Величие и ограниченность теории Фрейда

Фромм Эрих

Основоположник неофрейдизма Э.Фромм рассказывает в работах, собранных в этой книге, о том, как преображается внутренний мир человека.

Пациент приходит к врачу и вместе они блуждают по закоулкам памяти, в глубинах бессознательного, чтобы обнаружить спрятанные тайны. Все существо человека проходит через потрясение, через катарсис. Стоит ли заставлять пациента переживать заново жизненные катаклизмы, детские боли, завязи мучительных впечатлений? Ученый развивает концепцию о двух полярных модусах человеческого существования — обладании и бытии.

Книга предназначена для широкого круга читателей.

Величие и ограниченность теории Фрейда

Предисловие

Чтобы полнее оценить огромную важность психоаналитических открытий Фрейда, начать следует с осознания главного принципа, на котором они основаны. Ничто не способно выразить этот принцип точнее, чем слова Евангелия «и истина сделает вас свободными» (Ин. 8, 32). Идея о том, что истина спасает и лечит, является древним прозрением; о ней знали и учили великие Наставники Жизни. Конечно, не все доходили до радикализма и прямоты Будды. Но мысль о спасительности истины является тем не менее общей для иудаизма и христианства, для Сократа, Спинозы, Гегеля и Маркса.

С позиций буддийского мышления, иллюзия (неведение) представляет собой, наряду с ненавистью и жадностью, одно из зол, которые человек должен изгнать из самого себя, если он не хочет вечно оставаться охваченным страстями, неизбежно ведущими к страданиям. Буддизм не противится мирским радостям и удовольствиям, потому что не считает их следствием страстей и желаний. Человек, одержимый страстями, не может быть свободным и счастливым. Он раб того, к чему влекут его желания. Процесс пробуждения от иллюзорной жизни является условием свободы и избавления от страданий, к которым человека приводят его страсти. Избавление от иллюзий (Ent-ta-uschung) — это условие для жизни, позволяющей человеку полностью реализовать свои способности, или, говоря словами Спинозы, стать образцом человеческой природы. Менее главной и радикальной вследствие своей подчиненности идее образа Бога предстает концепция истины и освобождения от иллюзий в христианской и иудейской традициях. Когда эти религии шли на компромисс со светскими властями, ничто не могло спасти их от измены истине. Но в революционных сектах истина способна была вновь занимать подобающее ей место, потому что главной задачей таких сект было стремление преодолеть несоответствие между христианским учением и христианской практикой.

Философия Спинозы во многом напоминает учение Будды. Человек — это существо, движимое иррациональными порывами («пассивными желаниями»). Он одержим неверными представлениями о самом себе и о мире — иными словами, он живет иллюзиями. Лишь те из людей, кто следует разуму, способны перестать быть игрушкой в руках собственных страстей и руководствоваться в жизни двумя «активными желаниями» — разумом и добродетелью. Маркс также принадлежит к традиции мыслителей, для которых истина — это условие спасения человечества. Его главной целью было не столько создание проекта идеального общества, сколько критика иллюзий, мешающих человеку построить идеальное общество. По мысли Маркса, чтобы изменить условия жизни, необходимо сперва разрушить иллюзии, порождающие эти условия.

Последнюю фразу Фрейд вполне мог бы использовать в качестве лозунга своей терапии, основанной на психоаналитической теории. Концепцию истины Фрейд расширил до невероятных размеров. Для него она не только то, во что мы осознанно верим или что мы рационально постигаем, но также и то, что мы в себе подавляем, потому что не хотим об этом думать.

Величие открытия Фрейда состоит в том, что он распространил метод обретения истины на сферу, в которой человек прежде такой возможности не видел. Он смог сделать это благодаря открытым им механизмам подавления (репрессии) и рационализации. На богатом эмпирическом материале Фрейд показал, что избавиться от заблуждений человеку можно, проникая в собственную психическую структуру и осуществляя «де-подавление». Это применение принципа освобождающей и исцеляющей истины, возможно, величайшее из достижений Фрейда, даже при условии, что оно породило много неверных толкований и не раз провоцировало рождение новых иллюзий.

1. Предел возможностей научного знания

Почему любая новая теория неизбежно порочна

Попытка осмысления теоретической системы Фрейда, равно как и любой другой системно мыслящей творческой личности (creative systematic thinker), не может увенчаться успехом, пока мы не только признаем тот факт, что всякая система в том, как она развивается и представлена автором, неизбежно ошибочна, но и поймем, почему это происходит. Конечно же, это вовсе не результат самонадеянности и бесталанности автора или его неумения излагать материал. Причина кроется в некоем фундаментальном и неизбежном противоречии: с одной стороны, автору есть что сказать, у него есть нечто новое, что до сих пор никому не приходило в голову, или о чем пока еще не заговорили. Но коль скоро речь идет о «новации», то ее принято излагать в категории описательной (descriptive category), которая не воздает должного сути творческого мышления. Творческое же мышление — это всегда мышление критическое, ибо оно ликвидирует определенное заблуждение и приближается к осмыслению действительности. Чем расширяет область знаний человека и усиливает мощь его разума. Критическое, а тем самым и творческое, мышление всегда несет в себе некую освободительную функцию (liberating function) в силу своего негативного отношения к мышлению иллюзиями (illusory thought).

С другой стороны, глубоко и оригинально мыслящий человек (the thinker) оказывается перед необходимостью изложить свою новую идею (new thought) языком своего времени. Разным сообществам присущи и разный «здравый смысл», разное категориальное мышление (categories of thinking), разные логические системы — у каждого общества есть собственный «социальный фильтр» («social filter»), сквозь который могут просочиться лишь вполне определенные идеи и концепции, а также наработки опытного знания (experiences). Так что, кому обязательно нужно быть в курсе дела, те умеют уловить момент, когда «социальный фильтр» изменяется под воздействием фундаментальных изменений в данной общественной структуре. Те идеи, которым не удается «просочиться» сквозь социальный фильтр определенного общества в определенный момент времени, воспринимаются как «немыслимые» и, конечно же, «недоступные для изложения», ибо среднему человеку модели мышления (thought patterns) его сообщества представляются в виде простой и доступной логической системы. Принципиально же отличные друг от друга сообщества чуждые модели мышления считают алогичными или откровенно абсурдными. Однако «социальный фильтр», или в конечном счете жизненный опыт любого отдельно взятого сообщества, детерминирует не только «логику», но в известной мере и содержание философской системы. Возьмем, к примеру, общепринятое представление, что эксплуатация человека человеком — это явление «нормальное», естественное и неизбежное. Подобное суждение было бы немыслимо для членов неолитического сообщества, где каждый мужчина и каждая женщина жили, что называется, «от труда своего», вне зависимости, был ли то труд индивидуальный или совместный. При сложившемся у них общем социальном устройстве идея эксплуатации человека человеком воспринималась бы как «безумная», так как еще не было избытка свободных рук, чтобы имело смысл превращать их в объект найма. (И если бы кто-нибудь заставил другого работать вместо себя, то это вовсе не означало бы увеличения количества получаемых продуктов, а лишь то, что на долю «нанимателя» достались бы праздность и скука.) Другой пример: многие общества знают частную собственность не в современном ее понятии, а лишь как «функциональную собственность» в виде орудия труда, «принадлежащего» одному лицу постольку, поскольку оно им пользуется, но вместе с тем охотно отдает его тому, у кого возникает потребность в этом орудии.

То, что немыслимо, то невозможно и высказать, и в языке нет для него слова. Во многих языках не существует слова для понятия иметь, но вполне возможно передать концепцию обладания иным путем, например словесной конструкцией типа «это — мне», выражающей концепцию функциональной, а не частной собственности («частной»

Следовательно, творчески мыслящая личность (creative thinker) обязана мыслить категориями логики, опираться на существующие модели мышления (thought patterns) и использовать те концепции своей культуры, которые поддаются выражению средствами языка. А это значит, что у нее пока еще нет слов, необходимых для выражения своей творчески новой и освободительной идеи (liberating idea). Ей приходится решать неразрешимую проблему: выразить новую мысль (new thought) в концепциях и словах, которых нет в языке. Впоследствии, когда ее творческие мысли (creative thoughts) получат всеобщее признание, они, вполне возможно, прекрасно будут существовать в языке. В результате новая мысль (new thought) предстает как некое смешение подлинно нового мышления с общепринятым, за пределы которого она выходит. Однако мыслитель (thinker) и не подозревает о таком противоречии. Для него бесспорна истинность традиционного мышления (convencional thoughts), a потому его нисколько не заботит различие в его системе между новым и чисто традиционным (convencional). Только в ходе исторического развития, когда социальные перемены получают свое отражение в изменении моделей мышления (thought patterns), наконец-то проясняется, что же в этой мысли (системе) (thought) творчески мыслящей личности (creative thinker) было подлинно новым, а в какой мере его система (system) представляет собой всего лишь отражение традиционного мышления (convencional thinking). Это уже на долю его последователей выпадет необходимость истолкования своего «метра»: живя в иной системе представлений, они не станут пытаться с помощью всяческих уловок примирить органически присущие его системе противоречия, а вместо этого вычленят его «оригинальные» мысли из потока мыслей традиционных и подвергнут анализу противоречия между новым и старым.

Сам по себе подобный процесс пересмотра любого автора, когда происходит отделение существенно важного и нового от элементов случайных и обусловленных фактором времени, также является продуктом конкретно-исторического периода, накладывающего свой отпечаток на данное истолкование. И в этом творческом истолковании вновь происходит смешение творческих и значимых элементов со случайными и ограниченными временными факторами. Такой пересмотр нельзя буквально воспринимать как истинный, а сам оригинал — как ложный. Истинность отдельных элементов данного пересмотра не вызывает сомнения, особенно там, где речь идет о высвобождении теории из пут прежнего традиционного мышления. В процессе критического отсева прежних теорий мы достигаем приблизительного соответствия истине, но самой истины мы не достигаем, да мы и не можем достичь истины, поскольку социальные противоречия и социальные влияния неизбежно ведут к идеологической фальсификации, а человеческому разуму наносят ущерб иррациональные страсти, коренящиеся в дисгармонии и иррациональности общественной жизни. Только в обществе, где не существует эксплуатации и которое поэтому не нуждается в иррациональных допущениях для покрытия или узаконения эксплуатации, в обществе, где разрешены основные противоречия, а социальная реальность не нуждается в иллюзиях, человек только и может найти полное применение своему разуму и с его помощью познать действительность в неизвращенном, неискаженном виде, иначе говоря, обрести истину. Другими словами, истина исторически обусловлена: она находится в прямой зависимости от уровня рациональности и отсутствия противоречий внутри общества.

В чем причина заблуждений Фрейда

Понимание данных трудностей при анализе системы мышления Фрейда (Freud thinking) означает, что для того, чтобы понять Фрейда, необходимо «официально» признать, какие из его находок были подлинно новыми и творческими, в какой мере он вынужден был выразить их в искаженном виде и каким образом его высвобожденные из этих пут идеи делают его открытия еще более плодотворными.

Исходя из того, что уже в общем и целом сказано о психоаналитических идеях Фрейда, можно задаться вопросом, что же оказалось для Фрейда действительно «немыслимым», и, следовательно, какого барьера на своем пути он так и не смог преодолеть?

При попытке ответить на вопрос, что же оказалось для Фрейда действительно «немыслимым», следует указать, как мне кажется, на два феномена,

1. Это теория буржуазного материализма, разработанная в первую очередь в Германии такими философами, как К. Фохт, Я. Молешотт и Л. Бюхнер. В своей книге «Сила и материя» (1855) Людвиг Бюхнер утверждал, будто ему удалось открыть, что не существует силы без материи и материи без силы, — догма эта получила широкое признание во времена Фрейда. Догма буржуазного материализма, которая нашла свое выражение у Фрейда, была воспринята им от учителей, особенно от одного из важнейших в этом отношении — Э. Брюкке (von Brucke). Фрейд находился под сильным влиянием философской системы Э. Брюкке и буржуазного материализма в целом, и под таким влиянием у него не могла не возникнуть мысль, что, возможно, существуют некие мощные физические силы, специфически физиологические корни которых невозможно продемонстрировать.

Постижение страстей человеческих стало для Фрейда подлинной целью. До сих пор философы, драматурги и романисты — но уж никак не психологи или невропатологи — имели дело с подобными страстями.

Проблема научной «истины»

Сейчас стало модным утверждать, будто теория Фрейда «ненаучна», и склонность к такого рода заявлениям отличает практикующих врачей различных ветвей академической психологии. Не приходится сомневаться, что подобное утверждение опирается на представления об исключительно научном методе. Однако у многих психологов и социологов крайне наивное представление о научном методе. Если в двух словах, то оно сводится к наивному упованию, что если сначала собрать факты, затем подвергнуть их количественной обработке — что чрезвычайно облегчается с помощью компьютеров, — то в результате подобных усилий обязательно откроешь новую теорию или уж в крайнем случае гипотезу. Далее, по аналогии с экспериментом в естественных науках, полагают, будто истинность теории зависит от возможности ее экспериментальной проверки другими исследователями при условии получения одних и тех же результатов. Проблемы, которые не поддаются подобной количественно-статистической обработке, считаются ненаучными, а следовательно и не вписывающимися в область научной психологии. Один же или два-три случая, которые позволяют наблюдателю прийти к вполне определенным выводам, объявляются, согласно этой схеме, не имеющими никакой маломальской ценности, если значительное число случаев не может быть воспроизведено, чтобы удовлетворять статистической процедуре. По существу же, неписаное правило данной концепции научного метода сводится к тому, что если применять верный метод, то сами по себе факты сформируют нужную теорию, а роль творческого осмысления их наблюдателем крайне ничтожна. Все, что от него требуется, — это умение подготовить внешне удачный эксперимент, однако без всяких собственных теорий, которые он мог бы подтвердить или опровергнуть в ходе данного эксперимента. Концепция науки, которая сводится просто к ряду отобранных фактов, эксперименту и достоверности полученного результата, уже устарела. Показательно, что от подобных примитивных представлений о научном методе уже давно отказались такие настоящие ученые, как современные физики, биологи, химики, астрономы.

Подлинные творцы современной науки отличаются от псевдоученых своей верой в возможности разума, верой в то, что разум и воображение человека могут проникать сквозь обманчивую видимость явлений и выдвигать гипотезы, работающие не с лежащими на поверхности, а с основными, глубинными силами. Важно, что подлинные ученые менее всего уповают на несомненность фактов. Они понимают, что всякую гипотезу возможно заменить другой, которая вовсе не обязательно станет опровержением прежней, но, скорее всего, модифицирует и расширит ее.

Такая неопределенность не может поколебать настоящего ученого именно потому, что он верит в силу человеческого разума. Ему важно не прийти к какому-нибудь выводу, а уменьшить меру заблуждения, проникнуть как можно глубже в сущность. Настоящему ученому не страшно даже ошибиться: он знает, что история науки — это история ошибочных, но плодотворных утверждений, чреватых новыми неожиданными догадками (психол. инсайтами), которые преодолевают относительную ложность (ошибочность) прежних высказываний и ведут к все новым и новым внезапным озарениям. Если бы ученые были одержимы желанием никогда не ошибаться, то никогда бы их и не озаряли в общем и целом верные догадки. Конечно, если бы обществовед не сосредоточивал свое внимание на фундаментальных проблемах, а занимался только мелкими вопросами, то результаты его «научного метода» вылились бы в нескончаемый поток статей и докладов, которые ему приходится писать для продвижения по академической лестнице. Обществоведы (социологи) ни в коем случае никогда и не пользовались подобным методом. Достаточно вспомнить такие имена, как Маркс, Дюркгейм,

Мейо, Макс и Альфред Веберы, Теннис. Они брались за самые насущные проблемы, а предлагаемые ими решения строились отнюдь не на наивно позитивистском методе упования на статистические результаты как теориеобразующие. Они верили в силу разума, и вера в эту силу была у них столь же сильна и имела для них столь же важное значение, как и для большинства выдающихся ученых-естественников. Однако с тех пор в общественных науках произошли изменения. С возрастанием мощи крупной индустрии социологи все более смирялись и стали теперь заниматься главным образом теми проблемами, которые можно решать, не затрагивая существующей системы.

Какова же теперь процедура, конституирующая научный метод как в собственно естественных науках, так и в ныне узаконенной социологии науки?

Научный метод Фрейда

Если под научным методом мы понимаем такой метод, который основан на вере в потенциальные возможности разума, предельно свободного от предвзятости субъективного мнения, в подробное изучение фактов, в формулирование гипотез, в пересмотр данных гипотез по мере открытия новых фактов и так далее, то мы можем заметить, что Фрейд, вне всякого сомнения, был ученым. Вместо того чтобы, подобно большинству социологов, заниматься только тем, что возможно изучать в рамках позитивистской концепции науки, он приспособил свой научный метод к постоянной потребности изучения иррационального. Другим важным аспектом мышления Фрейда является то, что он рассматривал свой объект в виде системы или структуры и что он предложил один из самых первых образцов системной теории. С его точки зрения, ни одна из составляющих личности не может быть понята без понимания целого, и ни единый элемент не может измениться без изменений, пусть и самых незначительных, в прочих элементах данной системы. В отличие от точки зрения позитивистской психологии «препарирующего» типа и во многом схоже с системами психологии прошлого, вроде, например, системы Спинозы, Фрейд рассматривает личность как целое и как нечто большее, нежели простая совокупность частей.

До сих пор мы рассуждали о научном методе и его позитивном значении. Однако при простом описании научного метода какого-нибудь мыслителя вовсе не обязательно предполагается, что тот был корректен в своих результатах. История научной мысли — это, поистине, история, чреватая ошибками.

Вот только один пример научного подхода Фрейда — его отчет о больной по имени Дора. Фрейд лечил эту больную от истерии, и спустя три месяца анализ подошел к концу. Не входя в подробности фрейдовского описания, я хочу, процитировав выдержку из истории болезни, показать объективность его отношения. Третий сеанс пациентка начала следующими словами:

«А вы знаете, я сегодня здесь в последний раз!» — «Как я могу об этом знать, если вы мне об этом ничего не сказали?» — «Да, я решила потерпеть только до Нового года. (Это было 31 декабря.) Я не буду больше ждать, когда меня вылечат». — «Вы же знаете, что вольны прекратить лечение в любой момент. Но сегодня мы продолжим нашу работу. Когда вы приняли такое решение?» — «Недели две назад, по-моему». — «Так за две недели предупреждает об уходе прислуга или гувернантка». — «Гувернантка семейства К. предупреждала о своем уходе в то время, когда я у них гостила в Л., на озере». — «Правда? Вы никогда не говорили мне о ней. Расскажите».

Затем все оставшееся время сеанса Фрейд анализировал, что же в действительности означает это самоотождествление с ролью прислуги. Нам сейчас совершенно неважно, к каким выводам пришел Фрейд. Главное — это чистота научного подхода. Он не рассердился. Не предложил больной изменить свое решение, не стал ободрять ее, заверяя, что если она продолжит сеансы с ним, то ей станет лучше. Он просто констатировал, раз уж она пришла, то, хотя это и один из последних сеансов, они могли бы воспользоваться этим временем и разобраться, что скрывается за ее решением.

2. Величие и ограниченность открытий Фрейда

Нам предстоит выяснить: 1) какие величайшие открытия сделал Фрейд; 2) как под влиянием своих философских и личных взглядов он ограничил и исказил свои открытия; 3) насколько возрастает их значение, если освободить формулировки Фрейда от этих искажений; 4) что это равносильно отделению существенного и вечного в теории Фрейда от обусловленного временем и социальной средой.

Наша задача не «ревизия» Фрейда или создание «неофрейдизма». Мы хотим скорее раскрыть суть идей Фрейда через критическую интерпретацию их философской базы с заменой историческим материализмом буржуазной идеологии.

Открытие бессознательного

Разумеется, не Фрейд первым обнаружил, что в нас глубоко таятся мысли и стремления, которые мы не осознаем, т. е. бессознательное, что наша психика живет своей скрытой жизнью. Но Фрейд был первым, кто сделал это открытие основой своей психологической системы и стал изучать бессознательные явления скрупулезно и с поразительными результатами. Фрейд исследовал главным образом несоответствия между мышлением и существованием. Мы думаем, например, что наше поведение мотивировано любовью, привязанностью, чувством долга и т. д., но мы не осознаем, что вместо этого оно мотивировано желанием властвовать, мазохистскими импульсами или неспособностью быть самостоятельным. Фрейд открыл, что наше представление о себе не обязательно соответствует реальности; то, что человек думает о себе, может отличаться и обычно отличается от того, что он есть, даже полностью противоречит тому, чем он является на самом деле, что большинство людей живут в мире самообмана, и нам только кажется, что наши мысли соответствуют действительности. Фактически, историческое значение фрейдовской концепции бессознательного заключается в том, что Фрейд отбросил традиционное отождествление мышления и существования, доходящее в строгих формах философского идеализма до утверждения, что только мысль (идея, слово) реальна, и в то же время до отрицания реальности чувственно воспринимаемого мира

5

.

Фрейд, сведя роль сознательной мысли в основном к рациональному объяснению влечений, шел к разрушению основ рационализма, выдающимся представителем которого он сам являлся. Своим открытием несоответствия между мышлением и существованием Фрейд не только подорвал западную традицию идеализма в его философской и общепринятой формах, он также сделал далеко идущее открытие в области этики. До Фрейда искренность можно было бы определить как высказывание того, в чем убежден. С появлением теории Фрейда это определение не может считаться достаточным. Разница между тем, что я говорю, и тем, в чем я убежден, приобретает новое измерение, а именно — мою бессознательную веру (belief) или мое бессознательное стремление (striving). Если в дофрейдовские времена человек, убежденный, что он наказывает своего ребенка потому, что хочет его лучше воспитать, мог считать себя честным, пока он действительно верил в это, то после открытия Фрейда закрадывалось сомнение, а не является ли подобное убеждение рациональным объяснением его садистских желаний, т. е. что ему доставляет удовольствие бить ребенка и что он использует как предлог идею, что такое наказание идет на пользу ребенку. С точки зрения этики, следует предпочесть того, кто, по крайней мере, честно признает свой действительный мотив — он не только более честен, но и менее опасен. Нет такого зла или жестокости, которые бы не объяснялись благими намерениями, как в частной жизни, так и в исторических событиях. Со времен Фрейда фраза «Я желал добра» утратила свою оправдательную силу. Желание добра — это одно из лучших объяснений для дурных поступков, и нет ничего легче, чем убедить себя в справедливости такого объяснения.

Есть и третий результат открытия Фрейда, В культуре подобной нашей, в которой слова играют огромную роль, придаваемое им значение часто не учитывает, если не искажает, опыт. Если кто-то говорит «Я люблю тебя», или «Я люблю Бога», или «Я люблю свою страну», он произносит слова, которые, — несмотря на то, что он полностью убежден в их истинности, — могут быть совершенно неверными и являться рациональным объяснением стремления человека к власти, успеху, славе, богатству или выражением его зависимости от своей группы. Они могут не содержать и обычно не содержат даже частицы любви. Еще не нашло широкого признания открытие Фрейда, что люди инстинктивно критически относятся к высказываниям о благих намерениях или рассказам о примерном поведении, тем не менее остается фактом, что теория Фрейда — это критическая теория, как и теория Маркса. Фрейд не принимал высказывания за чистую монету; он рассматривал их критически, даже когда не сомневался в сознательной искренности говорящего. Но сознательная искренность мало что значит в общей структуре личности человека.

Великим открытием Фрейда, существенно повлиявшим на философию и культуру, было обнаружение конфликта между мышлением и существованием. Но Фрейд ограничил значимость своего открытия, сведя сущность конфликта к подавлению младенческих сексуальных стремлений, предположив, что конфликт между мышлением и существованием — это по сути конфликт между мышлением и младенческой сексуальностью. Это ограничение неудивительно. Как я уже говорил, находясь под влиянием материализма своего времени, Фрейд искал содержание подавляемого в тех стремлениях, которые не только имели одновременно и психический и физиологический характер, но также — что очевидно — подавлялись в том обществе, к которому Фрейд принадлежал, т. е. к среднему классу с его викторианской моралью, из которой вышли Фрейд и большинство его пациентов. Он нашел доказательства Тому, что патологические явления — например, истерия — иногда являлись выражением подавленных сексуальных желаний. Он отождествил социальную структуру и проблемы своего класса с проблемами, присущими человеческому существованию. Это одно из уязвимых мест в теории Фрейда. Для него буржуазное общество было идентично цивилизованному обществу, и хотя он признавал существование своеобразных культур, отличных от буржуазного общества, они представлялись ему примитивными, неразвитыми.

Материалистическая философия и убеждение в широком распространении подавления сексуальных желаний явились фундаментом, на котором Фрейд возвел теорию бессознательного. Вдобавок он проигнорировал тот факт, что очень часто наличие или интенсивность сексуальных импульсов не зависит от физиологической основы сексуальности, а наоборот, весьма часто они являются производными совершенно иных импульсов, не сексуальных по своей природе. Так, сексуальное желание может порождаться нарциссизмом, садизмом, склонностью к подчинению, просто скукой; хорошо известно также, что власть и могущество — важные составляющие сексуальных желаний.

Эдипов комплекс

Другим великим открытием Фрейда стал так называемый Эдипов комплекс и постулат о том, что подавленный Эдипов комплекс лежит в основе всякого невроза.

Нетрудно понять, что Фрейд имел в виду под эдиповым комплексом: у маленького мальчика, в котором пробуждаются сексуальные стремления в раннем возрасте, скажем, в возрасте четырех-пяти лет, возникают сильная сексуальная привязанность к матери и желание ею обладать. Он желает ее, и отец становится его соперником. У него появляется враждебное чувство к отцу, и он хочет занять его место и в конечном счете устранить его. Чувствуя, что отец — его соперник, маленький мальчик боится быть кастрированным своим отцом-соперником. Фрейд назвал это сплетение чувств Эдиповым комплексом, поскольку в древнегреческом мифе Эдип влюбляется в свою мать, не зная, что любимая женщина — его мать. Когда инцест обнаруживается, он ослепляет себя, что символически равнозначно кастрированию себя, и покидает дом и семью в сопровождении лишь своей дочери Антигоны.

Великое открытие Фрейда здесь — это сила привязанности маленького мальчика к матери или фигуре матери. Степень этой привязанности — желания быть любимым и обласканным матерью, не потерять ее защиту — нельзя переоценить, многие мужчины до конца своих дней не забывают образ матери, видят ее в других женщинах, которые даже будучи одного возраста с мужчиной означают для него мать. Эта привязанность существует и у девочек, но ее последствия несколько иные, прослежены Фрейдом недостаточно четко, и на самом деле их весьма трудно понять.

Привязанность мужчины к своей матери, однако, понять нетрудно. Когда он еще находится в утробе, мать для него — весь мир. Он ее часть, она его питает, защищает, и даже после рождения эта ситуация не претерпевает существенных изменений. Без ее помощи он бы умер, без ее ласки он бы стал душевнобольным. Она дает жизнь, и от нее зависит его жизнь. Она также может отобрать жизнь, отказавшись выполнять свои материнские функции. (Символом противоречивости материнских функций является индийская богиня Кали, создающая и разрушающая жизнь.) Роль отца в первые годы жизни почти так же невелика, как случайна его роль в появлении ребенка на свет. Хотя наука доказала, что мужской сперматозоид должен объединиться с женской яйцеклеткой, эксперименты показывают, что мужчина не играет практически никакой роли в деторождении и заботах о ребенке. С точки зрения психологии в его присутствии нет необходимости, и он с равным успехом может быть заменен искусственным оплодотворением. Его роль может стать более значимой, когда ребенку исполнится четыре или пять лет, когда он учит ребенка, служит ему примером, отвечает за его интеллектуальное и моральное воспитание. К сожалению, он часто показывает примеры эксплуатации, иррациональности и аморальности. Как правило, он хочет сформировать сына по своему образу, с тем чтобы тот был полезен ему в работе и стал наследником его имущества, а также компенсировал бы ему его собственные неудачи, достигнув того, чего отец достичь не смог.

Привязанность к фигуре матери и зависимость от нее — это больше, чем привязанность к конкретному человеку. Это стремление оказаться в ситуации, в которой ребенок любим и окружен заботой и еще не должен нести никакой ответственности. Но не только ребенок хочет этого. Если мы говорим, что ребенок беспомощен и поэтому нуждается в матери, мы не должны забывать, что каждый человек беспомощен по отношению к окружающему его миру. Разумеется, он способен защитить себя и заботиться о себе до какого-то момента, но, учитывая опасности, неопределенные и рискованные ситуации, с которыми он сталкивается, а также как мало у него сил для борьбы с физическими болезнями, бедностью, несправедливостью, вопрос о том, что взрослый человек менее беззащитен, чем ребенок, остается открытым. Но у ребенка есть мать, которая своей любовью отвращает все опасности. У взрослого нет никого. Хотя у него могут быть друзья, жена, определенный уровень социальной защищенности, тем не менее возможность защитить себя и получить, что ему необходимо, весьма хрупка. Удивительно ли, что он лелеет мечту снова найти мать или найти мир, в котором он опять может стать ребенком? Противоречие между любовью к райскому детскому существованию и обязанностями, вытекающими из его взрослого существования, можно с полным правом считать ядром развития всех неврозов.

Перенос

Другое основополагающее понятие системы Фрейда — перенос. Это понятие появилось в результате клинических наблюдений. Фрейд обнаружил, что у пациентов возникает очень сильная связь с личностью психоаналитика во время лечения, и эта связь имеет весьма сложную природу. Это смесь любви, восхищения, привязанности; в случаях так называемого «негативного переноса» это смесь ненависти, противодействия и агрессии. Если психоаналитик и пациент принадлежат к разным полам, суть переноса можно легко описать как влюбленность пациента в психоаналитика (если пациент гомосексуалист, то же самое происходит, если психоаналитик того же пола). Психоаналитик становится объектом любви, восхищения, зависимости и ревности в такой степени, что всякое другое лицо воспринимается как возможный соперник. Другими словами, пациент по отношению к психоаналитику ведет себя точно так же, как влюбленный человек. Особенно интересен перенос тем, что он обусловлен ситуацией, а не качествами психоаналитика. Ни один психоаналитик не может быть настолько туп и непривлекателен, чтобы не оказывать какого-то воздействия на неглупого пациента, который, может быть, и не взглянул бы на него, не будь он его или ее психоаналитиком.

Хотя перенос можно обнаружить в отношении ко многим врачам, Фрейд первым обратил на это явление серьезное внимание и проанализировал его природу. Он пришел к выводу, что в процессе психоаналитического лечения у пациента появляются многие чувства, которые у него или у нее были в детстве по отношению к одному из родителей. Он объяснил феномен влюбленной (или враждебной) привязанности к фигуре психоаналитика тем, что это — воспроизведение более ранней привязанности к отцу или матери. Другими словами, чувства к психоаналитику были «перенесены» с первоначального объекта на личность психоаналитика. Как полагал Фрейд, анализ переноса позволил выявить — или воссоздать — отношение младенца к родителям. Это ребенок в пациенте переживал свои перенесенные чувства так интенсивно, что ему часто было трудно понять, что он любил (или ненавидел) не реальную личность психоаналитика, а родителей, которых психоаналитик для него представлял.

Это открытие было одной из великих оригинальных находок Фрейда. До него никто не удосуживался заняться изучением аффективного отношения пациента к врачу. Обычно врачи с удовлетворением воспринимали тот факт, что пациенты их «обожают», а если это было не так, часто их недолюбливали и не считали «хорошими пациентами». Фактически перенос способствует профессиональному заболеванию психоаналитиков, а именно подтверждает их нарциссизм, питающийся влюбленным восхищением пациентов, независимо от того, насколько они его заслуживают. Гениальность Фрейда в том, что он заметил этот феномен и истолковал его не как выражение заслуженного восхищения, а как выражение восхищения ребенка своими родителями.

Возникновению переноса на сеансах психоанализа способствовала необычная обстановка, которую Фрейд предпочитал в работе. Пациент лежал на кушетке, психоаналитик сидел, невидимый, сзади него, в основном слушая и время от времени вставляя слова. Однажды Фрейд признался, что настоящей причиной такой обстановки было то, что он не выносил, когда другие люди смотрели на него помногу часов в день. В качестве дополнительной причины психоаналитики указывают, что психоаналитик должен быть чистым листом бумаги для пациента, чтобы все реакции на психоаналитика можно было рассматривать скорее как выражения переноса, чем выражения его чувств к реальной личности психоаналитика. Разумеется, последняя аргументация — это иллюзия. Просто взглянуть на человека, почувствовать его рукопожатие, услышать его голос, заметить его отношение к тебе, когда он говорит, — все это дает достаточно материала, чтобы вы могли многое узнать о психоаналитике, и мысль, что психоаналитик остается невидимкой, очень наивна. Здесь может быть уместна толика критики этой обстановки. И сам молчаливый, якобы невидимый психоаналитик, который даже не отвечает на вопросы, и его местоположение сзади пациента

Эту инфантилизацию можно критиковать главным образом за то, что, если пациент превращается в ребенка во время сеанса, взрослый человек, так сказать изгоняется с места действия, и пациент высказывает все свои детские мысли и чувства, минуя взрослого человека в себе, который мог бы обратиться к личности ребенка с позиции взрослого. Другими словами, он практически не чувствует конфликта между его младенческим и взрослым Я, а именно этот конфликт способствует развитию или изменению. Когда слышен голос ребенка, кто может возразить ему, ответить ему, сдержать его, если не голос взрослого, который пациент также имеет в своем распоряжении? Однако моей целью при обсуждении переноса является не критика с терапевтической точки зрения (что относится к области психоаналитической техники), а желание показать, как ограничил Фрейд клинический опыт переноса своим объяснением, что характерные для этого состояния чувства и отношения переносятся из младенческой жизни.

Нарциссизм

Предложив понятие нарциссизма, Фрейд внес необычайно важный вклад в понимание сущности человека. По существу Фрейд постулировал, что человек может ориентировать себя в двух противоположных направлениях: его основные интересы, любовь, заботы — или, по терминологии Фрейда, его либидо (сексуальная энергия) — могут быть направлены или на себя самого или на окружающий мир: людей, идеи, природу, на созданные человеком вещи.

На заседании Венского психоаналитического общества в 1909 г. Фрейд заявил, что нарциссизм — это необходимая промежуточная стадия между аутоэротизмом и «объектной любовью» (object-love)

10

. Он не считал, что нарциссизм — это в основном сексуальное извращение, сексуальная любовь к самому себе, как Поль Нэке, который ввел этот термин в 1899 г., скорее он считал его дополнением к инстинкту самосохранения.

Наиболее важное доказательство существования нарциссизма было получено при анализе шизофрении. Для пациентов-шизофреников были характерны две черты: мания величия и отсутствие интереса к внешнему миру — к людям и вещам. При отсутствии интереса к другим они направляли его на собственную персону — так развивалась мания величия; образ самого себя как всезнающей и всемогущей личности.

Изучение психоза как состояния крайнего нарциссизма позволило прийти к идее нарциссизма. Другим объектом стало изучение нормального развития младенца. Фрейд предположил, что младенец пребывает в абсолютно нарциссическом состоянии в момент рождения, как и в утробе матери. Постепенно младенец начинает проявлять интерес к людям и вещам. Первоначальная либидинальная нагрузка — «либидный катексис Эго», — которая затем переносится на внешние объекты, но сохраняется, соотносится с объектными нагрузками (object-cathexis) «как тело амебы соотносится с выбрасываемой ею ложноножкой»

11

.

Какое значение имело открытие Фрейдом нарциссизма? Оно не только объяснило природу психоза, но также показало, что в обычном взрослом человеке присутствует тот же нарциссизм, что и в ребенке; иными словами, что в «нормальном человеке» присутствуют в большей или меньшей степени те же качества, которые, будучи выражены сильнее, переходят в психоз.

3. Фрейдовское истолкование сновидений

Величие и ограниченность фрейдовского открытия трактовки сновидения

Даже если бы Фрейд не создал теорию неврозов и метода их лечения, он все равно остался бы одной из самых выдающихся личностей в научном мире благодаря тому, что он дал миру методику трактовки сновидений. Конечно, люди почти всех времен пытались толковать сновидения. Как могло быть иначе, если люди, просыпаясь утром, вспоминали пережитые ими сны? Существовало множество традиций истолкования сновидений. Одни из них основывались на предрассудках и иррациональных идеях, другие — на глубоком понимании значимости сновидения. И все традиции сходились на том, что выразить смысл сновидения трудно. Об этом сказано в Талмуде: «Сновидение, которое не получило своей трактовки, подобно письму в нераспечатанном конверте». Это высказывание выражает признание, что сновидение — это послание, отправленное нами себе самим, и мы должны его понять, чтобы лучше понять самих себя. И несмотря на долгую историю попыток толкования сновидений, Фрейд все же первым обеспечил эти попытки системной и научной основой. Он дал нам инструментарий для понимания сновидений, которым можно пользоваться только при условии, что интерпретатор хорошо обучен этой методике.

Вряд ли можно преувеличить значимость этого достижения. Во-первых, оно позволяет нам выявить чувства и мысли, существующие в глубинах нашей души, но которые мы не осознаем, пока бодрствуем. Сновидение, как однажды выразился Фрейд, — это королевская дорога к пониманию бессознательного. Во-вторых, сновидение — это творческий акт, в котором личность среднего уровня развития демонстрирует творческие силы, о которых она не подозревает, находясь в состоянии бодрствования. К тому же Фрейд открыл, что наши сновидения — это не просто выражение подсознательных стремлений, а их обработка под влиянием неуловимого контроля, который действует, даже когда мы спим, и искажает истинный смысл наших тайных мыслей (the «latent dream» — скрытое сновидение). Однако этого контролера можно обмануть: он разрешает тайным мыслям перейти границу сознания, если они достаточно замаскированы. Эта концепция привела Фрейда к предположению, что каждое сновидение (за исключением сновидений детей) искажено, и его смысл необходимо восстанавливать методом трактовки.

Фрейд развил общую теорию сновидений. Он допускал, что человек в течение ночи испытывает множество импульсов и желаний, особенно сексуального характера, которые прерывали бы его сон, если бы он не имел сновидений, в которых его желания исполняются, и поэтому ему не приходится просыпаться, чтобы получить реальное удовлетворение. Для Фрейда сновидения — это искаженное выражение исполнения сексуальных желаний. Сновидение как исполнение желания (dream as wish-fulfillment) стало основным открытием, привнесенным Фрейдом в практику трактовки сновидения. Можно заметить одно явное противоречие этой теории: многие видят сновидения — кошмары, которые трудно истолковать как исполнение желания, поскольку они бывают столь неприятны, что иногда прерывают сон. Но Фрейд объяснил это явление просто, он указал, что существуют садистские или мазохистские желания, приносящие много беспокойства, но они все равно наши желания, которые удовлетворяются в сновидении, хотя другая часть нас самих боится их. Логичность фрейдовской системы трактовки сновидения столь поразительна, что его концепции очень впечатляют как рабочие гипотезы. Однако если кто-то не разделяет основное допущение Фрейда о сексуальном источнике сновидений, то ему потребуются другие доводы. Вместо допущения, что сновидение — это искаженное представление желания, можно сформулировать гипотезу, что сновидение воспроизводит какие-то чувства, желания, страхи или мысли, достаточно важные, чтобы предстать в нашем сне, и что их появление во сне является признаком их важности. Анализируя сновидения, я пришел к выводу, что многие из них не содержат желаний, а представляют собой глубинный взгляд на собственные проблемы или погружение в личный мир других. Чтобы оценить эту функцию, человек должен учитывать особенности состояния сна. Во сне мы свободны от необходимости поддерживать свое существование трудом, защищаться от возможных опасностей. (Только сигнал тревоги выводит нас из нашего сна.) На нас не влияет общественный «шум», под которым я подразумеваю мнение других людей, обычную житейскую чепуху и обычную патологию. Может быть, кто-то скажет, что сон — это единственная ситуация, когда мы действительно свободны. Отсюда вытекают следствия: мы смотрим во сне на мир субъективно, а не с точки зрения объективного подхода, которым руководствуемся в нашей жизни, когда не спим, т. е. когда мы вынуждены видеть ее в реальности, чтобы ориентироваться в ней. Например, увидеть в сновидении какой-то огонь может означать любовь или разрушение, но это не тот огонь, на котором можно испечь торт. Сновидение поэтично, оно говорит на универсальном языке символов, которые обычно одни и те же для всех времен и культур. Человечество развило этот универсальный язык наряду с языком поэзии и искусства. В сновидении мы видим мир не так, как мы видим его, когда хотим им манипулировать; мы видим тот его поэтический смысл, какой он имеет для нас.

Проникновение в природу сновидения, однако, оказалось чрезвычайно ограниченным из-за особенности личности Фрейда. Он был реалистом, у него не было художественной или поэтической наклонности, а поэтому он почти не чувствовал язык символов, где бы тот ни встречался — в сновидении или в поэзии. Отсутствие этой способности привело к тому, что он придавал очень узкое значение языку символов. Он или понимал их как проявление сексуальности, а диапазон возможностей в этом отношении велик, так как линия и круг — это чрезвычайно распространенные формы символизма, или же трактовал их по ассоциациям, стараясь определить, с чем еще они связаны. И в этом состоит одно из самых странных противоречий: Фрейд, аналитик иррационального и символического, сам был мало способен понимать символы. Это становится особенно явным, если мы сравним Фрейда с одним из величайших интерпретаторов символов — Иоганном Якобом Бахофеном, открывателем матриархального общества. Для него символ имел богатство и глубину, выходящую далеко за пределы данного предмета. Он мог дать многостраничный текст про один-единственный символ, например про яйцо, а Фрейд трактовал бы этот символ как «явно» выражающий аспект сексуальной жизни. Для Фрейда сон требует поиска почти бесконечного числа ассоциаций к его различным частям, и очень часто при этом мы узнаем о значении сна не более, чем мы о нем знали ранее.

Роль ассоциаций в трактовке сна

В качестве примера применения метода поиска ассоциации Фрейдом я привожу здесь сон in extenso

[4]

и его фрейдовскую трактовку. Вот сон, который видел сам Фрейд, и затем часть его анализа

17

.

«Сон о монографии по ботанике. Я написал монографию о каком-то растении. Книга лежит передо мною, а я в этот момент разворачиваю сложенную цветную иллюстрацию. В каждом экземпляре заложена высушенная разновидность этого растения, как будто его взяли из гербария.

Анализ. Этим утром я видел новую книгу в окне книжного магазина под названием «Род цикламена» — очевидно, это монография об этом растении.

Цикламены, подумал я, — любимые цветы моей жены, и я поругал себя за то, что так редко припоминал, что должен принести ей цветы, бывшие объектом ее любви. Тема «принесения цветов» напомнила мне анекдот, который я недавно вновь рассказал в кругу друзей и которым я обычно пользовался как свидетельством в подтверждение моей теории, что забывчивость очень часто объясняется бессознательной целью и что она всегда делает невозможным выявление тайных намерений той личности, которая их забывает

18

.

Молодая женщина привыкла получать букет цветов от своего мужа в день своего рождения. Однажды в очередной день рождения этот знак внимания не появился, и она разрыдалась. Ее муж вошел и увидел ее слезы, но он не понял, почему она плачет, пока она не сказала ему, что сегодня ее день рождения. Он приложил руку ко лбу и вскрикнул: «Я виноват, я почти забыл. Я сейчас же пойду и принесу твои цветы». Но она не успокаивалась. Она ведь узнала, что забывчивость ее мужа была доказательством, что она больше не занимает прежнего места в его мыслях. Эта дама, фрау Л., встретила мою жену за два дня до моего сна, и сказала ей, что чувствует себя хорошо, и спросила обо мне. Несколько лет тому назад она лечилась у меня.

Ограниченности фрейдовской трактовки его собственных сновидений

Анализ следующего сновидения не демонстрирует черты вышеуказанного метода; здесь нет груды бесконечных ассоциаций. Последовательность ассоциаций здесь относительно проста, но удивительно, как Фрейд противится выявлению довольно очевидного смысла сновидения. Весной 1897 г.

Фрейд пишет:

«Я узнал, что два профессора нашего университета рекомендовали меня на должность экстраординарного профессора

21

. Новость удивила меня и обрадовала, так как она означала признание меня двумя выдающимися людьми, которые не могли руководствоваться какими-либо пристрастиями личного характера. Но я все же решил быть осторожным и не связывать особых надежд с этим событием. Несколько последних лет министр не принимал рекомендаций такого рода. Некоторые мои коллеги, старше меня по возрасту, но равные мне по заслугам, напрасно ждали этого назначения. У меня не было причин верить, что я буду более удачлив. Поэтому я решил встретить будущее со смирением. Насколько мне известно, я не был честолюбивым человеком. Я занимался своей профессиональной деятельностью, радуясь своему успеху, но не получая никаких преимуществ, которые приносит звание. Кроме того, для меня не было вопроса: горек или сладок виноград. Фрукты висели слишком высоко над моей головой.

Однажды вечером ко мне зашел приятель — один из людей, чей пример я взял себе на заметку как предупреждение мне. Дело в том, что довольно долгое время он был кандидатом на профессорскую должность, на ранг, который в нашем обществе дает его обладателю признание пациентов, почитающих его чуть ли ни как полубога. Менее терпеливый, чем я, он завел обычай время от времени демонстрировать свое уважение министру, посещая его канцелярию, имея в виду свое продвижение. Он посещал это учреждение в очередной раз как раз перед тем, как зайти ко мне. Он сказал, что в этот визит он загнал высокопоставленного чиновника в угол, прямо спросив его, не связана ли задержка с его назначением в действительности с «сектантскими соображениями». В ответ он получил уверения, что в данный момент

Его Превосходительство не в настроении и т. д. и т. п. «По крайней мере, я сейчас знаю, в каком я теперь настроении», — заключил мой приятель. Эта информация не была для меня новостью, но она укрепила чувство безысходности, ведь эти же самые «сектантские соображения» касались и моего собственного случая.

Символический язык сновидений

Прежде чем продолжить обсуждение, является ли каждое сновидение, как предполагает Фрейд, искажением, полезно различать между двумя видами символов — универсальными и случайными. Случайный символ не имеет внутренней связи с тем, что он символизирует. Давайте предположим, что какой-то человек получил печальный опыт в каком-то де. Когда он слышит название этого города, он легко связывает его со своим неприятным впечатлением или же с ощущением радости, если бы он в этом городе испытал именно радость. Вполне ясно, что в природе этого города нет ничего печального или веселого. Только индивидуальное впечатление, связанное с этим городом, делает его символом настроения. Такая же реакция может исследовать в связи с домом, улицей, одеждой, каким-то событием или чем-то; однажды связанным с особым настроением. Картина сновидения представляет собой это настроение, а город «замещает» настроение, однажды в нем полученное.

Здесь связь между символом и символизируемым опытом целиком случайна. Поэтому нам необходимо выявить ассоциации, чтобы понять, что означает данный случайный символ. Если бы он не сказал нам об опыте, полученном им в этом городе, который ему приснился, или о связи между человеком, который ему снится, и его отношениях с этим человеком, мы, вероятно, не смогли бы понять, что значат эти символы.

Универсальный символ, напротив, тот, в котором есть внутренняя связь между символом и тем, что он собой представляет. Возьмем, к примеру, символ огня. Нас гипнотизируют определенные свойства огня в очаге. Во-первых, его подвижность. Он постоянно изменяется, он все время движется, но при этом в нем есть постоянство. Он создает впечатление силы, ловкости и легкости. Он как бы танцует и обладает неистощимым источником энергии. Когда мы используем огонь как символ, мы описываем внутренний опыт, для которого характерны те же элементы, которые мы заметили в чувственном восприятии огня: черты энергичности, легкости, подвижности, изящества, веселости — иногда то одно, то другое свойство преобладает при его восприятии. Но огонь может быть и разрушающей и пожирающей силой; если нам снится горящий дом, то здесь огонь символизирует разрушение, а не красоту.

Символ воды — океана или потока — так же означает в одних случаях — одно, а в других — другое. В нем мы так же видим смесь неустанного движения с таким же твердым постоянством. Мы так же находим в символе воды свойства текучести, бесконечности и энергичности. Но есть и отличие. Если огонь непостоянен, волнующ, то вода в реке или в озере спокойна, медленна и устойчива. Однако океан тоже может быть разрушителен и непредсказуем, как и огонь.

Только в универсальном символе связь между символом и тем, что он символизирует, не случайная, а внутренняя. Она коренится в опыте нахождения сходства между эмоцией или мыслью, с одной стороны, и чувственным опытом — с другой. Такой символ можно называть универсальным, потому что этот опыт разделяют все люди, в противоположность не только случайному символу, который по своей природе целиком личностей, но и условному (conventional) символу (например, сигналам дорожного движения), который известен ограниченному кругу людей, действующих в одних и тех же условиях. Универсальный символ коренится в наших физических свойствах, в наших чувствах и в нашем мышлении, общем для всех людей, и поэтому он не ограничивается индивидами и особыми группами лиц. В действительности язык универсального символа — один общий язык, развитый человеческой расой.

Связь функции сна с работой сновидения

Фрейд считал, что все сновидения по сути своей представляют собой исполнение желаний и выполняют функцию защиты нашего сна через такого рода галлюцинацию исполнения желаний. После пятидесяти лет трактовки сновидений я вынужден признать, что это утверждение Фрейда только отчасти верно. Несомненно, он сделал великое открытие, когда узнал, что сновидения очень часто оказываются символическим удовлетворением желаний. Но он умалил значение этого открытия догматическим заявлением, что это непререкаемая истина для всех сновидений. Сновидения могут быть исполнениями желаний, могут выражать просто тревогу, но сновидения также могут — и это очень важный момент — выражать глубокий анализ себя и других. Чтобы оценить эту работу сновидений, было бы полезно принять к сведению разницу между биологическими и психологическими функциями сна и пробуждения

26

.

В состоянии бодрствования мысли и чувства соответствуют прежде всего вызову, стоящему перед человеком, — задаче освоения окружающей среды, ее изменения, защиты себя от нее. Задача бодрствующего человека — выживание; он подчиняется законам, управляющим действительностью. Это означает, что он должен мыслить понятиями времени и пространства.

Пока мы спим, мы не думаем о подчинении нашего внешнего мира нашим целям. Мы беспомощны, и поэтому сон справедливо назвали «братом смерти». Но мы также и свободны, свободнее, чем когда бодрствуем. Мы свободны от бремени труда, от задачи нападения или защиты, от охраны и освоения действительности. Нам не нужно смотреть на внешний мир; мы смотрим на наш внутренний мир, озабочены исключительно собой. Когда мы спим, мы подобны человеческому плоду или трупу; также можно нас сравнить с ангелами, не подчиняющимися законам «действительности». Во сне царство необходимости уступает место царству свободы, где «есть я» — единственная система, к которой направлены мысли и чувства.

Ментальная деятельность во сне имеет логику, отличную от логики бытия во время бодрствования. Как подчеркивалось ранее, опыт сна не должен обращать внимание на свойства, имеющие значение только тогда, когда человек имеет дело с действительностью. Если я, например, чувствую, что этот человек трус, я могу во сне увидеть, что он превратился из человека в цыпленка. Эта перемена имеет смысл в связи с моим отношением к этому человеку, а не в связи с моей ориентацией на внешнюю действительность.

Сон и бодрствование — два полюса человеческого существования. Бодрствование понимается как реализация действия, сон свободен от нее. Сон понимается как реализация самоопыта. Когда мы пробуждаемся от сна, мы переходим в царство действия. Тогда мы ориентированы понятиями этой системы, а наша память оперирует внутри нее; мы помним то, что можем вспомнить в рамках понятий пространство — время. Мир сна исчезает. События, которые мы в нем видели, — наши сновидения — вспоминаются с огромным трудом

4. Теория инстинктов Фрейда и ее критика

Развитие теории инстинктов

Последней важной разработкой Фрейда была его теория инстинктов жизни и смерти

[6]

. В 1920 г. в труде «По ту сторону принципа удовольствия» Фрейд приступил к основательной ревизии всей своей теории инстинктов. Он отнес свойства инстинктов к «навязчивым повторениям» и здесь же впервые постулировал новую дихотомию «Эрос — инстинкт смерти», сущность которой подробно изложил в работе «Я и Оно» (1923) и последующих сочинениях. Эта новая дихотомия между жизненными инстинктами (Эросом) и инстинктом (инстинктами) смерти заняла место первоначальной дихотомии между Эго и сексуальными инстинктами. Хотя Фрейд и попытался теперь идентифицировать Эрос с либидо, новое противопоставление задало абсолютно иную концепцию перехода от прежней дихотомии.

Создавая «По ту сторону принципа удовольствия», Фрейд был далек от мысли о том, что его новая гипотеза достаточно обоснованна. «Меня могут спросить, — писал он, — насколько я сам убежден, что гипотеза, сформулированная на этих страницах, верна. Ответ будет такой: я в этом не убежден и не стремлюсь уговаривать людей, чтобы они мне поверили». Представив себе, что Фрейд попытался сконструировать новое здание теории, угрожающей основам многих его предыдущих концепций, теории, которая потребовала огромных интеллектуальных усилий, мы особенно поразимся искренности, которая буквально освещает всю эту работу. Он потратил еще восемнадцать лет на разработку теории и со временем добился ощущения убежденности, которого не хватало прежде. Не то чтобы он добавил совершенно новые аспекты к своим положениям — скорее это была умственная «сквозная проработка», которая дала ему уверенность в себе и, наверно, принесла еще большие разочарования из-за того, что немногие последователи по-настоящему поняли и разделили его взгляды. Впервые новая теория была полностью изложена в «Я и Оно». Особую важность имеет следующее предположение: «Каждому из этих двух первичных позывов был бы приписан особый физиологический процесс (рост или распад), и в каждой живой субстанции действовали бы оба первичных позыва, но все же в неравных долях, чтобы одна субстанция могла быть главным представителем Эроса. Было бы совершенно невозможно представить себе, каким образом оба первичных позыва соединяются, смешиваются и сплавляются друг с другом; но что это происходит регулярно и в значительных масштабах — является для нас неопровержимой предпосылкой. В результате соединения одноклеточных организмов в многоклеточные удалось бы нейтрализовать инстинкт смерти отдельной клетки и при помощи особого органа отвести разрушительные склонности на внешний мир. Этим органом была бы мускулатура, и инстинкт смерти — все-таки, вероятно, только частично — выразился бы в виде разрушительного первичного позыва, направленного на внешний мир и другие живые существа»

В этих формулировках Фрейд раскрыл новое направление своих мыслей более явно, чем в работе «По ту сторону принципа удовольствия». Взамен механико-физиологического подхода старой теории, построенного на модели химически обусловленного напряжения и необходимости снизить это напряжение до нормального порога (принцип удовольствия), в новой теории представлен подход биологический, при котором предполагается, что любая живая клетка снабжена двумя базисными видами живой сущности, Эросом и стремлением к смерти. Тем не менее принцип снижения напряженности сохранен, притом в более радикальном виде: снижение возбуждения до нуля (принцип Нирваны).

Годом позже (1924) в «Экономической проблеме мазохизма» (Economic Problem of Masochism) Фрейд пошел дальше в расшифровке соотношения двух инстинктов. Он писал:

«Либидо делает инстинкт разрушения безвредным, направляя инстинкт в большой мере наружу (обычно с помощью особых органических систем — мускулатуры), на объекты внешнего мира. Тогда инстинкт, называемый деструктивным инстинктом, есть инстинкт господства или воля к власти

Разбор положений об инстинктах

Представленное выше короткое изложение новой теории Фрейда об Эросе и инстинкте смерти не может дать полного представления о том, как радикально новая теория отличается от прежней, или о том, как Фрейд не замечал всей радикальности этих изменений и потому упорствовал во многих теоретических несообразностях и сущностных противоречиях. На следующих страницах я попробую описать значение изменений и проанализировать конфликт между старой и новой теориями.

После первой мировой войны у Фрейда появились два новых воззрения. Первое: могущество и интенсивность агрессивно-деструктивных устремлений человека не зависят от сексуальности. Правда, не вполне корректно утверждать, что это — новое воззрение. Как я уже показал, Фрейд не был окончательно убежден в существовании агрессивных импульсов, не зависящих от сексуальности. Однако такое понимание выражалось в явной форме лишь спорадически; оно никак не изменило главную гипотезу о фундаментальной противоположности сексуальных и Эго-инстинктов — даже, впоследствии, когда теория была дополнена концепцией нарциссизма. Уверенность в деструктивных устремлениях человека проявилась в теории инстинкта смерти с полной силой, деструктивность стала полюсом бытия; в сражении со вторым полюсом, Эросом, она формирует самою сущность жизни. Деструктивность стала важнейшим явлением жизни.

Второе воззрение Фрейда, отличающее новую теорию, не имеет предшественников в старой; мало того, оно полностью ей противоречит. По этому воззрению Эрос, присутствующий в каждой клетке живой субстанции, имеет своей целью унификацию и интеграцию всех клеток, а затем и служение цивилизации, объединение малых групп в единое человечество. Фрейд открывает внесексуальную любовь. Он называет инстинкт жизни также и «инстинктом любви»; любовь идентифицируется с жизнью и взрастанием; она — в сражении с инстинктом смерти — определяет человеческое бытие. В прежней теории Фрейда человек выглядел изолированной системой, ведомой двумя побуждениями: стремлением выжить (Эго-инстинкт) и стремлением получить удовольствие, сняв напряжения, порожденные химическими процессами в организме, и локализованные в эрогенных зонах, одной из которых являются гениталии. Человек представляется прежде всего изолированным; в отношения с представителями противоположного пола он вступает, чтобы удовлетворить свое стремление к удовольствию. Взаимоотношения между полами представляются чем-то вроде людских контактов на рыночной площади. Каждый заинтересован только в удовлетворении собственных нужд и исключительно ради этого вступает в отношения с теми, кто предлагает желаемое и желает того, что он может предложить сам.

В теории Эроса все это выглядит совершенно по-иному. Человек теперь не рассматривается как нечто изначально изолированное и эгоистическое, как Fhomme machine; он прежде всего связан с другими людьми — к единению с которыми его побуждают жизненные инстинкты. Жизнь, любовь и взрастание едины и неделимы, они коренятся глубже и более фундаментальны, чем сексуальность и «удовольствие».

Перемена в воззрениях Фрейда ясно видна в его новой оценке библейской заповеди «Возлюби ближнего своего как самого себя». В письме А. Эйнштейну «Почему война?» говорится:

Критика теории инстинктов Фрейда

Фрейд был пленником чувств и образа мыслей своего социума и не мог выйти за их пределы. Когда его осенило новое понимание, он осознал только часть его — или его последствий, — а прочее осталось неосознанным, поскольку не совмещалось с «комплексом» Фрейда и сложившимся осознанным мышлением. На сознательном уровне он пытался избежать противоречий и несообразностей, сооружая конструкты, достаточно правдоподобные для использования в сознательном мыслительном процессе.

Фрейд не решился и — как я пытался показать — не мог решиться приспособить Эрос к собственным понятиям об инстинктах, т. е. к их консервативной природе. Была ли перед ним другая теоретическая возможность? Думаю, что была. Он мог найти внутри прежней традиционной теории либидо другое решение, подходящее к его новым воззрениям о ведущей роли любви и деструктивности. Можно было предложить противостояние между догенитальной сексуальностью (оральный и анальный садизм) как источником деструктивности и генитальной сексуальностью как источником любви. Несомненно однако, что Фрейду было трудно прийти к такому решению — по причинам, изложенным выше в ином контексте. Он подошел бы угрожающе близко к монистической точке зрения, поскольку деструктивность, равно как и любовь, принадлежали бы к либидо. Однако Фрейд уже положил основание для связи между деструктивностью и догенитальной сексуальностью, когда пришел к заключению, что разрушительной частью анально-садистического либидо служит инстинкт смерти. Если так, то уместно рассудить, что само по себе анальное либидо должно быть в близком родстве с инстинктом смерти, и на деле, развивая эту мысль, можно твердо посчитать, что сущность анального либидо — стремление к разрушению.

Фрейд, однако, не пришел к такому заключению, и интересно поразмыслить, почему.

Первая причина в том, что поле для интерпретации понятия либидо слишком узко. Для Фрейда и его последователей сущностная сторона анальной сексуальности — тенденция к контролю и обладанию (за исключением мирного аспекта сдерживания). Теперь же тенденции к контролю и обладанию стали несомненно противоположными любви, сотрудничеству, освобождению, которые создают самостоятельный синдром. Однако в «обладании» и «контроле» не содержится истинная суть деструктивности, тяги к разрушению, враждебности к жизни. Без сомнения, анальному характеру свойствен глубокий интерес к фекалиям и чувство родственности с ними — это часть его родственности со всем неживым. Фекалии — продукт, извергнутый организмом за невозможностью использования. Они привлекательны для анального характера так же, как все, непригодное для жизни, как грязь, смерть, гниль. Можно сказать, что тяга к контролю и обладанию — всего лишь одна из сторон анального характера; она мягче, чем ненависть к живому, и не столь злобна. Я думаю, если бы Фрейд обнаружил эту прямую связь между фекалиями и смертью, он мог бы прийти к заключению, что главная противоположность существует между генитальной и анальной ориентациями, состояниями, хорошо изученными клинически и эквивалентными Эросу и инстинкту смерти. Поступи он так, Эрос и инстинкт смерти не определялись бы как две биологические и равносильные тенденции. Эрос мог бы рассматриваться как биологически нормальная тяга к развитию, тогда как инстинкт смерти выглядел бы устремлением, основанным на отказе от нормального развития, и в этом смысле патологическим, хотя и глубоко укорененным. Если кто-то пожелает заняться биологическими спекуляциями, он может соотнести анальное с тем фактом, что ориентация по запахам свойственна всем четвероногим млекопитающим, а переход к позе прямостояния означает переход от ориентировки по запахам к зрительной ориентировке. Изменения в функциях древних обонятельных зон мозга предполагают те же изменения в ориентации. Опираясь на это, можно заключить, что анальный характер указывает на регрессивную фазу биологического развития, которая может опираться даже на органико-генетическую основу. Анальный период младенчества может рассматриваться как повтор древней фазы эволюционного развития на пути к полностью развитому человеческому функционированию. (В терминологии Фрейда анальность-деструктивность должна бы иметь консервативную природу инстинкта, т. е. возвращение от ориентации «генитальность — любовь — зрение» к ориентации «анальность — деструкция — обоняние»).

Сродство между инстинктами смерти и жизни было бы в точности таким же, как между догенитальным и генитальным либидо в развитой схеме Фрейда. Фиксация либидо на анальном уровне оказалась бы патологическим явлением, имеющим, однако, глубокие корни в психосексуальной конституции; генитальный уровень характеризовал бы здорового индивидуума. Все же при таком рассуждении анальный уровень имел бы две достаточно несходные стороны: одна — стремление (drive) к контролю, другая — стремление к разрушению. Как я ранее пытался показать, это было бы различие между садизмом и некрофилией.

Комментарии

Перевод выполнен по изданию Erich Fromm. Greatness and limitations of Freud's thought. Harper & Pow Publishers, Inc., New York, USA, Copyright 1980 by The State of Erich Fromm.

На русский язык переводится впервые.

Переводчики: М. Хорьков (предисловие, гл. 5), Е. Комарова (гл. 1), Е. Руднева (гл. 2), Е. Федина (гл. 3), В. Сидорова (гл. 4).

(1) В данном случае я не касаюсь совершенно особой проблемы возможности передачи в формах языка тонкого и сложного восприятия действительности, которое доступно только поэзии.