Огромный массив рукописных документов, известных как «Записки Флэшмена», был обнаружен во время распродажи домашней обстановки в городе Эшби, Лестершир в 1965 году. Впоследствии бумаги были переданы мистеру Пэджету Моррисону, проживающему в Южной Африке, в городе Дурбане, и являющемуся ближайшим, среди всех известных на данный момент, родственником автора.

С точки зрения литературоведения «Записки» позволили неопровержимо установить факт, что Флэшмен — отъявленный хулиган из книги Томаса Хьюза «Школьные годы Тома Брауна» и носивший то же имя прославленный военный деятель Викторианской эпохи — одно лицо. «Записки» являются, по существу, личными мемуарами Гарри Флэшмена, охватывающими период от момента его исключения из школы в конце тридцатых годов XIX века до первых лет нашего столетия.

[1]

 По всей видимости, они были написаны между 1900 и 1905 годами, когда автору было уже за восемьдесят. Не исключено, что он продиктовал их.

До своего явления на аукционе в Эшби бумаги, бережно завернутые в промасленную ткань, оставались нетронутыми в течение более полувека, лежа в коробке из-под чая. Из переписки, найденной в первом пакете, можно сделать вывод, что мемуары были обнаружены родственниками великого солдата в 1915-м, уже после его смерти, и эта находка повергла их в ужас. Все единодушно высказались против публикации автобиографии члена их семьи по причинам, которые станут понятны любому, кто пожелает ознакомиться с текстом этих мемуаров. Удивление вызывает лишь тот факт, что рукопись не была уничтожена.

К счастью, она сохранилась, и ниже следует содержимое первого пакета, охватывающего ранние приключения Флэшмена. У меня нет причин сомневаться, что это совершенно правдивый рассказ: там, где Флэшмен касается исторических фактов, он почти всегда исключительно точен, а насчет более личных моментов читатель сам вправе судить, верить ему или нет.

Мистер Пэджет Моррисон, будучи поставлен в известность о моем интересе к этой и последующим частям мемуаров, попросил меня отредактировать их. Впрочем, за исключением ряда мелких орфографических ошибок, «Записки» не требовали какой-либо особой редакции. Флэшмен в гораздо большей степени, чем я, был наделен даром рассказчика, и моя роль свелась лишь к добавлению нескольких исторических примечаний и комментариев.

Хьюз допустил неточность в одной существенной детали. Как вы могли прочитать в «Томе Брауне», меня выгнали из Рагби за пьянство, и это в принципе верно, но когда Хьюз полагает, что это стало следствием моего неосторожного употребления пива поверх пунша с джином, здесь он заблуждается. Даже в свои семнадцать я отлично знал, как смешивать напитки.

Я говорю это не чтобы оправдаться, а лишь в интересах восстановления истины. Рассказанная ниже история является исключительно правдивой, тут я изменил присущей мне в течение восьмидесяти лет привычке. Почему я так поступил? Когда человек достигает такого возраста, как я сейчас, и понимает, что его ждет, ему уже все равно. Я, как видите, не испытываю стыда, и никогда его не испытывал. У меня в избытке есть все то, что Общество считает достойным для нанесения на надгробной плите: рыцарское звание, Крест Виктории, высокий титул, даже слава. И вот, глядя на стоящий на моем столе портрет молодого офицера гусарского полка Кардигана — высокого, представительного и чертовски привлекательного, каким я был в те годы (даже Хьюз соглашается, что я был сильным, стройным и умел располагать к себе людей), — я говорю, что это портрет подлеца, лжеца, мошенника, вора и труса… ах, да, еще и подхалима. Обо всех этих качествах Хьюз так или иначе упоминал, и его описание совершенно правдиво, за исключением мелких деталей, подобных той, на которую я указал выше. Но автор больше стремился читать мораль, нежели сообщать факты.

Меня же интересуют именно факты. И хотя многие из них говорят не в мою пользу, они, смею вас уверить, точны.

Так что Хьюз ошибался, говоря, что якобы я ратовал за пиво. Это Спидикат заказал пиво, а я попросту влил его в глотку (поверх всех ранее принятых порций пунша с джином) прежде, чем сообразил, что делаю. Это и доконало меня. Я окончательно захмелел — «нализался как свинья», говорит Хьюз, и он совершенно прав, и когда приятели вывели меня из «Виноградной лозы», я уже едва держался на ногах. Друзья погрузили меня в импровизированный портшез, и тут вдруг появился преподаватель, и Спидикат, оправдывая свое имя, испарился.

Я решил не мешкать по дороге домой. Зная, что отец в Лондоне, мне хотелось как можно быстрее покончить с неприятной обязанностью и поставить его в известность о моем изгнании из Рагби. Поэтому, не дожидаясь багажа, я отправился в город верхом, наняв по случаю лошадь в «Джордже». Я принадлежу к людям, которые садятся в седло раньше, чем научатся ходить. Воистину, искусство наездника и способность с налету схватывать иностранные языки можно было назвать единственными дарами, доставшимися мне от рождения, и очень часто они оказывали мне хорошую службу.

Итак, я направился в город, ломая голову над тем, как отец воспримет «добрые» вести. Он был тот еще фрукт, «сатрап», как я его прозвал, и мы всегда подозрительно относились друг к другу. Папаша, понимаете ли, был внуком набоба. Старый Джек Флэшмен, сделав в Америке состояние на роме и рабах (не удивлюсь также, если он промышлял и пиратством), обзавелся имением в Лестершире, где мы с тех пор и обитаем. Но, несмотря на свои денежные мешки, Флэшмены так и не вышли в свет. «Поколения сменяли поколения, но дерюга по-прежнему просвечивалась под фраком, словно навоз под розовым кустом», как сказал Гревилль.

[5]

 Иными словами, пока другие семьи набобов стремились перевести количество в качество, наша здесь ничего не достигла, потому что оказалась неспособна. Мой отец первым сделал выгодную партию, поскольку матушка моя была из Пэджетов, сидящих, как всем известно, одесную от Господа. Поэтому он приглядывал за тем, как я проявлю себя. До смерти матери мы виделись нечасто, поскольку отец проводил время в клубах или охотничьем домике — иногда лисы, но по большей части — женщины, — но после того как он овдовел в нем проснулся интерес к своему наследнику, и чем больше мы узнавали друг друга, тем сильнее становилось взаимное недоверие.

Полагаю, на свой манер он был неплохим малым, крепко сложенным и с огненным темпераментом, что не слишком скверно для сельского сквайра, имеющего достаточно денег, чтобы получить доступ в Вест-Энд. В молодые годы он даже заработал некую славу, выстояв несколько раундов против Крибба, хотя мне сдается, что Чемпион Том

Так что я не с легким сердцем поднялся по ступенькам и постучал в дверь. Освальд, дворецкий, поднял крик, увидев, кто стоит перед ним, и это привлекло прочих слуг — без сомнения, они чуяли скандал.

— Мой отец дома? — спросил я, подавая Освальду сюртук и развязывая шейный платок.

Одиннадцатый легкий драгунский к этому времени только-только вернулся из Индии, где нес службу со времен, когда меня еще на свете не было. Это был боевой полк и наверняка являлся, — я говорю это не из чувства полковой гордости, которой я никогда не имел, а только ради констатации факта — самой лучшей конной частью Англии, если не всего мира. И все же офицеры растекались из него, словно вода сквозь пальцы. Причиной был Джеймс Браднелл, граф Кардиган.

Вы, разумеется, наслышаны о нем. Скандалы в полку, атака Легкой бригады, тщеславие, тупость и чудачества этого человека вошли в историю. Как большая часть вошедших в историю фактов, они основываются на истине. Но я знал Кардигана, наверное, как никто другой из офицеров, и считал его веселым, пугающим, мстительным, очаровательным и невероятно опасным человеком. Нет сомнений, что он был дураком от Бога, но не стоит винить его в поражении при Балаклаве — в нем повинны Раглан и Эйри. А еще он был заносчив, как никто другой, и безгранично уверен в своей непогрешимости, даже когда его пустоголовость стала очевидной для всех. Такой у него был пунктик, ключ к его характеру: ни при каких обстоятельствах он не может оказаться неправ.

Говорят, что Кардиган был хотя бы отважен. Ерунда. Он был просто глуп, так глуп, что не способен был бояться. Страх — это эмоция, а все его эмоции умещались между животом и коленями, не достигая рассудка, и ему этого вполне хватало.

При этом всем его ни в коем случае нельзя назвать плохим солдатом. Кое-что из того, что считается недостатком для обычного человека, для военного является достоинством: например, тупость, самоуверенность, узколобость. Все три эти черты пышно расцветали в Кардигане, дополняясь мелочностью и аккуратностью. Он был перфекционистом, и кавалерийский устав заменял ему Библию. Все, что заключалось под обложкой этой книжицы, он исполнял или стремился исполнить с невероятным старанием, и помоги Господь тому, кто осмелится встать у него на пути к этой цели. Из Кардигана вышел бы первоклассный строевой сержант — только человек, способный погрузиться в такие непостижимые глубины глупости, мог повести шесть полков в долину Балаклавы.

То, что я уделил здесь определенное место этому человеку, происходит по причине того, что ему довелось сыграть немалую роль в карьере Гарри Флэшмена, и впредь главной моей целью будет показать, как Флэшмен из книги «Школьные годы Тома Брауна» превратился в прославленного Флэшмена, которому отведены четыре дюйма в справочнике «Кто есть кто?», и с годами становился значительно большей сволочью, чем в начале. Должен сказать, что он стал мне хорошим другом, хотя никогда не понимал меня, что, конечно, неудивительно. Я предпринимал все меры, чтобы этого не случилось.

Мне пришлось служить во стольких странах и иметь дело со столькими людьми, что грехом для меня было бы пытаться развесить на них ярлыки. Я рассказываю вам, что видел, а уж строить умозаключения — это ваше дело. Шотландия и шотландцы мне не понравились: местность я нашел сырой, а людей — грубыми. Они наделены превосходными качествами, жутко утомляющими меня: бережливостью, прилежанием и постнолицым благочестием, а девушки их по большей части милые, но могучие создания, весьма, без сомнения, привлекательные в постели для тех, кто является любителем такого сорта женщин. Один мой знакомый, спознавшийся с дочерью шотландского священника, описывал, что их любовные утехи скорее напоминали борцовский спарринг с драгунским сержантом. Жителей Шотландии я нашел чванными, враждебными и жадными, они же нашли меня наглым, самоуверенным и хитрым. Но это по преимуществу; были и исключения, как вам предстоит убедиться. Лучшее, что я обнаружил здесь, были портвейн и кларет, в которых шотландцы знают толк, а вот их пристрастия к виски я никогда не разделял.

Местечко, куда меня направили, называлось Пэйсли — это недалеко от Глазго, и когда я услышал об этом, едва не тронулся умом. Но сказал себе, что через несколько месяцев снова вернусь в Одиннадцатый, и это средство необходимое, хотя и сулит разлуку со всем тем, что я называю настоящей жизнью. Опасения мои подтвердились, и даже более чем, ну а насчет того, чего особенно опасался — что там, дескать, умереть можно со скуки, — я просчитался. И еще как.

В ту пору во всех промышленных районах Британии наблюдались большие волнения. Это мало что значило для меня: мне всегда было недосуг интересоваться такими вопросами. Рабочий люд лихорадило, ходили слухи о бунтах в фабричных городах, о ткачах, разбивающих станки, об арестах чартистов,

[22]

 но нам, молодежи, было на это наплевать.

[23]

 Если вы взросли в своем поместье или в Лондоне, для вас такие вещи ничего не значат. Я понял лишь, что работяги учиняют мятежи, желая меньше работать и больше получать, а владельцы предприятий готовы хоть лопнуть, но не пойти им навстречу. Может, там крылось и еще нечто, но я сомневаюсь, и никто меня не убедит, что там было что-то глубже, чем борьба между этими двумя силами. Так было всегда, и так всегда будет, пока один человек заставляет другого делать то, чего тот не хочет, и пусть дьявол утащит в ад неудачника.

Добычей дьявола, судя по всему, должны были стать рабочие, и в этом ему помогало правительство, а солдаты служили орудием правительства. Войска были направлены на поимку агитаторов, зачтен Акт о бунтах, и то тут, то там происходили стычки; несколько человек погибло. Сейчас, положив свои денежки в банк, я совершенно нейтрален, но тогда, слыша, как все кругом проклинают рабочих, кричат, что их надо вешать, пороть и отправлять на каторгу, я был всей душой за это, как сказал бы герцог Веллингтон. Теперь, в наши дни, вы даже представить себе не можете, как далеко все зашло: работный люд воспринимался как враг, словно какие-нибудь французы или афганцы. Врага необходимо было уничтожить, и призваны это сделать мы, солдаты.

Как видите, у меня были весьма туманные представления о происходящем, но в некотором отношении я видел дальше, чем другие, и вот что меня беспокоило: одно дело вести английских солдат против иностранцев, но станут ли они воевать против собственного народа? Большинство рядовых Одиннадцатого, например, вышло из рабочих или мастеровых, и мне сложно было представить, как они смогут поднять оружие на своих собратьев. Я так и сказал, но в ответ услышал только, что дисциплина сделает свое дело. Ладно, говорил я себе, случится это или нет, но оказаться зажатым с одной стороны толпой, а с другой стороны шеренгой «красных курток» — не слишком устраивает старину Флэши.

Второй пакет «Записок Флэшмена» — этого обширного собрания рукописей, обнаруженного на распродаже в Лестершире в 1965 году, — продолжает рассказ о карьере автора, Гарри Флэшмена, с момента, где обрывается первый их фрагмент, то есть с осени 1842 года. Первый пакет содержит описание изгнания Флэшмена из школы Рагби в 1839 году (что нашло отражение в книге Томаса Хьюза «Школьные годы Тома Брауна») и последовавшие за этим событием этапы военной карьеры героя в Англии, Индии и Афганистане. Второй пакет охватывает два отдельных периода: по нескольку месяцев из 1842–1843 и 1847–1848 годов. Интригующая лакуна длиной в четыре года будет освещена, как можно догадаться из замечаний автора, в какой-то другой части его мемуаров.

Настоящая часть записок имеет важное историческое значение, так как описывает встречи Флэшмена с некоторыми персонами, получившими всемирную известность — в том числе с одним выдающимся государственным деятелем, чей образ и поступки переживают ныне существенную переоценку в трудах историков. Рукопись также представляет и определенный литературный интерес, поскольку без всякого сомнения наличествует связь между немецкими приключениями Флэшмена и одним из наиболее популярнейших романов викторианской эпохи.

Так же как в случае с первым пакетом (переданным мне мистером Пэджетом Моррисоном, владельцем «Записок Флэшмена») я ограничился лишь исправлением легких орфографических погрешностей автора. Там, где Флэшмен касается исторических фактов, он удивительно точен, особенно если учесть, что мемуары написаны им, когда ему было уже за восемьдесят. Места, где автор, как кажется, допускает мелкие неточности, оставлены мною в тексте без изменения (например, он называет боксера Ника Уорда «чемпионом» в 1842 году, хотя на деле Уорд утратил этот титул в предыдущем году), тем не менее я добавил в соответствующих местах необходимые замечания.

Как большинство мемуаристов, Флэшмен бывает небрежен, когда речь идет о точных датах; случаи, когда их оказалось возможным установить, оговорены мною в комментариях.

Будь я хоть наполовину тем героем, за которого меня все держали, или хотя бы сносным солдатом, Ли выиграл бы битву при Геттисберге, и, скорее всего, захватил Вашингтон. Это совсем другая история, которую я поведаю в свое время, если старость и бренди не успеют меня прикончить раньше. Упоминаю про этот факт исключительно лишь для того, чтобы показать, как ничтожные мелочи определяют ход великих событий.

Ученые мужи, конечно, с этим не согласятся. «Политика, — скажут они, — и хитроумные схемы государственных деятелей — вот что решает судьбы наций; мнения интеллектуалов, сочинения философов — они управляют человечеством». Ну, возможно, они вносят некий вклад, но по моему опыту, ход истории часто зависит от того, что кто-то маялся животом или не выспался. Иногда это может быть напившийся в стельку моряк или вильнувшая задом аристократическая шлюха.

Должен признаться, я был потрясен, и пришел в себя не прежде, чем удалился от ее дома на порядочное расстояние. Нужно было обдумать, как избавиться от этой проклятой вздорной шлюхи. Вам это все покажется одной из обычных печальных развязок любовных похождений Флэшмена, но я задерживаюсь на этой истории не без основательной причины. И не только потому, что она, на свой лад, была самой классной штучкой, которую мне выпало счастье оседлать; или потому что я каждый раз вспоминаю про нее при виде расчески. Этого было бы недостаточно. Нет, мое оправдание лежит в том, что это была первая моя встреча с одной из самых выдающихся женщин в моей жизни — или в жизни всех людей девятнадцатого века, коли уж на то пошло. Кто бы мог представить, что Мэри Элизабет Розанна Джеймс будет носить корону, править великим королевством и впишет в историю имя, сравнимое с именами мадам Дюбарри или Нелл Гвинн?

[90]

 Так вот, она была девчонкой Флэши на недельку, а этим уже можно и похвастаться. Но в свое время я был рад, слиняв от нее, и не только из-за ее обращения: вскоре мне стало известно, что она рассказала о себе не всю правду. Так, например, выяснилось, что ее муж-вояка подал на развод; знай я об этом раньше, предпочел бы менее сомнительную постель. Не говоря уж о неприятном социальном аспекте — быть замеченным в таких делах — я разводов в принципе не одобряю.

Но в каком-то смысле она оказала большое влияние на мою жизнь — при ее посредстве я свел знакомство с блистательным Отто. Можно еще сказать, что именно благодаря ей между нами возникла размолвка, переросшая в будущем во вражду, да еще какую!

Но всего этого могло не быть, не натолкнись я на него снова — по чистой случайности — примерно месяц спустя. Произошло это у Тома Персеваля в Лестершире, куда я с компанией приехал посмотреть, как Ник Уорд колотит местных бойцов, и немного поохотится в угодьях Тома.

[91]

 Там были молодой Конингем — совершенно бесшабашный игрок

[92]

; старина Джек Галли, бывший некогда чемпионом Англии, а теперь заделавшийся фабрикантом и членом палаты общин; еще с дюжину парней, которых я не помню, ну и Синдикат, конечно. Когда я поведал ему, как провел ту ночь, он только расхохотался и воскликнул: «Везунчик Флэши! Что ж, как известно, удача любит отважных!» Он постоянно просил меня рассказывать всем, как было дело: сам он сидел в грязной каталажке с пьянчугами, а я тем временем тискал красотку.

Большая часть компании к моменту моего приезда уже гостила у Тома, и, встречая меня в холле, последний сказал:

— Все они хорошо друг друга знают, за исключением одного иностранца, от которого мне так и не удалось избавиться, черт его дери. Приятель моего дяди, ему очень хочется посмотреть на наши сельские развлечения. Беда в том, что он жутко задается, и кое-кто из наших парней уже сыт им по горло.

Одна из трудностей, с которой сталкиваешься, когда пишешь мемуары, состоит в том, что события в них не развиваются плавно, как в романе или пьесе. Я уже описал свою встречу с Розанной Джеймс и Отто, но до того момента, как в конце года мне попалось на глаза объявление в «Таймс» о ее разводе с капитаном Джеймсом, я, на протяжении нескольких месяцев, не слышал о ней ни слова. Что же до Бисмарка, то до очередной радости лицезреть его физиономию прошли годы, впрочем, можно сказать, и пролетели.

Здесь придется пропустить несколько месяцев до моей новой встречи с Розанной, которая состоялась благодаря присущей мне долгой памяти и неодолимому желанию платить по старым счетам. В гроссбухе Флэши она проходила по графе «должники», и едва появился шанс сквитаться с ней, я тут же за него ухватился.

Случилось это следующим летом. Я все еще был в Лондоне, по официальной версии дожидаясь, пока дядя Биндли из Конной гвардии подыщет мне какое-нибудь местечко, а на деле слоняясь по городу и ведя развеселую жизнь. Она не была такой веселой, как прежде, поскольку хотя я все еще считался чем-то вроде идола в военных кругах, блеск моей персоны начал потихоньку меркнуть. Вчерашние герои быстро выходят из моды, и хотя мы с Элспет не испытывали недостатка в приглашениях в течение этого сезона, мне начало казаться, что принимают нас уже не так радушно, как раньше. Я уже не владел безраздельно вниманием присутствующих, кое-кто начинал морщиться, если мне доводилось упоминать про Афганистан, а на одной ассамблее до меня донеслись слова какого-то малого: ему-де уже настолько знаком каждый проклятый камень в форте Пайпера, что он мог бы водить экскурсии по этим развалинам.

Это я просто к слову, но в том одна из причин, почему жизнь в последующие месяцы казалась мне все более однообразной, и почему я с такой готовностью ввязался в представившуюся при первой возможности авантюру.

Уже точно и не помню, что именно привело меня тем майским вечером в один из театров на Хаймаркете: то ли это была актриса, то ли акробатка, за которой я тогда ухлестывал. Да, наверное, она. Как бы то ни было, я болтался во время репетиции среди гентов и мунеров и заметил женщину, упражняющуюся в танцах на другом конце сцены.

Сейчас я понимаю, что если бы я не бросил Спидиката в ту ночь, не нахамил Бисмарку, не подначил Джека Галли поколотить его и, наконец, не отомстил Лоле, настучав на нее Ранелагу, — не будь всех этих «если», мне удалось бы избежать одного из самых невероятных и ужасных приключений в моей жизни. Еще одна замечательная глава не была бы вписана в историю героической карьеры Гарри Флэшмена, и не был бы создан один знаменитый роман.

Конечно, я пережил за свою жизнь слишком много, чтобы удручаться по поводу «но» и «если». С ними ничего не поделаешь, и если в итоге жизни ты размениваешь восьмой десяток, у тебя есть деньги в банке, а в баре выпивка — то ты настоящий болван коли мечтаешь о том, чтобы твоя судьба сложилась по-иному.

В общем, в 1847-м я снова оказался в Лондоне, в своем доме, и с денежками в кармане — моими собственными, к слову сказать, пусть и нечестно нажитыми. Но вряд ли они были грязнее, чем капиталы старого Моррисона, моего тестя, который подкармливал нас, чтобы обеспечить респектабельную жизнь своей «милой крошке». Его «милая крошка», моя Элспет, была рада видеть меня, впрочем, как и всегда. Мы по-прежнему изумительно проводили время в постели, несмотря не ее бесконечные проделки со своими воздыхателями. Да и я перестал переживать на этот счет.

Впрочем, когда я вернулся домой, предвкушая несколько месяцев отдыха, необходимых для того, чтобы восстановить силы после извлечения из моей филейной части пистолетной пули, меня ждал жестокий удар. Мои драгоценные тесть с тещей — мистер и миссис Моррисон из Пэйсли, оказывается, переехали на постоянное место жительство в Лондон. Благодарение Богу, мне не слишком часто приходилось видеть их с того самого момента, как я, тогда молоденький субалтерн гусаров Кардигана, женился на их прекрасной пустоголовой шлюхе-дочери. Меня с ее родителями связывало чувство взаимной антипатии, и с годами оно не ослабело ни у одной из сторон.

Что еще хуже, моего отца не было дома. В минувшие год-два старый хрыч здорово прикладывался к бутылке — а «здорово прикладываться» означало в его случае, что он лакал спиртное все время, пока бодрствовал. Пару раз папашу сбагривали в одно местечко в деревне, где спирты выпаривались из него, а розовые мышки, обгрызавшие пальцы на руках и ногах, оставляли-таки бедолагу в покое — так он, во всяком случае, утверждал — но вскоре эти твари возвращались, и батюшка отбывал в ссылку на новый «курс лечения».

Когда в 1969 и 1970 годах два первых пакета «Записок Флэшмена» были опубликованы, возникли некоторые сомнения, касающиеся их подлинности. Задавался вопрос — действительно ли эти «Записки» можно считать настоящими мемуарами Гарри Флэшмена, печально известного забияки, знакомого нам по книге «Школьные годы Тома Брауна», который позднее стал выдающимся солдатом Британии, или же это просто бессовестная фальшивка.

Однако ни мистер Пэджет Моррисон, собственник означенных документов, ни я, их редактор, не склонны воспринимать эти подозрения всерьез. Суть дела достаточно подробно обсуждалась в различных журналах и даже на телевидении, так что если и после этого остались некие скептики, рекомендуем им обратиться к авторитетной статье, опубликованной в «Нью-Йорк таймс» 29 июля 1969 года, которая наверняка даст ответы на все вопросы — раз и навсегда.

Два первых пакета документов содержат собственноручные записи Флэшмена о том, как он был изгнан доктором Томасом Арнольдом из школы в Рагби, а также о первых годах его службы в британской армии (1839–1842), его награждении королевой Викторией после Первой афганской войны и его участии в решении проблемы Шлезвиг-Гольштейна, когда ему пришлось соперничать с молодым Отто фон Бисмарком и знаменитой графиней Ландсфельд. Третий пакет, который сегодня представляется вниманию публики, содержит продолжение рассказов Флэшмена о событиях 1848-го и первых месяцев 1849 года. Они примечательны как первоисточник, в котором описан важный социальный феномен первых лет Викторианской эпохи — афро-американская работорговля, а также как описание характеров двух наиболее известных государственных мужей того века, одному из которых впоследствии довелось стать премьер-министром Англии, а второму — президентом Соединенных Штатов. Воспоминания Флэшмена довольно любопытно освещают период, который может считаться временем формирования этих достойных джентльменов как политиков.

Когда в 1965 году в Эшби (Лестершир) бумаги Флэшмена впервые увидели свет, сразу обратили внимание на тот факт, что весь этот рукописный массив ранее уже был вскрыт и просмотрен (примерно в 1915 г.), но следов чужих исправлений в текстах, собственноручно написанных генералом в 1903–1905 годах, замечено не было. Однако более тщательное знакомство с содержимым третьего пакета показало, что по нему все-таки прошлась легкая редакторская рука. Я подозреваю, что она принадлежала Гризель де Ротшильд, самой младшей из невесток Флэшмена, которая со всей милой викторианской деликатностью скрыла те богохульства и непристойности, которыми старый солдат при случае любил приукрасить свое повествование. Однако в этом отношении уважаемая дама была не слишком последовательна, так как, уделив пристальное внимание проклятиям, оставила нетронутыми те эпизоды, в которых Флэшмен описывал свои амурные похождения. Возможно, она просто не поняла, о чем в них идет речь. В любом случае ей едва удалось одолеть и половину рукописи, однако я счел возможным оставить ее правки без изменений, поскольку они придают рукописи особый шарм.

Что же касается остального, то я, как обычно, добавил некоторые комментарии с пояснениями.

Думаю, что именно вид этого старого дурака Гладстона

[201]

 и заставил меня впервые серьезно задуматься о том, чтобы пойти в политики. Он стоял под проливным дождем, поддерживая свою дубинку так бережно, словно это был букет лилий, и куда больше обычного напоминал немого безработного могильщика. Видит Бог, я — не тори, а стоит мне только взглянуть на вига, как сразу хочется принять ванну, но помню, что в тот день, глядя на памятник Гладстону, я думал: «Если уж это — одна из ярчайших звезд на небосклоне общественной жизни Англии, то уж ты, Флэши, мой мальчик, просто обязан попасть в Вестминстер».

Не стоит упрекать меня, наверняка и вы сами частенько размышляли подобным образом. В конце концов политика — презренный жребий, а вы согласитесь, что я обладаю полным набором свойств характера, так необходимых в политической жизни. Где нужно, я смогу промолчать, а при необходимости — солгу, не сморгнув глазом, предам, дружески похлопывая по плечу и ускользну от опасности задолго до того, как удар будет нанесен. А уж поболтать, побожиться и смыться я смогу не хуже торговца-янки, продающего патентованные пилюли. Заметьте, что я никогда не позволял себе вмешиваться в дела других людей, даже если мог им помочь, — полагаю, это печально отразилось бы на моей карьере. Но стоило мне хоть на мгновение хорошенько задуматься о том, как бы проложить себе дорогу к парламентскому креслу — хотя бы при помощи обыкновенной взятки, — как я тут же оказывался на грани публичного позора, наглого обмана, продажи в рабство и Бог знает каких еще несчастий. После этого я уже больше никогда не думал о политике.

Это случилось, когда я наконец вернулся домой из Германии весной 1848 года, после своей заварушки с Отто Бисмарком и Лолой Монтес. Я был в дьяв…ски паршивой форме, с бритым черепом, парой ран и наполовину выпущенными кишками. Мне хотелось только одного — залечь на дно где-нибудь в Лондоне до тех пор, пока снова не почувствую себя человеком. В чем я был абсолютно уверен, так это в том, что никакая сила больше не сможет вытащить меня из доброй старой Англии. Это звучит немного странно, если учесть, что большую часть последних пятидесяти лет я провел в разных концах Земли, причем во время этих своих похождений мне столь же часто приходилось носить мундир, сколько и обходиться без него.

Так или иначе, я вернулся домой, переправившись через Ла-Манш, лишь ненамного опередив почти половину монархов и других государственных мужей Европы. Народное восстание, свидетелем которого я был в Мюнхене, стало лишь одной из доброй дюжины подобных мятежей, разразившихся весной того года, и все парни, потерявшие свои троны и канцлерские портфели, решили, как, впрочем, и я сам, что старушка-Англия — теперь наиболее безопасное для них место.

Как оказалось, Бентинк ошибался, и слава Богу! Этот маленький паршивец Брайант не умер, хотя был и недалек от этого. Помимо сломанного носа, в результате падения с лестницы он разбил себе череп и пару дней балансировал между жизнью и смертью, весь облепленный бристольскими пиявками. Когда он наконец пришел в себя настолько, что имел дерзость сказать: «Передайте Флэшмену, что я прощаю ему от всего сердца», это порадовало меня, так как свидетельствовало о том, что он возвращается к жизни и собирается остаться всепрощающим христианином. Если бы он думал, что умирает, он бы прок…нал меня до самой смерти и после — уже в аду.

Однако после этого он вновь потерял сознание, а я прошел через муки тюремного заключения. Меня заперли в моей же собственной комнате: Локк был мировым судьей и водворил меня туда, усадив этого идиота Дюберли снаружи — ни дать ни взять бейлиф, стерегущий браконьера. Я был весь в холодном поту — ведь если бы Брайант откинул копыта, дело, несомненно, запахло бы веревкой. Размышляя об этом, я мог только валяться в кровати и дрожать от страха. Я видал, как вешают, и тогда мне это казалось презабавнейшей штукой, но когда теперь я думал о петле, касающейся моей шеи, мешке, который одевают на голову, страшном рывке, удушье и вечной тьме — Боже мой, от всего этого мне хотелось блевать где-нибудь в уголке. Я уже чувствовал, как удавка стягивает мне шею, и, рыдая, ждал, что меня вот-вот вздернут. И хотя на самом деле до этого, к счастью, так и не дошло, те несколько дней, которые мне пришлось провести в своей спальне я запомнил на всю жизнь. Веселенькие желтенькие примулы на обоях, сине-красный ковер с маленькими зелеными тиграми и гравюра пейзажа с Харлакстон-мэнор, что близ Грэнтама в Линкольншире, издания Джона Лонгдена, эсквайра, висящая над кроватью, — я до сих пор помню всю обстановку до мелочей.

На фоне призрака удавки, маячившего передо мной, было слабым утешением узнать от Дюберли, который, похоже, был испуган всем этим делом ничуть не меньше меня, что в обществе не пришли к единодушной уверенности, что я-таки жульничал за картами. Д’Израэли — я же говорил, что он был умница, — чертовски разумно заметил, что мошенник вряд ли будет сам доставать из кармана доказательства своей вины. Он считал, что виновный скорее будет протестовать и сопротивляться попыткам обыска. Конечно же, Диззи был прав, но другие, более недоверчивые, не согласились с ним. Поэтому в глазах большинства я все же был жуликом, да еще опасным маньяком, которому суждено окончить свои дни на каторге в каменоломне. Как бы там ни было, скандал был грандиозным, и уже на следующий день дом опустел словно по мановению волшебной палочки, миссис Локк слегла от огорчения, а ее муж ожидал только, когда Брайант придет в себя, чтобы сдать меня в полицию.

Даже сейчас я не знаю, кто стал причиной последовавших вслед за этим событий, но чувствую, что и тут не обошлось без старикашки Моррисона. Что бы дальше ни случилось с Брайантом, моя политическая карьера на этом завершилась, так и не успев начаться. В лучшем случае меня ославят шулером и предадут суду за физическое насилие — это если Брайант выживет.

В любом случае всем дальнейшим я обязан Моррисону, хотя я не знаю, хотел ли он навсегда избавиться от меня или планировал просто вывести из игры на время. Полагаю все же, что ему было наплевать на то, жив я или умер, — главное, чтобы его интересы не пострадали.

Теперь вы уже знаете, что за жизнь была на море в те времена, когда дядюшка Гарри был еще совсем юн. Я не утверждаю, что такое положение дел было типичным — после «Бэллиол Колледжа» мне приходилось плавать на разных судах, и, слава Богу, они не были на него похожи, но в тот раз все очень напоминало путешествие в плавучей тюрьме. Должен отметить: и само судно, и его экипаж были дьявольски хорошо подготовлены для своей работы — похищать негров и продавать их американцам.

Сегодня, оглядываясь назад, я могу признаться — в первый день, после порки и сумасшедшей чайной вечеринки, мне трудно было оценить эти их качества. Тогда я мог лишь думать, что отдан на милость опасному маньяку, который самым дьявольским образом связан с преступной экспедицией, и даже не знал, что меня больше пугало — сумасшедший капитан со своими уроками латыни или же сам предстоящий бизнес. Но, как всегда, через день-другой я вполне освоился, и если первые недели этого путешествия и не пришлись мне особо по вкусу, что ж, я видал и худшее.

По крайней мере, теперь я понимал, во что вляпался, или думал, что понимаю, и мог надеяться дожить до конца всего этого. Пока же мне нужно было соблюдать осторожность, так что я хорошенько изучил свои обязанности, которые были достаточно простыми, и старался избегать гнева капитана Дж. Ч. Спринга. Последнее, как выяснилось, также было не особенно трудно: все, что нужно было делать в его присутствии, это внимать его бесконечным рассуждениям про Фукидида, Луциана и Сенеку, который ему особенно нравился, потому как тот любил щеголять своей ученостью. (На самом деле, как я слыхал уже позже, Спринг в юности был прилежным студентом и мог далеко пойти, если бы не задал трепку одному преподавателю в Оксфорде, в результате чего и был изгнан. Кто знает, если бы не это, он мог бы стать даже ректором школы в Рагби — из чего вытекает мысль, что преподобный Арнольд также мог бы стать ловким пиратским шкипером где-нибудь на Берегу Слоновой Кости.)

Во всяком случае, Спринг не упускал возможности забивать нам с Комбером головы своей латынью — обычно за чаем, в своей каюте, а сидящая рядом миссис Спринг важно кивала. Конечно же, Салливан был прав: они оба были сумасшедшими. Вы бы только посмотрели на торжественные богослужения по воскресеньям, на проведении которых настоял Спринг, где собиралась вся команда, а миссис Спринг во всю мочь раздувала мехи немецкого аккордеона, пока мы во всю глотку распевали «Внемлите голосу стихии!», а после этого Спринг возносил молитвы Всевышнему, призывая его благословить наше путешествие и направить руки наши на исполнение дел, которые нам предстоят, аминь. Не знаю, что сказал бы по этому поводу Уилберфорс или мой добрый старый друг Джон Браун,

Эта была самая необычная компания, которую я только встречал на корабельной палубе, — закаленные моряки, спокойные и рассудительные. Они мало говорили, зато исполняли любое дело с быстротой и эффективностью, которые заставили бы устыдиться даже индийцев. Конечно же, они были настоящими морскими волками, на голову выше обычной матросни. Они уважали Спринга, а он — их. Тем не менее, когда один из матросов, огромный даго,

Как только опасность счастливо миновала, ко мне опять вернулось прекрасное расположение духа. Я уже говорил, нет ничего лучше, чем уцелеть в переделке, в которой погибли твои товарищи, а наши потери были тяжелы. Пять человек погибло во время поспешного отступления из Апокото. Помимо Кинни, Кирка и одного из охранников, остававшихся у лодки, еще двое были зарезаны амазонками по пути и еще пропал юнга, намеренно оставленный Спрингом, хотя, честно сказать, это не была такая уж большая потеря. (Возможно, это даст вам некоторое понятие о том, что за люди составляют команду работорговцев с африканского побережья, если я скажу вам, что никто и слова не сказал против этого решения капитана — так или иначе, никто не любил эту маленькую дрянь).

Что касается остальных, то похоже было, что Комбер уже не жилец. Моя девчушка так ловко ударила его копьем под ребра, что рана напоминала палубный люк. Хирург Мэрфи, когда пришел в себя, объявил, что ничем не может помочь, разве что обмыть и перевязать рану, что он и сделал. «Но что там творится внутри, — заметил он при этом, — я сказать не могу». Так что полумертвого Комбера положили в койку, а миссис Спринг принялась ухаживать за ним.

— Это уж точно сведет беднягу в могилу, даже если его рана не окажется смертельной, — заметил Мэрфи.

Затем мы принялись за работу. На следующий день после наших приключений в Апокото в лагере на берегу собралась уже почти тысяча негров, и Спринг горел желанием как можно быстрее загрузить товар и убраться прочь. Его беспокоило, что у выхода в море нас может подстерегать патрульный корабль. Опасения же Салливана, что Гезо может прийти в голову мысль спуститься вниз по реке и покончить с нами, он не принимал во внимание. По мнению Спринга, не Гезо, а сами амазонки решились напасть на нас на обратном пути. Сейчас же они спасли шестерых своих подруг, а Гезо заполучил свои револьверы, так что он вряд ли захочет и дальше преследовать нас. Капитан был прав: Санчес, который был удивительно расторопен для испанца, днем позже отправился переговорить с Гезо и разузнать, все ли в порядке. Он нашел старого негодяя в большом беспокойстве из-за опасений, что Спринг перестанет теперь торговать с Дагомеей. Санчес поспешил его успокоить и даже намекнул, что если Гезо сейчас решится пожертвовать парой амазонок, это могло бы способствовать восстановлению дружеских отношений, но теперь этот черномазый мерзавец был слишком осторожен, чтобы провоцировать своих телохранительниц. Он только крепче прижимал к себе ящик с револьверами и умолял Санчеса заверить Спринга, что он остается его другом, сава-сава, и надеется, что они будут продолжать выгодный бизнес, — и это при том, заметьте, что Кирк и двое других моряков, которых амазонкам удалось захватить, были доставлены в Дом Смерти. Эти черные шлюхи хорошо потрудились над пленниками — на потеху торжествующей толпы. «Они все еще живы, — сообщил Санчес, но уже мало чем напоминают разумных существ». Таким образом, достоинство обеих сторон было сохранено, но ни на что более ни Спринг, ни Санчес уже не рассчитывали. На «Бэллиол Колледже» натянули абордажные сети и зарядили двенадцати- и девятифунтовки, а патрули Санчеса зорко следили за тропами в джунглях и за рекой. К счастью, пока все было спокойно, и процесс погрузки рабов продолжался. Поскольку наш второй помощник был мертв, а третий — при смерти, мне приходилось работать за троих. Даже при помощи матросов, которые так хорошо знали свое дело, как наши, совсем не просто было загнать шесть сотен тупых испуганных негров в трюм для рабов — это было потруднее, чем погрузить ирландскую пехоту на военный транспорт.

Для начала Спринг и Мэрфи прошлись по лагерю, отбирая самых лучших парней и девчонок. Их сбивали в группы по сто человек — мужчин и женщин отдельно — огромная масса вонючих, колышущихся черных тел. Все полностью обнаженные, они стояли, сидели на корточках и просто валялись на земле. Над загонами постоянно — денно и нощно — стоял сплошной гул, прерываемый ненадолго лишь когда неграм приносили лохани с какой-то бурдой. Что меня особо удивляло, так это то, как Спринг и Мэрфи не боятся разгуливать среди этих животных — всего лишь вдвоем среди сплошной испуганной черной массы, сопровождаемые только несколькими охранниками, которые по их приказу выбирали наиболее подходящие экземпляры. Если бы у черномазых была бы хоть капля смелости, они могли бы разорвать их на кусочки, но рабы лишь уныло сидели, что-то бормоча. Я вспоминал амазонок и думал, что же могло так превратить их из отважных дикарей в стадо тупых животных, — очевидно, это была одна из загадок африканского побережья. Салливан говорил мне, что, по его мнению, черные знали, что им суждено стать рабами, но будучи безмозглыми скотами, даже не думали как-либо избежать своей судьбы.

С момента обнаружения несколько лет тому назад «Записок Флэшмена», этих обширных мемуаров, описывающих взрослые годы достопамятного задиры из книги «Школьные годы Тома Брауна», стало сразу ясно, что этот новый и необычайно ценный документ впишет еще одну страницу в историю Викторианской эпохи. В первых трех пакетах «Записок», уже опубликованных с согласия их владельца, мистера Пэджета Моррисона, Флэшмен поведал о ранних годах своей военной карьеры, об участии в печально известной Первой афганской войне, о своей роли в решении Шлезвиг-Гольштейнского вопроса (с Бисмарком и Лолой Монтес), о приключениях в качестве работорговца в Западной Африке и агента по освобождению негров в Соединенных Штатах, о встречах с такими известными в будущем политиками, как Авраам Линкольн, мистер Дизраэли и пр.

Из перечисленного очевидно, что воспоминания великого солдата касаются вещей не только военных. Те же, кого печалит отсутствие в ранних пакетах отчетов об его участии в самых выдающихся кампаниях (Сипайский мятеж, Гражданская война в США и т. д.), без сомнения, будут удовлетворены знакомством с нынешним томом, где наш воин во всем блеске выступает в Крыму, а также на других – возможно, даже более значимых – театрах боевых действий. То, что сей документ содержит ценные сведения по общественной и военной истории, сообщает массу живых подробностей и подтверждает сформировавшуюся ныне неприглядную оценку личных качеств автора – не вызывает вопросов. Также стоит отметить, что аккуратность Флэшмена в обращении с фактами, касающимися известных событий и лиц, его бесспорная откровенность, хотя бы в качестве мемуариста, ставят этот том в ряд столь же достоверных источников, как и предшествовавшие ему три книги.

Как издатель я только привел в порядок орфографию и по традиции снабдил мемуары необходимыми комментариями и приложениями. Все остальное – Флэшмен.

Дж. М.Ф.

В тот самый миг, как Лью Нолан повернул лошадь и перевалил через край насыпи, увозя донесение Раглана, засунутое за отворот перчатки, я понял, что без меня не обойдется. Раглана, как водится, кидало из жары да в холод. До меня тотчас же долетел его вопль: «Нет, Эйри, скорее, пошлите за ним кого-нибудь!» И Эйри вычислил меня из прочих штабных ординарцев, среди которых я рассчитывал затеряться. Везение мое и так оказалось долгим, как память еврейского ростовщика, а ведь все имеет свойство заканчиваться. Я буквально чувствовал, что очередной вояж по равнине Балаклавы принесет беду старине Флэши. Так оно и вышло.

Пока я, трясясь от страха, ждал, когда подготовят приказ, с которым придется скакать вслед за Лью в расположение Легкой бригады, отдыхавшей в долине футах в восьмистах ниже нас, меня таки и грызла досада. Вот тебе и расплата за то, что шлялся по бильярдным да подхалимничал перед принцем Альбертом! Конечно, и то и другое вы сочтете вполне естественным для парня, который любит играть в бильярд и питает неумеренное подобострастие к королевским особам. Но, видя, какие последствия могут проистечь из этих совершенно безвредных на вид занятий, вы согласитесь, что никогда нельзя полностью застраховать себя от опасности, какие усилия ни прилагай. Вот я, пройдя два десятка (а то и больше) кампаний и получив столько же ран, должен признать, что ни разу не горел желанием поучаствовать в очередной военной авантюре, а уж в крымской-то – менее всех прочих. И нате вам: Флэши, герой поневоле, с саблей на боку, сердцем в пятках и встопорщенными от дикого ужаса баками, стоит на пороге самой жуткой кавалерийской резни во всей военной истории. Ну, разве у вас не наворачивается слеза?

За свою растраченную впустую карьеру мне пришлось провести при различных дворах немало времени, и я выработал стойкое предубеждение против венценосных особ. Сами по себе они могут быть вполне безобидным народом, но привлекают целые толпы проходимцев и висельников, и по моему собственному опыту, чем ближе ты к трону, тем больше у тебя шансов попасть на линию огня. Ей-ей, когда я сам был принцем-консортом, половина головорезов Европы пыталась меня прикончить.

[352]

 И даже занимая более скромные посты – начальника штаба при Белом Радже, военного советника и верховного наложника при черной дьяволице Ранавалуне, чрезвычайного представителя при дворе короля Дагомеи Гезо (чтоб ему сгнить в аду) – я считал себя счастливчиком, когда отделывался только изрядно попорченной шкурой. И это неожиданное приближение к Сент-Джеймскому двору не составило исключения: роль няньки при маленьком Вилли обернулась на деле одной из самых опасных переделок.

При этом сам по себе парнишка оказался довольно приятным и привязался ко мне с самого начала.

– А ты молоток, – заявляет он, как только мы остались одни. – Правильное слово? Когда я тебя увидел, то не сомневался, что ты сболтнешь им о бильярдной, и мне влетит. Но ты ничего не сказал – вот что значит настоящий друг.

– Меньше слов – проблем не будет, – говорю я. – Но с какой стати тебе переживать за ту ночь? Я же видел, что ты отправился домой в полном порядке. Не знаю, что с тобой там дальше произошло.

– Я и сам не знаю, – отвечает Вилли. – Все, что помню, это как какие-то злодеи напали на меня в темном переулке и… стащили кое-что из одежды. – Он вспыхнул и затараторил: – Я сопротивлялся изо всех сил, но их было слишком много! А потом прибежала полиция, и послали за доктором Винтером – ах, такой переполох! Но ты был прав – учитель слишком испугался за свое место и не стал докладывать его высочеству. Но мне сдается, что именно по его настоянию было решено приставить ко мне особого надзирателя. – Юнец одарил меня застенчивой, счастливой улыбкой. – Какое счастье, что им оказался ты!

Пока происходили эти важные события в моей личной жизни – Вилли, Элспет, Кардиган и так далее, вы можете спросить: а как же развивались военные действия? Правда, разумеется, состоит в том, что никак. Самый удивительный факт в истории Великого Конфликта с Россией состоит в том, что никто – по крайней мере, со стороны союзников – понятия не имел, что делать. Вы, может, решите, что это я для красного словца говорю? Ничего подобного. Летом пятьдесят четвертого мне, как немногим, пришлось быть в курсе военных решений, и могу совершенно достоверно сообщить вам, что официальный взгляд на войну формулировался следующим образом: «Ну вот, французы и мы находимся в состоянии войны с Россией во имя защиты Турции. Отлично. И что же нам теперь делать? Наверное, самое лучшее будет напасть на Россию? Хм-м, да. (Пауза). Какая большая страна, не так ли?»

В итоге решили сосредоточить нашу армию и лягушатников в Болгарии, где они могли помочь туркам драться с русскими на Дунае. Но туркам удавалось успешно удирать от русских во все лопатки без чьей-либо помощи, и ни Раглан, находившийся теперь в Варне в качестве главнокомандующего союзными войсками, ни наше штабное начальство у себя дома, не могли сообразить, что же путного сделать дальше. Я питал тайные надежды, не обойдется ли все. Мы с Вилли все еще были в Англии, так как Раглан распорядился, что в целях безопасности его высочества нам с принцем лучше не приезжать на фронт до начала боевых действий – в Болгарии такой нездоровый климат.

Но надежды на мир или изменение настроя в Англии тем летом так и не оправдались. Они словно озверели: пусть их армия и флот идут на врага, пусть бьют барабаны и трубят горны, пусть поют «Правь Британия!» Газеты предрекали московитскому тирану скорую и заслуженную кару, а уличные ораторы разглагольствовали на тему, как британская сталь преодолеет любое сопротивление. Они напоминали толпу, собравшуюся посмотреть на кулачный бой, в котором бойцы кривляются и размахивают кулаками, но так и не начинают драку. Толпа хотела крови, чтоб та лилась галлонами, масса хотела читать о картечных залпах, выкашивающих просеки в русских рядах, об отважных и благородных бриттах, насаживающих на пики казаков, о русских городах, объятых пламенем. И эти люди готовы были горестно качать головой, слыша о гибели наших храбрых парней, положивших жизнь на алтарь долга, и поглощая в своей уютной столовой пироги с почками и кексы, приговаривать: «Страшное дело – война, но, клянусь Георгом, Англия не отступит, чего бы это ни стоило. Передай-ка мармелад, Амелия. Должен тебе сказать, я так горд, что родился британцем».

И что же они получили тем летом? Ничего. Это приводило их в бешенство, они злились на правительство, на армию, друг на друга, страстно желая бойни. И тут вдруг прозвучало это слово, передаваясь из уст в уста и мелькая в каждом газетном заголовке: «Севастополь»! Бог знает почему, но нужное место было найдено. Почему бы не захватить Севастополь, чтобы показать русским что к чему, а? Мне казалось тогда, да и сейчас кажется, что атаку на Севастополь можно сравнить с тем, как если бы противник Британии взял Пензанс

Правительство колебалось, русская и английская армии загибались в Болгарии от дизентерии и холеры, публика впадала в истерию, а Вилли и я, собрав чемоданы, ждали команды к отплытию.

Что ж, возможно, я оказался в опале, зато пребывал в добром здравии, а только это имело значение. Ведь мог бы стать одним из трех тысяч трупов или тех раненых, чьи стоны доносились в сумерках с той ужасной линии обрыва. Медицинской службы, похоже, не было совсем – по-крайней мере, у британцев – и множество наших солдат до сих пор валялись там, где упали, или умирали на руках товарищей, пытавшихся доставить их в развернутый на берегу госпиталь. Русские раненые кучами лежали вокруг наших бивуаков, они рыдали и стонали всю ночь – до сих пор в ушах стоит их душераздирающий вопль:

«Пажалста! Пажалста!»

По всему лагерю валялись ядра, обломки снаряжения были разбросаны среди луж засохшей крови. Черт побери, как хотел бы я взять кого-нибудь из этих министров, уличных ораторов или кровожадных отцов семейства, пожирающих свой завтрак, и приволочь его в такое место, как холмы на Альме! Не для того, чтобы показать – он просто пожмет плечами, примет сокрушенный вид, вознесет добрую молитву и выкинет все из головы, – а чтобы всадить в живот пулю с мягким наконечником и бросить, завывающего, подыхать на месте. Вот чего они заслуживают.

Не то чтобы меня заботили той ночью раненые или убитые. Мне хватало своих забот. Хоть и сетуя на несправедливость упреков Раглана, я пришел к выводу, что мне-таки конец. Гибель этого злосчастного немецкого балбеса разрасталась в моем воображении сверх всяких границ. Мне чудилось, как королева называет меня убийцей, принц Альберт обвиняет в государственной измене, а «Таймс» трубит о моей отставке. Только тогда я понял, что в армии есть еще о чем думать, помимо собственных удовольствий.

Я чувствовал себя одиноким, как полицейский с Херн-бей,

[377]

 когда забрел в палатку Билли Рассела, обнаружив оного с пером в руке, что-то яростно строчащим при свете лампы. Рядом на ящике с боеприпасами сидел Лью Нолан, разглагольствуя в своем обычном стиле.

– Две кавалерийские бригады! – говорил он. – Две бригады: достаточно, чтобы преследовать и перебить их всех! И что они делают? Сидят себе на заднице, потому как Лукан боится отдать приказ о погоне без письменного распоряжения Раглана. Лорд Лукан? Чушь! Лорд, черт его побери, Выглядывающий Лук-он,

– Хм-м, – протягивает Билли, ставя точку. – А, Флэш! Скажи: правда, что гайлендеры первыми ворвались в редут? Я говорю, что да, а Лью утверждает, что нет.