в бок всякого белого, мечтающего о чернокожих невольницах. Флэшмен-работорговец сам превращается в раба. Чернокожее пекло — это лишь малая толика той кары небесной, что ждет веселого негодника в его очередной схватке за жизнь.
Американский Юг окажется еще менее гостеприимным. Свирепые плантаторы, тайные общества и даже долговязый мистер Линкольн, видящий людей насквозь, — все недовольны Флэшменом, все от него чего-то хотят. Затравленный бедолага меняет личины как перчатки, думая только об одном — выжить любой ценой и вернуться домой, чтобы отомстить.
Пояснительная записка
Когда в 1969 и 1970 годах два первых пакета «Записок Флэшмена» были опубликованы, возникли некоторые сомнения, касающиеся их подлинности. Задавался вопрос — действительно ли эти «Записки» можно считать настоящими мемуарами Гарри Флэшмена, печально известного забияки, знакомого нам по книге «Школьные годы Тома Брауна», который позднее стал выдающимся солдатом Британии, или же это просто бессовестная фальшивка.
Однако ни мистер Пэджет Моррисон, собственник означенных документов, ни я, их редактор, не склонны воспринимать эти подозрения всерьез. Суть дела достаточно подробно обсуждалась в различных журналах и даже на телевидении, так что если и после этого остались некие скептики, рекомендуем им обратиться к авторитетной статье, опубликованной в «Нью-Йорк таймс» 29 июля 1969 года, которая наверняка даст ответы на все вопросы — раз и навсегда.
Два первых пакета документов содержат собственноручные записи Флэшмена о том, как он был изгнан доктором Томасом Арнольдом из школы в Рагби, а также о первых годах его службы в британской армии (1839–1842), его награждении королевой Викторией после Первой афганской войны и его участии в решении проблемы Шлезвиг-Гольштейна, когда ему пришлось соперничать с молодым Отто фон Бисмарком и знаменитой графиней Ландсфельд. Третий пакет, который сегодня представляется вниманию публики, содержит продолжение рассказов Флэшмена о событиях 1848-го и первых месяцев 1849 года. Они примечательны как первоисточник, в котором описан важный социальный феномен первых лет Викторианской эпохи — афро-американская работорговля, а также как описание характеров двух наиболее известных государственных мужей того века, одному из которых впоследствии довелось стать премьер-министром Англии, а второму — президентом Соединенных Штатов. Воспоминания Флэшмена довольно любопытно освещают период, который может считаться временем формирования этих достойных джентльменов как политиков.
Когда в 1965 году в Эшби (Лестершир) бумаги Флэшмена впервые увидели свет, сразу обратили внимание на тот факт, что весь этот рукописный массив ранее уже был вскрыт и просмотрен (примерно в 1915 г.), но следов чужих исправлений в текстах, собственноручно написанных генералом в 1903–1905 годах, замечено не было. Однако более тщательное знакомство с содержимым третьего пакета показало, что по нему все-таки прошлась легкая редакторская рука. Я подозреваю, что она принадлежала Гризель де Ротшильд, самой младшей из невесток Флэшмена, которая со всей милой викторианской деликатностью скрыла те богохульства и непристойности, которыми старый солдат при случае любил приукрасить свое повествование. Однако в этом отношении уважаемая дама была не слишком последовательна, так как, уделив пристальное внимание проклятиям, оставила нетронутыми те эпизоды, в которых Флэшмен описывал свои амурные похождения. Возможно, она просто не поняла, о чем в них идет речь. В любом случае ей едва удалось одолеть и половину рукописи, однако я счел возможным оставить ее правки без изменений, поскольку они придают рукописи особый шарм.
Что же касается остального, то я, как обычно, добавил некоторые комментарии с пояснениями.
I
Думаю, что именно вид этого старого дурака Гладстона
[1]
и заставил меня впервые серьезно задуматься о том, чтобы пойти в политики. Он стоял под проливным дождем, поддерживая свою дубинку так бережно, словно это был букет лилий, и куда больше обычного напоминал немого безработного могильщика. Видит Бог, я — не тори, а стоит мне только взглянуть на вига, как сразу хочется принять ванну, но помню, что в тот день, глядя на памятник Гладстону, я думал: «Если уж это — одна из ярчайших звезд на небосклоне общественной жизни Англии, то уж ты, Флэши, мой мальчик, просто обязан попасть в Вестминстер».
Не стоит упрекать меня, наверняка и вы сами частенько размышляли подобным образом. В конце концов политика — презренный жребий, а вы согласитесь, что я обладаю полным набором свойств характера, так необходимых в политической жизни. Где нужно, я смогу промолчать, а при необходимости — солгу, не сморгнув глазом, предам, дружески похлопывая по плечу и ускользну от опасности задолго до того, как удар будет нанесен. А уж поболтать, побожиться и смыться я смогу не хуже торговца-янки, продающего патентованные пилюли. Заметьте, что я никогда не позволял себе вмешиваться в дела других людей, даже если мог им помочь, — полагаю, это печально отразилось бы на моей карьере. Но стоило мне хоть на мгновение хорошенько задуматься о том, как бы проложить себе дорогу к парламентскому креслу — хотя бы при помощи обыкновенной взятки, — как я тут же оказывался на грани публичного позора, наглого обмана, продажи в рабство и Бог знает каких еще несчастий. После этого я уже больше никогда не думал о политике.
Это случилось, когда я наконец вернулся домой из Германии весной 1848 года, после своей заварушки с Отто Бисмарком и Лолой Монтес. Я был в дьяв…ски паршивой форме, с бритым черепом, парой ран и наполовину выпущенными кишками. Мне хотелось только одного — залечь на дно где-нибудь в Лондоне до тех пор, пока снова не почувствую себя человеком. В чем я был абсолютно уверен, так это в том, что никакая сила больше не сможет вытащить меня из доброй старой Англии. Это звучит немного странно, если учесть, что большую часть последних пятидесяти лет я провел в разных концах Земли, причем во время этих своих похождений мне столь же часто приходилось носить мундир, сколько и обходиться без него.
Так или иначе, я вернулся домой, переправившись через Ла-Манш, лишь ненамного опередив почти половину монархов и других государственных мужей Европы. Народное восстание, свидетелем которого я был в Мюнхене, стало лишь одной из доброй дюжины подобных мятежей, разразившихся весной того года, и все парни, потерявшие свои троны и канцлерские портфели, решили, как, впрочем, и я сам, что старушка-Англия — теперь наиболее безопасное для них место.
Так оно потом и оказалось, но вся шутка в том, что, спустя пару недель после моего возвращения, пришлось всерьез задаться вопросом: а не заполучит ли Англия и свою собственную революцию, которая порядочно встряхнет всех этих беглых монархов, а то и вывернет их наизнанку. Правда, самому мне казалось, что это невозможно — уж я-то повидал настоящий бунт, с людскими толпами, опьяненными жаждой разрушения, и как-то не мог представить все это в Сент-Джеймсе. Но этот старый сварливый шотландский скряга Моррисон — мой отвратительный тесть — думал иначе и излил все свои страхи на мою голову в первый же вечер.
