Розенграхт — улица в Амстердаме. «Грахт» означает канал между домами; дома там до сих пор еще стоят, но канал уже засыпали — уступка уличному движению. Сейчас, увы, — это, идущая от центра города, широкая и скучная магистраль, по которой движутся трамваи и машины. На полдороге еще высится изящное сооружение — Западная башня, одна из красивейших в Европе.

Все улицы в этом районе носят названия цветов, да и сам район Наполеон назвал «lе jardin» — сад. Это шутка, так как здесь традиционный район голландских «кокни», здесь живут те «истинные» амстердамцы, которые бедны, потому что слишком умны, чтобы работать, и выживают они только благодаря своей хитрости, сметливости и самым острым во всей Голландии языкам. Шутка эта злая, потому что улицы «сада» — Пальмовая, Лавровая, улица Роз, улица Лилий — старые трущобы, переполненные людьми.

Голландцы исказили французское слово, и «jardin» в Амстердаме называют «Жордаан». Район очень изменился, но амстердамец все еще уверен, что обитатели его никогда не работают и не стригутся; и здесь все еще случаются всякие забавные происшествия; по-прежнему бродит, хотя и бледный, призрак тех дней, когда закон не имел здесь никакой силы. Даже в преступлениях, совершаемых в Жордаане, есть нечто комичное.

Ван дер Вальк, инспектор амстердамской полиции, работающий в Центральном бюро расследований, прогуливался по Розенграхт и, как всегда, с удовольствием посмотрел на Западную башню. Снова опустив глаза, он заметил лежавшую на тротуаре картофелину и с наслаждением поддал ее ногой. «Всю прелесть этого паршивого городишки, — подумал он, — понимаешь только после того, как побываешь в каком-нибудь другом месте. Возвращаешься и думаешь: ну и мерзкая же дыра».

Из бара, где готовили крокеты, до него донесся тошнотворный запах растопленного сала. «Ну и город! Сплошная вонища! И все-таки приятно, после этого проклятого свежего воздуха!» Ко всем этим запахам добавился еще мелкий жирный дождик. Так, он это предвидел: ревматизм в левом бедре все утро давал себя знать. Ну что ж, вот хороший предлог, чтобы принять лекарство; джин — лучшее средство от ревматизма. «Надо беречь почки», — сказал он своему отражению в витрине, и с чувством облегчения скрылся в кабачке.

«Все было необычным в этом году, — думал ван дер Вальк. — И погода — не в последнюю очередь».

Осень в этом году держалась сухая и теплая почти до декабря. Иногда яростный ветер стряхивал сухие листья в волнующиеся воды каналов, где они плавали, угрюмые и покаянные. В другое время было так тихо, что отражения высоких домов неподвижно стояли в воде, как рисовал их Брейтнер. Иногда бывали недолгие, но сильные заморозки. А иногда светило солнце, теплое и утешающее, так что ван дер Вальк в рубашке, без пиджака, лежал на подоконнике, покуривая и размышляя. И дождя не было.

В Испании и Италии был дождь. Только и слышно было о всяких ужасах — о грозах с одиннадцатью сантиметрами осадков в полтора часа, страшные потоки которых неслись с возвышенностей, растирая в порошок деревни, как намокшие бисквиты, игриво расшвыривая по полям деревья и машины. Газеты были полны забавных снимков, на которых полицейские доблестно пробиваясь вперед в намокших сапогах, перекинув через плечо толстых, довольно непристойных женщин, словно выпачкавшихся кур.

Но в северной Европе — и в Голландии, стране дождя, — дождя не было. Можно было рассчитывать, что люди хоть раз в жизни будут благодарны. Вместо этого, как обычно, раздавались громкие жалобы. Фермеры ворчали, рейнские шкиперы ругались. Уровень воды в Рейне был самым низким за десять лет и движение полностью остановилось.

Все эти странности мертвого сезона не волновали ван дер Валька. Ему казалось резонным, что погода может быть странной. Жизнь была странной. Он ни черта не мог понять. Ему казалось, что он понял Стама, понять де Винтера он не мог. Рейнские шкиперы ждали «пришествия» дождя, чтобы он поднял и раздул их возлюбленную реку. Он ждал дождя озарения.