Я так и не выучился толком говорить по-апачски. Да это не так просто, хотя бы потому, что красные скоты нечасто спокойно стоят на месте – да и вы, если котелок варит, тоже не станете торчать колом, иначе занятие по изучению их системы гласных (совершенно уникальной, кстати сказать) вам придется провести, вися вниз головой и поджариваясь на медленном огне или же улепетывая во все лопатки по Хорнада дель Муэрто, пока они будут улюлюкать и стараться воткнуть копье вам в спину. С обоими этими затруднениями мне довелось в свое время столкнуться, вам же советую не испытывать судьбу.

И все-таки странно, что я не преуспел с языком, ибо помимо талантов делать ноги и задирать юбки способность «ворочать битой»

[3]

входит в список главных моих достоинств – о, да, я на девяти языках говорю лучше самих их носителей и способен объясниться еще на дюжине или около того. Да и с апачами знаком был довольно близко – избави господи, – и даже был женат на красотке из племени – все по закону: заклинания, песнопения, танец бизона и все прочее… Ох и шустрая маленькая бестия это была, с персиковой бархатной кожей и жгучими черными глазами, а эти ее туго облегающие белые леггины из оленьей кожи с серебряными колокольчиками по бокам… Вот закрываю глаза и даже сейчас, шестьдесят лет спустя, слышу их мелодичный звон и ощущаю шелест сосновых иголок под коленями, и вдыхаю запах дыма, сплетающийся с мускусным ароматом ее волос и диких цветов прерий… И нежные губки шепчут мне на ухо: «Заставь мои колокольчики звенеть снова, о пинда-ликойе…»

[4]

Ах, как давно это было! Скажу без обиняков: лучше всего учить язык между вздохами и стонами, и если в тот раз ничего не вышло, тот только потому, что моя милая туземка была не только дочерью великого вождя, но и мексиканской идальги и, стремясь обособиться от прочего стада, предпочитала говорить по-испански, а не на племенном диалекте. О, в викупах индейцев-мимбреньо встречаются такие же снобы и зазнайки, как в какой-нибудь гостиной в Белгрейвии

[5]

, смею вас уверить. К счастью, против них есть средство.

Но довольно пока об этом. Даже если я не продвинулся в апачском далее фразы «нуитчши-ши, иицан», что можно приблизительно перевести как «иди сюда, девочка», – этого будет вполне достаточно, ну, может, добавьте еще пару уверений в дружбе и вопли о пощаде, которые вам весьма пригодятся, – то вполне способен узнать это дьявольское наречие, если услышу его. Это гортанное, шипящее бормотание, со всеми этими «тц», «цл» и «рр» – как у пьяного шотландского еврея, выронившего вставную челюсть, – не из тех штук, которые быстро выветриваются из памяти. Так что, услышав его пару недель назад в «Тревеллерз-клабе»

– А что вам еще про них известно помимо их дурацкой болтовни? – спрашиваю я довольно резко, поскольку он мне сразу не понравился – я быстро смекнул, что он один из тех мерзких зануд, которые повсюду шныряют с сачком для бабочек и записной книжкой, якшаются с ниггерами и растрачивают университетские фонды на драгоманов

– Благородные дикари, значит? – говорю я, воспользовавшись моментом, пока он переводил дух, и удостоился в ответ взгляда, исполненного сентиментального негодования.

Разве не доводилось вам переживать такие маленькие встречи? Человек, которому ты должен, парень, жена которого флиртовала с тобой, или семейство, чьим приглашением ты пренебрег, или какой-нибудь хам, прилюдно тебя оскорбивший. Омохундро трудно было отнести к перечисленным случаям – во время последней нашей встречи я был занят тем, что прятал украденного у него раба; гремели выстрелы, и он гнался за мной с явно читавшимся в глазах намерением убить, почему мне пришлось вплавь добираться до берега Миссисипи. Но принцип тот же самый, поэтому я, смею похвастать, прибег к проверенному средству.

Не раскрывая рта, я пробормотал извинения, развязно кивнул и поспешил к выходу. Такие вещи срабатывают, но только не с этим лишенным воспитания ублюдком. Он издал богохульственный клич и схватил меня за воротник обеими руками.

– Прескотт! – заорал он. – Бог мой, Прескотт!

– Прошу простить меня, сэр, – выдавил я, – не имею чести знать вас.

– Да неужели, ворующий ниггеров сукин сын? А я вот имею честь, адом клянусь! Джим, констебля сюда, живо! Ах ты, воровское отродье! – И пока все смотрели, разинув рты, Омохундро с силой прижал меня к стене и заорал своим дружкам: – Это Прескотт из «Подземной Железной дороги», который в прошлом году увез украденного у меня Джорджа Рэндольфа на «Султане»! Не дергайся, чтоб тебя! Это он, говорю вам! Эй, Уилл, хватай его за другую руку! Вот так, пес, стой, не шевелись!

Если первая половина искусства выживания заключается в способности быстро бегать, то вторая – в умении сохранять невозмутимое лицо. Даже не упомню, сколько раз судьба моя зависела исключительно от того, как я отреагирую на некое неожиданное и ужасное предложение. Как в ту ночь, например, когда Якуб-бек настаивал на моем участии в самоубийственной попытке взорвать русские корабли с боеприпасами или когда Заптен с улыбочкой намекнул на необходимость голышом плыть через озеро к готическому замку, битком набитому головорезами Бисмарка, или когда Брук поручил мне возглавить штурм пиратского форта. О боже, в какие времена нам пришлось жить! Странно, конечно, но самым ярким подобным воспоминанием почему-то остается тот день в Рагби, когда Булли Доусон подкидывал нас, сопливых фагов, на простынях. Он плотоядно сцапал меня, но я преспокойно улегся в простынь, будто только о том и мечтал, хотя внутри все сжималось от страха; мерзавец был так изумлен, что в сердцах выгнал меня вон, в чем и заключался тайный мой расчет. Так что мне удалось избегнуть подбрасывания, в то время как остальные фаги налетались вдоволь.

А все-таки – и молодому поколению, прокладывающему себе путь, стоит взять это на заметку – нельзя уповать на одну только невозмутимость. Это дает понять, что вы размышляете, а иногда задумчивый вид говорит не в вашу пользу. Вот и теперь, со Сьюзи, был тот самый случай. Радостное согласие требовалось выказать быстро, но в то же время не поспешно, ибо если я с криком восторга заключу ее в объятия, она сразу почует подвох. В один миг в голове моей пронеслась череда мыслей приблизительно в следующем порядке: «1. Я уже женат; 2. Она об этом не догадывается; 3. Если не соглашусь, существует значительный риск, что мне укажут на дверь, хотя, быть может, и нет; 4. Если да, то меня повесят; 5. Итого: лучше всего покуда с благодарностью простереться у ее ног, а там посмотрим».

И все это за долю секунды, как уже сказано – временной промежуток достаточный, чтобы на два удара сердца взгляд мой принял удивленное выражение, сменившееся мгновенным радостным блеском в глазах, плавно перетекающим в восхищение; я нерешительно шагнул вперед, опустился перед ней на колено, нежно взял за руку и прохрипел недоверчиво:

– Сьюзи, ты и вправду хочешь этого?

Чего бы она ни ждала, но уж явно не такого развития событий; Сьюзи пристально вглядывалась в меня, колеблясь между надеждой и недоверием. Она ведь знала меня, знала, с каким законченным мерзавцем имеет дело, но в то же время всей душой хотела верить, что небезразлична мне, и я прекрасно понимал, как сыграть на этом. Не дав ей ответить, я улыбнулся, печально покачал головой и сказал:

За бутылку кларета в отеле «Плантатор» в Сент-Луисе просили в том году пятнадцать долларов, а пить его было все равно что глотать воду из лужи, в которую помочились мулы – даже в Дамском клубе Лондона вино лучше. Но ничего другого пить было нельзя из опасения подцепить холеру: люди в Сент-Луисе мерли, как мухи, весь город провонял касторкой и горящим битумом; трупы валялись прямо на улицах, а единственным местом, перенаселенным более нашего «Плантатора», являлось кладбище – да и удобства для размещения там были, наверное, не хуже.

Но не только эпидемия тревожила меня: не далее как несколько недель назад весь Сент-Луис был увешан объявлениями с обещанием награды в сто долларов и подробным описанием моей персоны с примечанием, что я обладаю «благородными манерами» и говорю с «иностранным акцентом», чтоб им провалиться. Но «Королева чоктавов» не шла дальше, и нам не оставалось ничего иного, как целый день ждать парохода, который отвезет нас вверх по Миссури до Вестпорта. Пришлось мне сойти на берег, что я проделал без особого риска, прикупив за пару центов «патентованную противохолерную маску, гарантирующую полную безопасность от инфекции». Вырядившись на манер грабителя с большой дороги, я прошмыгнул в апартаменты «Плантатора».

В отеле я получил очередное доказательство твердого характера моей новоиспеченной супруги, а заодно и глубины ее кошелька. Вы не поверите: она заказала полдюжины комнат, и когда менеджер узнал, что в четырех из них размещаются двадцать черных шлюх, у него началась истерика. «Гром и молния, – орал он, – я утоплю все вокруг в крови, но не допущу, чтобы мои комнаты марали черномазые девки, и не важно как они выглядят и сколько стоят!» К несчастью для него, Сьюзи успела расселить их по комнатам и сунуть ключи в свой ридикюль прежде, чем менеджер спохватился. В нашей прихожей произошла знатная заварушка – я держался подальше от глаз, спрятавшись в спальне. Сьюзи заявила, что ее «юные леди» ни под каким видом не будут размещаться в бараках с рабами с плантаций и тому подобной швалью, не говоря уж о карантине; ей удобнее сунуть ему в карман сто долларов и забыть об этом. По мне, так пусть ночевали бы и в бараках, но это ее деньги; поупиравшись, менеджер согласился и вышел, пробурчав напоследок, чтобы «юные леди» ради репутации его отеля не покидали своих комнат.

Но учитывая шум, стоявший в перенаселенной гостинице, запах серных окуриваний и страх, что какой-нибудь остроглазый парень узнает в мистере Комбере пресловутого похитителя рабов Тома Арнольда, я испытал необыкновенное облегчение, когда следующим вечером мы погрузились на миссурийский пакетбот. Я наконец швырнул за борт осточертевшую противохолерную маску – среди пассажиров хватало рослых иностранцев с акцентами на любой вкус, как обладающих благородными манерами, так и без оных. Пароходик был много меньше и грязнее «Королевы чоктавов», и девицам пришлось ютиться в третьем классе, вместе с бродягами, чернорабочими, шулерами и прочим фронтирным сбродом. Сьюзи выбрала из этой публики четверых самых здоровых и уродливых и щедро заплатила им за то, чтобы те не давали девочек никому в обиду – и, к моему удивлению, все четыре дня до пристани Канзас-Лендинг они только этим и занимались. Первый же пьяный, попытавшийся облапать одну из шлюх, был без лишних церемоний выброшен за борт, и шулеры, похохатывая, бились об заклад, выплывет он или утонет. После этого наших магдалин оставили в покое, но все равно путешествие для них получилось не из приятных, даже под навесом, натянутым для защиты от брызг и тумана, и, сходя на берег, они представляли собой жалкую кучку растрепанных и грязных дешевых потаскух. Мы со Сьюзи разместились в тесном и душном салоне на техасской палубе, где помимо нас похрапывали еще два десятка торговцев и вдовушек, но я вовсе не сетовал на отсутствие уединения – мне требовался отдых.

Слышал, что в наши дни Канзас-Сити вобрал в себя всю округу, но в те дни Лендинг, Вестпорт и Индепенденс были самостоятельными населенными пунктами, отделенными друг от друга лугами да перелесками. И я сильно удивлюсь, если сегодняшний город населяет больше людей, нежели собралось их тогда, в сорок девятом, на десятимильном пространстве от Индепенденса до реки. Их было тысячи: в палатках и под навесами, в домах и бревенчатых лачугах, под деревьями и кустами, в тавернах и лавках, в конюшнях и загонах – необъятная копошащаяся масса всех сортов и цветов кожи. В прежние годы мне доводилось видеть реку Сингапур, но это ничто по сравнению с Вестпортом и Индепенденсом. Все разделяющее их расстояние было заставлено фургонами, подводами и экипажами, превратившими размокшую от недавнего дождя землю в непролазное месиво; между ними бродили мулы, волы и лошади, аромат пота и навоза наполнял воздух, но это все не шло ни в какое сравнение с шумом.

У Рощи Совета, на поверку оказавшейся маленьким леском с несколькими хижинами и конюшней для недавно открытой линии дилижансов, мы застали три каравана. Первый состоял из двадцати фургонов с молодыми парнями – клерками и рабочими с Востока, называвшими себя «Питтсбургские пираты». Другой включал три десятка мулов и полдюжины семей эмигрантов, тоже стремящихся на прииски. Третий – вы не поверите, но это святая истина – представлял собой два старых экипажа с дюжиной пожилых и престарелых жителей Цинциннати, направлявшихся в путешествие через Равнины с целью

поправки расстроенного здоровья

! При больной груди чистый воздух прерий пойдет им на пользу, твердили они, не переставая отхлебывать укрепляющее питье из бутылочек, кутаться в шарфы и дышать ингаляторами.

[67]

«Да уж, – думаю, – бордель на колесах можно счесть эксцентрикой, но эти ребята всех заткнули за пояс».

Вуттон предположил, что вместе мы можем составить отличный караван, хотя и не вооруженный до такой степени, как ему хотелось бы. Молодежь стремилась вперед, подгоняемая той бесшабашной лихой одержимостью, что обуяла многих в достопамятном сорок девятом, и на всех у них имелось лишь десятка два стволов. Эмигранты были неплохо вооружены и наняли четверых охранников, но являлись слишком малочисленной группой. С инвалидами в качестве сопровождения ехал только толстый пропойца-кучер с кремневым мушкетом, но в случае нападения они вполне могли отразить супостата градом паровых грелок и бутылочек с лекарствами. Наш собственный караван по оснащенности, дисциплине и порядку превосходил все остальные вместе взятые, поэтому стоит ли удивляться, что нас встретили как избавление и избрали меня капитаном всей этой бестолковой шайки. Сам виноват: любой, увидев парня с бравыми баками и в шикарной замшевой рубахе, доверился бы мне без рассуждений. Я скромно отпирался, но конкурентов у меня не было, и дело решил один из «питтсбургских пиратов», обратившийся к своим собратьям с борта фургона с пламенной речью. Им невероятно повезло, кричал он, что отважный капитан Комбер, командовавший военным кораблем английского флота, дравшийся с арабами в Индии, оказался здесь, и если есть на свете человек, способный благодаря своему беспримерному опыту и хладнокровию довести их целыми и невредимыми до Калифорнии, то он перед ними. Так что я был единодушно избран – без всякой там унизительной беготни за должностью.

Сьюзи, понятное дело, аж светилась – по ее словам, иначе и быть не могло. Вуттон отлично понимал, что вести караван все равно ему, а Грэттен и команда обеими руками поддержали решение, поскольку нам предстояло идти в авангарде и не глотать пыль за остальными. Итак, караван Флэши, состоящий из шлюх, оптимистов, бронхиальных астматиков, фронтирщиков и честных ловцов удачи, готов был отправиться в неизвестность. Не стану утверждать, что мы представляли собой рядовое для сорок девятого сборище, но я бы ничему не удивился.

Поскольку обещал не утомлять вас подробностями, ограничусь замечанием, что в целом дорога через прерию, занявшая у нас несчетное количество времени, жутко скучна и в памяти моей разделяется на две части. Первая – до реки Арканзас, когда ты плетешься через море травы и кустарников, делая по пятнадцать или около того миль за день; вторая,

Событий, способных оживить путешествие, было немного. Говорили, что самое трудное – переправы через реки, но при низком уровне воды особых проблем не возникло. Помимо этого иногда появлялись шайки индейцев, некоторые даже подбирались к нам поближе, выглядывая, где что плохо лежит, пару раз они попытались увести у нас скот, но парни Грэттена мигом уложили нескольких краснокожих – пауни, если верить Вуттону, – и мне стало казаться, что первоначальные мои страхи были беспочвенными. Однажды мимо нас пронесся по пути в Санта-Фе почтовый дилижанс, встретился также взвод драгун, едущих из форта Манн, возводившегося как раз в те дни. Что до прочего, то самым интересным было убирать с пути хлам, оставленный предыдущими караванами. Дорога походила на гигантское багажное отделение, растянувшееся на сотни миль. Сломанные фургоны, колеса, скелеты животных, домашний скарб, пустые бутылки – и это только самое обыденное. Припоминаю, как мы нашли печатный станок, корабельную носовую фигуру в виде увенчанной короной русалки, концертный рояль (именно на нем играла Сьюзи на илистой отмели Миддл-Кроссинга, развлекая общество, устроившее на берегу импровизированные танцы), шотландский килт и двенадцать абсолютно одинаковых гипсовых статуй Венеры Милосской. Думаете, я сочиняю? Полистайте дневники и воспоминания парней, пересекавших Великие равнины, еще и не такое узнаете.

Только на закате своих дней ты начинаешь понимать, что жизнь – это не прямая линия, что никогда нельзя считать ту или иную ее главу закрытой, поскольку пролог от эпилога может отделять дистанция в полвека длиной. Вот, скажем, повстречал я в сорок втором Лолу Монтес и Бисмарка. Одну довел до экстаза, другого – до белого каления, и полагал, что на этом кончено. Так нет: пять лет спустя они мне такое устроили, что до сих пор вздрагиваю. Или Тигр Джек Моран: я полагал, что после Роркс-Дрифт

[175]

больше его уже не увижу. Не тут-то было: он явился вновь, чтобы отравить мои последние годы и едва не подвел меня под обвинение в убийстве. Нет-нет, никогда нельзя ручаться, что прошлое не схватит тебя за пятки. Особенно такое грязное прошлое, как мое.

Так получилось и с Диким Западом. Я покинул его прекрасным летним днем пятидесятого года и зарекся впредь туда возвращаться, и вот спустя двадцать пять лет, когда былые воспоминания померкли, прошлое обрушилось на меня воздаянием – и это слово, как вам предстоит убедиться, выбрано очень верно.

Я целиком и полностью возлагаю вину на Элспет. При ее куриных мозгах ей потребовалось полжизни, чтобы открыть для себя прелесть в путешествиях по миру с комфортом, и поскольку к тому времени неправедно нажитые богатства старика Моррисона невероятно преумножились, у нее имелась возможность ни в чем себе не отказывать. Частенько я сопровождал ее, так как после тридцати лет тяжких скитаний не прочь был насладиться поездкой со всеми удобствам: из салона парохода переходишь в «пульман» и едешь в отель, а по пути останавливаешься себе в лучших пабах. Другой причиной служил факт, что я ни на грош не доверял этой потаскушке. В свои пятьдесят Элспет осталась такой же соблазнительной, как в шестнадцать, и такой же пылкой. Салоны Бонд-стрит и армия парикмахеров-лягушатников помогали сохранять златые кудри по-прежнему пышными, кожа была белой, как у крестьянской девушки, а если бы Элспет добавила еще стоун весу, так ей, на мой взгляд, вообще цены бы не было. Короче говоря, мужчины, как и раньше, вились вокруг нее, как мухи у банки с вареньем. Хотя за все тридцать лет мне ни разу не удалось поймать жену

Поначалу большинство ее вылазок не слишком удалялись от дома: Шварцвальд, Пиренеи, озера Италии, Святая земля и пирамиды. Ну и бесконечные греческие руины, почитаемые за антиквариат. К ним она питала просто маниакальное пристрастие. Укрывшись от солнца под зонтиком, Элспет без конца набрасывала эскизы, сопровождая процесс перевранными цитатами из Байрона. Горничная постоянно металась в отель за новыми карандашами, я же нетерпеливо вздыхал, мечтая улизнуть в какой-нибудь местный квартал и насладиться радостями туземной жизни. Но в один прекрасный зимний денек в начале семьдесят пятого она лениво этак роняет, что я никогда не показывал ей Северной Америки.

– Верно, – киваю я. – Но ее, знаешь ли, так много. Всю не охватишь, да и путь неблизкий.

Естественно, на следующее утро я как мог пытался увильнуть от обязательств, добытых у меня таким нечестным путем: сначала ловкая негодница пробудила во мне ревность, потом разожгла страсть, вертя кормой перед зеркалом – нахожу ли я ее, мол, хопа или нет, тоже мне, придумала, – и вытребовала полуобещание, воспользовавшись моей нуждой. И это меня она еще называет изворотливым! И все это потому, что она воспылала страстью к этому треклятому сиу, поддавшись его свирепому очарованию и своим юношеским мечтам о благородных дикарях, позабытых на время, пока обращение в светских кругах Бостона затуманило ее блошиные мозги. Но при виде его мужественного обличья мечты вспыхнули с новой силой. Я уже представлял, как трепещет Элспет, воображая, как вождь забрасывает ее в седло, чтобы предаться греховным утехам где-нибудь на бреге Гитчи-Гюми. Один в один, как с тем жирным черномазым, Сулейманом Усманом, который напел ей в уши, как она-де, станет Белой Королевой Джунглей. Ха, второй раз меня не проведешь. Проблема с Элспет, как вы догадываетесь, состоит в том, что хотя она вряд ли всерьез хочет быть похищенной и соблазненной каким-нибудь волосатым аборигеном – ну ладно, не совсем волосатым, – в силу врожденного дара к флирту зачастую получает даже больше, нежели рассчитывала. Поэтому в мои планы не входило дать женушке использовать идею прогулки на Дикий Запад как лишний повод возобновить знакомство с нашим приятелем Пятнистым Хвостом, который, глазом не успеешь моргнуть, как увлечет ее в кусты. Но стоило мне заикнуться, что поездка на Запад может оказаться слишком обременительной для нее, Элспет разразилась слезами и воплями: «Ты же обещал», и так далее. В конце концов я уступил, но про себя твердо решил проложить маршрут как можно далее от его агентства. Однако в мои намерения не входило потешить ее детские фантазии кратким обзором дебрей по пути следования трансконтинентального «пульмана». Нет, пусть досыта насладится «обширными равнинами» и «первозданными лесами» из окна роскошного частного вагона. Пусть полюбуется на своих чингачгуков: можно остановиться в какой-нибудь индейской деревушке (одного запаха хватит, чтобы излечить ее от романтических иллюзий), посетить ранчо или золотые прииски. Все путешествие можно проделать с комфортом и в полной безопасности.

Как видите, все переменилось с прошлого моего визита. «Белые пятна» исчезали с карты: великую пустыню пронизывали железные дороги и телеграфные линии, заполняли форты, города, ранчо и рудники. Она все еще оставалась дикой – местами еще практически неисследованной, – но настоящий фронтир, в значении северо-западной границы, отделяющий цивилизацию от царства тьмы, приказал долго жить.

Если вас не затруднит посмотреть на карту, вы поймете, о чем я. Дороги и пароходные линии расчертили континент вдоль и поперек, пустые места оставались лишь между ними. Самым значимым из таковых – в плане данной истории – являлась широкая полоса Великих Равнин, на которых ныне располагаются штаты Монтана, Вайоминг и обе Дакоты. С севера и востока район ограничивала река Миссури, по которой пароходы доставляли путешественников к подножию Скалистых гор, а с юга – железная дорога Омаха-Шайен, идущая далее к Большому Соленому озеру. Это были артерии цивилизации, служившие таким же удобным и безопасным (при удаче) путем передвижения, как дорога между Абердином и Лондоном.

Проблему представляли собой земли, заключенные внутри этих маршрутов, ибо хотя пароходы и поезда легко курсировали по окраинам, в глубину территории не шло ничего, или почти ничего. Там находился последний оплот сиу – самой крупной и могущественной конфедерации индейцев Северной Америки, самой болезненной занозы в заднице в Вашингтона, хуже даже моих старых приятелей, апачей на юго-западе. Пятьдесят тысяч сиу, о которых говорил Шерман, да их союзники – северные шайены – ближайшие родичи тех каменнолицых гигантов, которые повстречались мне на берегах Арканзаса. В те дни сиу были повелителями прерий от тропы Санта-Фе до границы с Канадой и от Канзаса до Скалистых гор; они терпели караваны (совершая время от времени рейд-другой) и довольно мирно уживались с немногочисленными армейскими подразделениями, отправленными американцами на Запад.

Теперь все изменилось. Надвигающаяся волна поселений и новые речные и железнодорожные транспортные пути привели к тому, что располагавшиеся некогда на задворках цивилизации равнинные племена оказались теперь со всех сторон окружены ею, что приводило их в недоумение и ярость. Они восстали в 1862 году в Миннесоте и были приведены к покорности. Когда правительство попыталось провести так называемую дорогу Боузмена прямо через земли сиу, вождь Красное Облако встал на тропу войны и добился успеха. Но хотя строительство дороги было остановлено, а форты эвакуированы, победа принесла сиу скорее вред, чем пользу, внушив им уверенность, что янки можно сдержать силой. Индейцы не понимали, что в конечном итоге перевес окажется не на их стороне, и вот уже двадцать пять лет тлела очаговая, неорганизованная война, и каждая мелкая стычка подкидывала поленьев в костер недоверия и ненависти, пылавший с обоих сторон. Бешеный Конь разгромил Феттермана, Пятнистый Хвост со товарищи взял восемьдесят драгунских скальпов прямо на задворках Ларами; с американской стороны кромвеллианский

Если для леди Флэшмен и вождя сиу Пятнистый Хвост этот беспокойный день закончился, как я подозревал, весьма даже приятно, об остальных сказать этого было нельзя. Договор о Черных Холмах приказал долго жить раз и навсегда, будучи прикончен сенатором Эллисоном и Маленьким Большим Человеком. Состоялась еще одно собрание в Кемп-Робинсон, на коем я не присутствовал – с меня прошлого раза хватило, – на котором Пятнистый Хвост официально заявил, что сиу отклоняют предложение. Эллисон предупредил его, что правительство не свернет со взятого курса и будет считать цену в шесть миллионов принятой без обсуждения, но самое большее, чего добился, это обещания донести эти слова до Сидящего Быка и Бешеного Коня. И если последние одобрят идею, за Пятнистым Хвостом и Красным Облаком дело не станет. Это являлось чистой воды отговоркой, так как все знали, что непримиримые ни за что не согласятся. Стоящего Медведя отрядили к воинственным вождям послом, поскольку он являлся протеже Сидящего Быка и тот хорошо к нему относился.

– Значит, нам ничего не остается, – развел руками Эллисон, – как вернуться не солоно хлебавши в Вашингтон. Все ваши ревностные старания и заботы, за которые я так благодарен вам, джентльмены, пропали втуне.

Он просто кипел от злобы при мысли, что какие-то жалкие аборигены пренебрегли им. Им, сенатором США! В первый и единственный раз я наблюдал, как помпезная маска спала с его лица.

– Пренебрегая деньгами правительства, эти красные мерзавцы бросают нам вызов! – гремел Эллисон, – Да-да, вызов! Что ж, будь я неладен: чем быстрее их приведут к порядку, тем лучше!

Я размышлял над тем, насколько обе стороны действительно желали достичь результата. Уверен, что Красное Облако и Пятнистый Хвост готовы были принять любые внешне почетные условия, и веди себя Эллисон более гибко и дай им хоть половину запрошенной суммы, вожди сумели бы собрать достаточно сторонников, чтобы перевесить позицию непримиримых. Но ручаться не берусь. Фактом остается то, что индейцы покинули Кемп-Робинсон, пылая от гнева, а Эллисон, хотя и метал громы и молнии, не выглядел ошарашенным, да и Вашингтона, видимо, тоже несильно опасался. Меня не оставляет мысль, что вся эта комиссия была затеяна исключительно с целью показать, как несговорчивы индейцы, и возложить на них ответственность за последствия. А может, проверить заодно, насколько они готовы драться. Если так, то миссия с треском провалилась, поскольку ввела Вашингтон и армию в фатальное заблуждение, что при любом раскладе сиу не возьмутся за оружие. Должен признаться: исходя из того, что они так и

Поездка по железной дороге оказалась восхитительной смесью скуки и развлечения. Кастер пребывал в истерическом помешательстве, раздираясь между злостью на Гранта и страхом, что оставил Вашингтон без разрешения. Он напоминал маленького ребенка, поломавшего в припадке ярости игрушки и теперь со страхом ожидающего, что скажет папа, когда увидит. Кастер снова начал мести передо мной хвостом, объясняя свои нападки в Белом доме приступом отчаяния. Послушать его, я был вернейшим из друзей, оставшимся рядом, когда все прочие отвернулись от него; источником, из которого он черпает силы и утешение. Неужели я даже готов поехать с ним на Запад? Ах, как это благородно! Даже Энобарб

[232]

не поступил бы лучше. Можно еще раз пожать вашу руку?

– А что до этой гремучей змеи, Гранта, – вопил Кастер, когда мы вошли в вагон (я потягивал портер, а он, в сдвинутой на затылок шляпе, ожесточенно размахивал тростью), – то пусть попробует помешать мне, если осмелится. У меня есть голос, а у народа – уши! Кондуктор, я – генерал Джордж А. Кастер, для меня заказаны места. Мы еще посмотрим, окажется ли его гнев сильнее чувства самосохранения. Первый в выездке, говорит? Ну и жуткий же, видно, сброд выпускался в тот год из Вест-Пойнта!

Мне пришлось два дня, до самого Чикаго, терпеть эту пытку: он то гремел, как пустой барабан, то мигом умолкал и принимался угрюмо грызть ногти. Тупоголовые боги достанут его, да-да, приговаривал Джордж и заливался слезами. Затем расцветал, услышав новости, как пару недель назад генерал Крук, осуществляя против сиу разведку боем, набрел на лагерь самого Бешеного Коня; бестолково проведенная атака привела только к уничтожению индейских типи с незначительными потерями с обеих сторон, после чего Круку несолоно хлебавши пришлось отойти к форту Феттерман.

– Только представьте! – ликовал Кастер, потирая ладони. – Архизлодей оказывается у него в руках, и Крук позволяет ему ускользнуть! Пожгли вигвамы, убили старушку и пару сосунков, захватили мустангов – которых порастеряли на следующий же день – и провозгласили это победой. Боже, я не выдержу! Бешеный Конь, наверное, покатывается со смеху. И этот Грант считает, что обойдется без меня на фронтире!

Джордж ядовито рассмеялся.

Если вы удосужитесь заглянуть в судовой журнал «Дальнего Запада», то найдете там исчерпывающий отчет о плавании парохода по Миссури и Йеллоустону в этот и последующие дни, но для моего рассказа довольно перечисления голых фактов. Взгляда на карту будет достаточно, чтобы увидеть наш маршрут. Пароход вез фураж и снаряжение для колонны Терри, направлявшейся строго на запад из форта Линкольн через Территорию Дакота к устью реки Паудер. С запада, навстречу ей, вдоль Йеллоустона двигалась пехтура старины Гиббона. Генералам предстояло объединить силы и вторгнуться в дикие земли между реками Бигхорн и Паудер. Где-то там скрывались враждебные шайки индейцев – никто не знал точно где, поскольку редкий скаут или траппер отваживался ступить на эту территорию. Крук с третьей колонной маневрировал на юге, не имея соприкосновения с Терри, но Кастер заверял меня, что они накрепко зажмут сиу в клещи своими тремя отрядами.

Вас может удивить, как я мог предаваться беззаботному разврату на судне, оказавшемся в такой опасной близости к театру боевых действий, но все выглядело не так уж страшно, если смотреть из жарких объятий миссис Кэнди или с надежной палубы «Дальнего Запада», поднявшегося по Миссури до форта Буфорд, а затем свернувшего в обрамленную прелестными рощицами долину реки Йеллоустон. Прежде всего, войны как таковой и не ожидалось – самое большее, случится пара перестрелок с наиболее упрямыми шайками, да и развернутся эти события существенно южнее Йеллоустона, заслоненного от сиу многочисленной и мощной армией. На деле есть в этом нечто очень даже приятное – ты находишься на задворках событий, так сказать, в совершенной безопасности, проводя дни, бездельничая или болтая с Маршем и его парнями, а по ночам наслаждаешься своей «конфеткой»

[246]

 – простите за каламбур, – а потом засыпаешь под монотонное хлопанье колеса по воде. Йеллоустон – одна из самых прекрасных речных долин, которые мне приходилось видеть: поросшие лесом берега, островки, укромные заводи и чистые бурливые воды. Иногда тебе кажется, будто ты попал на Темзу, но проходит час, и вокруг уже пробегают высокие красные обрывы, настолько не похожие на Англию, что и придумать сложно.

В общем и целом это был первоклассный отдых. Президент корпорации делала все, чтобы я остался доволен, хотя в течение дня оставалась такой же деловой, как и раньше. Я надеялся, что после форта Буфорд она немного оттает – в конечном счете ее затея с Бисмарком стала мне вполне ясна, как и тип земель, на которых ей предстоит воплощаться. Я даже набросал (ничтоже сумняшеся) письмо к Отто, в котором изложил план и просил одобрить его. Одному Богу ведомо, как поступил Бисмарк, увидев мою закорючку – если депеша, конечно, дошла до него. Миссис Кэнди сдержанно одобрила и заявила, что покажет письмо директорам. «Вот и отлично, – думаю. – Теперь самое время нам познакомиться поближе не только плотски, но и духовно». Ничего подобного: «Б» в смысле «бизнес» продолжала довлеть от завтрака до обеда. Она делала заметки в блокноте и рисовала схемы участков по Йеллоустону, как заправский маленький землемер, и если кто-нибудь увидел бы нас на палубе или в салоне, то принял бы за добрых попутчиков, которые подчеркнуто вежливы друг с другом, но не более.

Меня это мало волновало: было даже пикантно наблюдать, как эта уверенная в себе, резкая американская бизнес-леди, воплощенная эффективность и энергия, с наступлением сумерек превращается в самую похотливую из наложниц. Я говорю «наложницу», потому что любовниками мы не являлись. В промежутке между постельными раундами она могла поддержать, без особого интереса, светскую беседу, но не было в ней ни намека на интимность, которая есть у любовниц или дорогих шлюх. Трудно сказать, в какой степени наслаждалась она нашими спаррингами. Много ли удовольствия черпает беспросветный пьяница, выпив очередной стакан? Ею владела неутолимая похоть, заставлявшая ее действовать все в той же неторопливой, но продуктивной манере. Она была похожа на не знающую устали прекрасную машину. С моей точки зрения, это идеально – меня ведь интересует плоть, и будь Кэнди нежной или любящей, то быстро наскучила бы мне. Но рассудочная страсть, с которой она получала и отдавала удовольствия, не требовала ничего, кроме выносливости.

С другими мужчинами на борту она держалась вежливо, но холодно. Двое армейских офицеров, которых мы согласились подвезти, попытались проявить галантность, но получили от ворот поворот. Одному, как подозреваю, досталось-таки по пальцам ног – я подметил, как он нырнул за ней однажды на переднюю палубу, а вышел с красным лицом и заметно припадая на ногу.

Вы, должно быть, не знаете Бловица, возможно, даже не слыхали о нем. И это к лучшему, хотя, осмелюсь заявить, при встрече он показался бы вам вполне безобидным малым. Мне вот показался, на мою беду. Не то чтобы я держу его за закоренелого негодяя, нет — это был милейший человечек, полный до краев благими намерениями, и не его вина, что ими оказалась вымощена моя дорожка в ад, которая вела на дно соляной шахты. И только по милости Божьей я не остался там навсегда, погребенный необоримым роком. Проклятое место, эти соляные шахты, и вовсе не соответствующее вашим представлениям. Для начала, там не найти ни грана соли.

Заметьте, говоря, что это вряд ли вина Бловица, я склонен толковать сомнение в пользу маленького пройдохи, а такое со мной бывает нечасто. Но, как вы убедитесь, мне он пришелся по душе, даром что был журналистом. Подлые скоты, особенно те, что работают в «Таймс». Лет тридцать тому назад Бловиц был их корреспондентом в Париже, а заодно, без сомнения, правительственным агентом (покажите мне парня из «Таймс», который не является таковым, начиная от Дилана

[738]

 до чертей из типографии), но ясно ли он осознавал, что затевает или просто хотел устроить для старины Флэши пару славных приключений, не знаю. Бесспорно только то, что именно его треклятые картинки подвели меня под монастырь: фотографии двух прелестных женщин, явленные глазу ничего не подозревающему мужчине средних лет — одна в 78-м, другая — в 83-м. По их вине я претерпел одно из самых странных приключений в своей непутевой жизни. Не худшее, быть может, но довольно скверное и чертовски загадочное. Не думаю, что даже сейчас разобрался в этом адском клубке. По крайней мере, не полностью.

Впрочем, по ходу я получил некоторые компенсации, среди которых числятся высшая награда Франции, благодарность двух венценосных особ (одна из которых просто сногсшибательная красотка, но мне с того проку было мало), возможность насолить Отто Бисмарку и расположение той прелестной милашки, мамзель Каприз, не говоря уж об очаровательном айсберге, принцессе Кральте. Но... Нет, едва ли на смертном одре я стану поминать Бловица дурным словом.

В свое время он зарекомендовал себя отменным щелкопером, переплюнув даже самого Билли Рассела, поскольку если Билли набил руку по части драматических описаний: потоки крови и т.п., и чем ужаснее, тем лучше, Бловиц охотился за сплетнями и держал свой маленький пухлый пальчик на пульсе всей Европы, от Лиссабона до Кремля. Он знал всех, все знали его — и доверяли ему. А это штука серьезная: короли и канцлеры полагались на него, императрицы и великие княгини шептали на ушко свои секреты, премьер-министры и послы спрашивали совета — и хотя наш прохвост готов был на любую уловку в охоте за горяченьким, он никогда не нарушал данного слова и не обманывал доверия. По крайней мере, так твердили все, и громче всех сам Бловиц. Думаю, ему играла на руку наружность, потому как та не имела ничего общего с его профессией. Это был сдобный колобок пяти футов ростом, с наивным, как у младенца, лицом за громадными усами, с невинными голубыми глазками, плешивой головой и жуткими баками в фут длиной. Он трещал без умолку (на нескольких языках), галантно лебезил перед дамами, на мужчин же глядел снизу вверх, как преданный спаниель. Готовый рассмеяться каждой шутке, первый, узнававший любую сплетню (не успеешь и глазом моргнуть), и не упускающий ни единого слова или жеста, которые оседали в его бездонной памяти: дайте ему прослушать речь или прочитать газету — и он повторит все слово в слово, как Маколей.

Так вот, когда разгорелся великий кризис и вся Европа жила новостями о ходе переговоров, войны или коллапсе правительства, именно телеграмм парижского корреспондента «Таймс» ждали с таким нетерпением, ибо Бловиц был сущим докой по части того, что американские бумагомараки величают словом «сенсация». Как то раз во время встречи за закрытыми дверями на пресловутом Берлинском конгрессе (о коем речь еще впереди) Бисмарк вдруг нагибается и заглядывает под стол. Д`Израэли

Беда с репутацией вроде моей заключается в том, что ей приходится соответствовать. Это дьявольски нечестно. Возьмите какого-нибудь генерала Бинкса или полковника Снукса, настоящего вояку-остолопа, храброго как черт, жадного до славы, с ослиным упрямством честно исполнявшего свой долг в полудюжине кампаний, но ни разу не попавшего в поле зрения публики. Наконец, он заканчивает безвестную службу и удаляется на покой в Челтенхэм, заработав пару ранений и достаточно монет, чтобы оплатить членские взносы клуба и карточные долги своей мэм-сагиб. Он посылает юного Адольфуса к частному педагогу, поскольку именно этой дорогой следовал Веллингтон, и задает взбучку пьяному бездельнику, запустившему сад в «Рамильи», «Катр-Бра» или именем какого еще сражения ему взбрендит поименовать свою чертову виллу. Так живут Снукс или Бинкс, «в трудах полезных двигаясь к могиле»

[828]

, и никому нет дела.

Другое дело Флэши, прирожденный трус и бездельник, втянутый в те же самые походы и битвы против собственной воли, перепуганный до потери рассудка, норовящий улизнуть, поджимающий хвост, спасающий шкуру с помощью предательства и прячась за спинами достойных людей, но выбравшийся изо всех переделок — благодаря слепому везению и крепким мышцам ног — с крестом Виктории на груди, списком иностранных наград длинным, как перечень преступлений Райли, солидным капитальцем в банке, а также славным именем, ставшим притчей во языцех всей империи. Ну и что же, старина Флэши, — скажете вы, — неужели это не справедливая компенсация за пережитые тобой нечеловеческие ужасы? Не стоит забывать, что по пути тебе удается подцепить столько красоток, что хватит до отказа набить бараки в Челси, да еще и Олдершот впридачу. И заполучить Элспет, самую незаслуженную награду из всех.

Мало того, ты прогуливаешься под ручку с сильными мира сего, наслаждаешься знакомством с нашей милостивой королевой и еще с полудюжиной монархов и президентов, не говоря уж о министрах и прочей шушере. Кроме того — и это самое приятное — ты благословлен иметь внуков и правнуков в бессчетном количестве... Так чего же тебе жаловаться, черт побери? Побойся Бога, старина: Бинкс со Снуксом правую руку готовы отдать (при условии, если таковая сохранилась после Пенджаба, Зулуленда или Китая, откуда тебе удалось выбраться в целости) за пятую часть твоей славы и добычи! И тебя так и не вывели на чистую воду... Несколько косых взглядов тут или там, но никаких прямых обвинений, ничего. Так что чубаррао

Согласен, мне чертовски везло. Но за все надо платить, и речь отнюдь не о страхе, боли и мучениях. Вовсе нет. Я сетую на то, что, заслужив успех дорогой ценой, я не могу насладиться им в мире и покое, как Бинкс или Снукс. Стариканы могут съездить в столицу, чтобы постричься или погорланить в клубе в момент национального кризиса, и всем наплевать; никто не ждет, что они помчатся в Конную гвардию с призывом задать перцу ашанти, дервишам или еще каким-нибудь кровожадным язычникам, рыщущим вокруг аванпостов империи. Что вам полковник Снукс или генерал Бинкс? Вышел отставку, в тираж, взятки гладки.

Ага, зато Флэши — совсем другой мешок с билтонгом

Оглядываясь назад, я склонен считать, что «приятная неожиданность» Бловицу удалась. Так часто бывает в самом начале, а инаугурацию, состоявшуюся тем воскресным вечером в Париже, можно назвать исторической — на их, лягушачий, лад. Если я не был должным образом впечатлен, в этом отчасти повинен сам Бловиц — одного вечера в его обществе хватило мне с лихвой, а энтузиазм богемца по поводу своего «petit cadeau» оказался таким, что уже заранее набил оскомину, да и бесцельно проведенный в отеле день не улучшил настроения. Легкое беспокойство, донимавшее меня всю дорогу через Ла-Манш, вернулось, как это бывает всякий раз, когда я не понимаю, во что или ради чего меня втягивают. Поэтому, когда с наступлением сумерек Бловиц заехал за мной в «Чатэм», я отправился с ним с горбом сомнений за плечами — и оный становился только тяжелее из-за того, что здравый смысл говорил об абсурдности всяких страхов.

Бловиц пребывал в превосходном расположении духа. Горячо поприветствовав меня, он приказал кэбмену поспешить к Страсбургской площади. Все мои расспросы журналист отклонял с твердостью, заставлявшей меня скребыхать зубами: все, мол, откроется в свое время; да, для встречи с принцессой Кральтой нам предстоит проделать небольшое путешествие, но все организовано, и меня транспортируют не одним даже, а несколькими способами. Последнее сопровождалось истерическим смешком, после чего подпрыгивающий на сиденье богемец в очередной раз побудил кучера поторопиться. Я подавил сильное желание вышвырнуть своего несносного приятеля из экипажа и стал утешать себя мыслью, что в завершение меня ждет лакомый кусочек голубых кровей — образ лошадиного лица и шикарной фигуры преследовал меня весь день, соревнуясь со смутным беспокойством. Теперь, когда мечты обещали вот-вот обратиться явью, я стал ощущать растущее нетерпение.

За несколько минут до семи мы промчались сквозь арочные двери вокзала Гар-де-л`Эст. Бловиц потребовал носильщиков и увлек меня к главному залу. Выходит, наше «маленькое путешествие» состоится на поезде, из чего следует вывод, что особняк мадам находится в одном из фешенебельных пригородов столицы.

Народу на вокзале было многовато для воскресного вечера. В свете электрических фонарей мельтешили целые толпы, но Бловиц прокладывал свой путь, словно буксир, тянущий океанское судно. Отчаянно жестикулируя, он с обычной своей помпезностью представился какой-то мелкой шишке в синем кителе, после чего тот препроводил нас за барьер, отделяющий менее людную платформу, где у стоящего поезда ждали группки пассажиров и облаченных в униформы служащих. Все взоры были обращены на состав, который, обязан признать, выглядел весьма опрятно и весь блестел, отливая в свете огней синим и золотым, но в остальном казался типичным поездом. Вырывающийся из машины пар наполнял окрестности характерным для железной дороги резким ароматом, носильщики деловито сновали у пяти длинных вагонов, занавески одного из которых были отдернуты, открывая взгляду роскошную розовую обивку обеденного салона. В то же время ощущалось нечто необычное в молчаливости этих носильщиков, в возбуждении толпы, наблюдающей из-за барьера, в напряженном ожидании небольших групп, расположившихся на платформе. Бловиц резко остановился, стиснув мою руку и пялясь на поезд как ребенок на новую игрушку.

— Ах, полюбуйтесь на него! — кричит. — Это не просто всем поездам поезд — это самый наиглавнейший, l`apogee, le dernier cri

Лязг, свистки и ноющая боль в старой ране в бедре разбудили меня, когда поезд миновал Порт-де-Саверн, направляясь к станции Страсбург. Попытавшись пошевелиться, я понял, что не могу, поскольку поверх меня дрыхнет Кральта — откуда и боль в ноге, прижатой роскошными прелестями королевского высочества. Такова оборотная сторона железнодорожных удовольствий: когда наскачешься до потери сознания, то обнаруживаешь, что мирно улечься спина к спине места нет, и приходится спать как получится, вповалку. По счастью, дама вскоре проснулась, и я уловил шорох ее мехов, когда она потихоньку выскользнула в коридор, оставив меня разминать ногу и удовлетворенно вздыхать при воспоминании о бурной ночи. Продрав глаза, я оглядел станцию и застонал при открытии, что часы на платформе показывают всего без десяти пять.

Даже в такую несусветную рань на вокзале наблюдалось оживление в виде своего рода торжественной встречи наших пассажиров. Мне вспомнилась болтовня Бловица про экскурсию на рассвете. И точно, он был тут как тут, стоя в обществе Нажельмакера и шайки шишек в цилиндрах. Журналист, как всегда, пытался изображать из себя душу компании, но выглядел жестоко помятым в результате ночных возлияний и обжорства — весьма приятное зрелище. Знай я тогда, что река, на которой стоит Страсбург, называется Иль, обязательно обратил бы внимание на аналогию с его теперешним состоянием

[881]

.

Цепочка размышлений навела меня на мысль о необходимости справить неотложные нужды, и я собирался уже было отвернуться, когда взгляд мой упал вдруг на одного малого, шагающего по платформе с саквояжем в руке. Высокая молодая фигура, несколько деформирована благодаря накинутому на плечи длинному плащу с каракулевым воротником, модный цилиндр надвинут на лоб, в руке трость эбенового дерева, в петлице цветок, во рту черная сигаретка в длинном янтарном мундштуке. Обычный континентальный франт, но, наблюдая, как он дефилирует мимо, я уловил в его манерах нечто смутно знакомое. Знать я его не мог, потому списал все на сходство с каким-нибудь из сотни младших офицеров, которых знавал прежде, опустил взгляд, нацепил штаны и сорочку и потрусил в поисках облегчения.

Когда я вернулся, малютка-горничная успела принести поднос с кофе, горячим молоком и petit pain

— Хотя еще так рано, я сочла, что petit dejeuner

В какой-то из своих книжонок этот ушлый рифмоплет Киплинг заметил, что заповедь островной расы в том, чтобы научиться отбрасывать прочь эмоции и, дождавшись своего часа, поймать чужака в ловушку

[894]

.

Я этот урок выучил еще в колыбели, задолго до того, как он написал эти строки, и не без успеха пользовался им всю жизнь, с единственной оговоркой, что вместо «поймать в ловушку» предпочитал подставлять «сделать ноги». Умение скрывать истинные чувства — дело нелегкое, но я, полагаю, вполне справился с ним, выслушав не слишком радужное предложение Штарнберга, и сумел не выдать своего потрясения перед лицом этого ухмыляющегося юного дьявола и его наделенной стальным взором спутницы. Парочка внимательно наблюдала, как восприму я сообщенную ими ошеломительную новость.

Не было ни малейшего смысла протестовать или отпираться. Вам ли не знать, сколько раз поднимался я уже на борт корабля «Бедствие», насильно завербованный такими профессионалами, как Палмерстон или Линкольн, не говоря о парнях попроще — вроде Колина Кэмпбелла, Алика Гарднера, У.С. Гранта, Броудфута, Дж. Б. Хикока, Раглана и еще легиона других. Приперев беспомощного Флэши к стенке с помощью шантажа и насилия, они кунали его с головой в свой адский суп, и ничего не поделаешь. Все так, но тут, с приближающейся с каждой минутой австрийской границей, дело было иное, и мне нужно было просто тянуть время, заговаривая «чужакам» зубы, кивая в ответ на их бред, будто я готов с ним согласиться, и выжидать удобную минуту для бегства. Моим козырем являлось то, что, вопреки всем угрозам Виллема, им явно хотелось заполучить сэра Гарри в качестве добровольного сторонника. На этом можно сыграть, главное — не переусердствовать. Вопрос в том, какую избрать роль (ну разве не извечная проблема?), балансируя на кромке между праведным гневом в ответ на угрозы и благородными рыцарскими порывами, которых они будут ожидать от офицера и джентльмена. Поэтому я издал негромкое «ха!» и устремил на Штарнберга самый ироничный из моих взглядов.

— Вот так возьмем и остановим? Вдвоем, да? Быть может, вы соблаговолите, отодвинув в сторонку оптимизм и дерзость, поведать, как нам это удастся?

— Значит, вы в игре, да? — восторженно восклицает он. — Вы с нами?