Альфред Фуллье

Психология французского народа

ПРЕДИСЛОВИЕ В настоящей книге мы намерены представить очерк не только психологии, но также и физиологии французского народа. В самом деле, национальный характер тесно связан с темпераментом, в свою очередь обусловленным наследственной организацией и этническими особенностями не менее, чем географической средой. Но в этом случае необходимо избегать крайностей. Под влиянием политических предубеждений, сначала в Германии, а потом и во Франции, вопрос о национальностях смешивается с вопросом о расах. Отсюда получается своего рода исторический фатализм, отождествляющий развитие данного народа с развитием зоологического вида и заменяющий социологию антропологией. Писатели, превращающие таким образом войны между обществами в расовые войны, думают найти в этом научное оправдание права сильного в среде зоологического вида Ноmо. Некоторые антропологи, как бы находя недостаточной "борьбу за существование" между человеком и животными, между различными человеческими расами, между белыми и черными или желтыми, изобрели еще борьбу за существование между белокурыми и смуглыми народами, между длинноголовыми и широкоголовыми, между истинными "арийцами" (скандинавами или германцами) и "кельто-славянами". Это -- новая форма пангерманизма. Даже цвет волос становится знаменем и объединяющим символом: горе смуглолицым! Войны, происходившие до сих пор, оказываются простой забавой по сравнению с грандиозной борьбой, подготовляющейся для будущих веков: "люди будут истреблять друг друга миллионами, -- говорит один антрополог, -из-за одной или двух сотых разницы в черепном показателе". Это будет своего рода библейский шибболет, по которому станут распознавать национальности. Некоторые социологи, как например, Гумплович и Густав Лебон, также воспевают гимны войне. Таким образом даже во Францию проникает немецкая теория, стремящаяся, во имя расового превосходства, превратить политическое или экономическое соперничество в кровавую ненависть и тем придать войне еще более преступный характер. В самом деле, война уже не является, как прежде, поединком между профессиональными солдатами, руководимыми профессиональными политиками, -- поединком, вызванным более или менее отвлеченными, отдаленными и безличными мотивами: это -восстание одного народа на другой во имя воображаемой органической и наследственной неприязни. В области политики эти теории отражаются то трагическим, то комическим образом, так как для политиков все аргументы хороши. Лет пятнадцать тому назад албанские делегаты были посланы представить европейским кабинетам протест против уступки Эпира греческому правительству. В их меморандуме, составленном под внушением Италии, которая считает Албанию в числе своих невозвращенных провинций, можно было прочесть следующие строки: "Чтобы понять, что греки и албанцы не могут жить под одним и тем же правительством, достаточно исследовать совершенно различное строение их черепов: греки -- брахицефалы, между тем как албанцы -- долихоцефалы и почти лишены затылочной выпуклости". В этой, так сказать, "ученой" политике были упущены из вида лишь два пункта: во первых, что сами итальянцы, в общем нация брахицефалов, а во вторых, что и албанцы, не в обиду им будь сказано, также брахицефалы! Но для политика две ошибки равняются одной истине. Может ли психология смешивать физическое и умственное, строение человеческой расы с приобретенными и прогрессивно-развивающимися национальными признаками? Этот важный вопрос необходимо исследовать прежде всего в эпоху, когда цивилизация по-видимому готова признать своим идеалом новый вид варварства. В нашем введении мы постараемся определить, в чем заключаются различные основы национального характера, и какова та законная часть, которая должна быть отведена в нем расам. Это исследование приведет нас еще раз к тому заключению, что человеческая история не может быть сведена к естественной. Показав значение психологических и социологических факторов, а также их преобладание, прогрессирующее вместе с ходом истории, мы приступим к изучению французского характера. Мы будем искать источников его в характере галлов и римском влиянии; затем нами будут прослежены разнообразные проявления его в языке, религии, философии, литературе, искусствах. Мы будем проверять наши наблюдения отзывами о Франции иностранцев. Наконец мы выставим на вид два главнейших бича, которые могут при более или менее продолжительном действии оказать разрушительное влияние на национальный темперамент и даже на национальный характер французов, а именно: систематическое бесплодие и алкоголизм. Исследование моральной и общественной стороны французского характера мы откладываем до следующего тома. Слова Декарта, говорившего, что надо уметь справедливо отнестись к своим достоинствам и недостаткам еще более приложимы к нациям, чем к индивидуумам. Психологический и исторический фатализм, во всех его формах, и преимущественно в наиболее угнетающих, -- вот что особенно распространяется в настоящее время и с чем необходимо бороться. Правда ли, как это охотно утверждают наши противники, что нам, в силу нашего национального характера, присуща низшая форма ума, угрожающая нашей стране более или менее быстрым упадком; или же, напротив того, несмотря на недостатки и пороки, которых нам не только не следует скрывать от себя, но необходимо выставлять на вид, мы остаемся, даже в период "fin de siиcle" и нашего воображаемого разложения, достаточно одаренными природой и многовековой наследственностью, чтобы быть в состоянии, а следовательно и обязанными занимать высокое положение в мире? Нам кажется, что Франция -- одна из наций, которым надлежит помнить, что noblesse oblige. ВВЕДЕНИЕ ФАКТОРЫ НАЦИОНАЛЬНОГО ХАРАКТЕРА I. Коллективный детерминизм и идеи-силы в национальном сознании. -- II. Различные проявления национального характера. -- III. Физические основы национального характера. Органическое строение и темперамент. -- IV. Расы. -- V. Естественный и общественный подборы. -- VI. Среда и климат. -- VII. Социальные факторы. -- VIII. Предвидения в области психологии народов. I. -- Мы уже далеки от тех времен, когда Юм писал: "Если вы хотите знать греков и римлян, изучайте англичан и французов; люди, описанные Тацитом и Полибием, походят на окружающих нас людей". Ссылаясь на Тацита, Полибия и Цезаря для доказательства того, что человек повсюду остается одним и тем же, Юм не замечал, что даже народы, описанные этими историками, поразительно отличались один от другого. У каждого из них, вместе с присущими ему достоинствами, были известные недостатки, которые могли бы навести на мысль об "упадке и разложении", в то время как дело шло еще только о начале исторической жизни. Тацит описывает нам германцев, как людей высокого роста, флегматичных, с свирепыми голубыми глазами и рыжими волосами, с геркулесовской силой и ненасытными желудками, упитанных мясом, разгоряченных спиртными напитками, склонных к грубому и мрачному пьянству, любящих азартные игры, с холодным темпераментом, медленно привязывающихся к людям, отличающихся сравнительной чистотой нравов (для дикарей), культом домашнего очага, грубыми манерами, известной честностью, любовью к войне и свободе, верных товарищей, как в жизни, так и в смерти, что не устраняли однако кровавых ссор и наследственной ненависти в их среде. Несомненно, что Тацит дал это несколько романическое описание германцев с тайным намерением оказать известное влияние на римлян; но тем не менее мы узнаем в его картине оригинальную расу, которую он характеризовал словами: propriam et sinceram et tantum sui similem gentem (прямодушный и постоянный народ, всегда похожий на самого себя). Совершенно иной портрет находим мы у Цезаря, когда он рисует нам галлов высокими и белокурыми, с теми же светлыми и дикими глазами, с той же физической силой, но людьми более смешанной расы; в нравственном отношении, "впечатлительными и непостоянными на совещаниях, склонными к революциям", способными, под влиянием ложных слухов, увлечься и совершать поступки, о которых они после жалеют, решающими опрометчиво самые важные дела; падающими духом при первом несчастии и воспламеняющимися от первой обиды; легко затевающими без всякого повода войну, но вялыми, лишенными энергии в годины бедствий; страстно любящими всякие приключения, вторгающимися в Грецию или Рим из одного удовольствия сражаться; великодушными, гостеприимными, откровенными, приветливыми, но легкомысленными и непостоянными; тщеславными, пристрастными ко всему блестящему, обладающими тонким умом, уменьем шутить, любовью рассказывать, ненасытным любопытством по отношению ко всему новому, культом красноречия, удивительной легкостью речи и способностью увлекаться словами. Возможно ли отрицать, после подобных описаний, что национальные типы сохраняются в течение истории? Дело в том, что всякий характер определяется в значительной степени наследственным строением, которое в свою очередь зависит от расы и окружающей среды. Без сомнения, невозможно включить целый народ в одно и то же определение, так как в каждом народе замечаются не только индивидуальные различия, но также провинциальные и местные. Фламандец не похож на марсельца, а бретонец на гасконца. С другой стороны, благодаря смешению рас и идейному общению между народами, в каждой нации можно встретить индивидов, которые могли бы в такой же степени служить представителями соседнего народа, как по физическому, так и по моральному типу. Но психология народов занимается не индивидами, а средними характерами; что же касается средних определений и характеристик, то можно ли отрицать, что, в общем, даже на основании самых поверхностных признаков, вы всегда отличите англичанина по его физиономии? Но в таком случае каким же образом могла бы не существовать внутренняя физиономия французского иди английского ума? Можно ли отрицать, что, с точки зрения коллективных свойств, у всех французов имеются некоторые общие черты, будь то фламандцы или марсельцы? Существует следовательно национальный характер, к которому более или менее причастны все индивиды, и существование которого не может быть оспариваемо, даже если нельзя будет обнаружить его у тех или иных индивидов и групп. Национальный характер не представляет собой простой совокупности индивидуальных характеров. В среде сильно сплоченного и организованного общества, каким является, например, французская нация, отдельные индивиды необходимо оказывают взаимное влияние друг на друга, вследствие которого вырабатывается известный общий способ чувствовать, думать и желать, отличный от того, каким характеризуются ум отдельного члена общества или сумма этих умов. Национальный характер не представляет также собой среднего типа, который получился бы, если бы можно было применить к психологии способ, предложенный Гальтоном для фотографирования лиц, и получить коллективное или "родовое" изображение. Черты лица, воспроизводимые фотографией, не могут действовать и не являются причинами; между тем как действие национального ума отлично от индивидуальных действий и способно оказать своего рода давление на самих индивидов: он является не только следствием, но и в свою очередь причиной; он не только слагается из индивидуальных умов, но и влияет на умственный склад индивидов. Кроме того, коллективный или средний тип современных французов, например, не может служить верным отражением французского характера, так как каждый народ имеет свою историю и свои вековые традиции; согласно известному изречению, его составными элементами являются в гораздо большей степени мертвые, нежели живые. Во французском характере резюмированы физические и социальные влияния прошлых веков, и независимые от настоящих поколений и действующие на них самих лишь через посредство национальных идей, чувств и учреждений. На индивиде в его отношениях к согражданам тяготеет вся история его страны. Таким образом, подобно тому как существование нации, как определенной общественной группы, отлично (хотя неотделимо) от существования индивидов, национальный характер выражает собой особую комбинацию психических сил, внешним проявлением которой служит национальная жизнь. Можно составить себе понятие о прочных взаимодействиях, происходящих в среде известного народа, изучая, как это пытаются делать многие психологи в настоящее время, скоропреходящие и мгновенные проявления этого взаимодействия в среде многолюдного собрания или толпы. Когда индивиды, живущие в различных психических условиях, действуют одни на других, между ними происходит, по словам Тарда, частичный обмен, приводящий к усложнению внутреннего состояния каждого индивида: если же они и одушевлены одной и той же страстью и обмениваются тождественными впечатлениями, как это бывает в толпе, то эти впечатления, усиливаясь взаимным влиянием, достигают большей интенсивности; вместо усложнения индивидуального внутреннего состояния является усиление одного и того же настроения у всех индивидов. Это переход от аккорда к унисону. "Толпа, -- говорит Тард, -обладает простой и глубокой мощью громадного унисона". Если секты и касты отличаются всеми характерными свойствами толпы в их наиболее сильном проявлении, то это именно потому, что члены подобных замкнутых групп "как бы складывают в одно общее достояние совокупность своих сходных идей и верований", и которые в силу такого нарастания принимают бесконечные размеры. Можно было бы прибавить, что когда какое-нибудь общее чувство, как, например, национальной чести или патриотизма, одушевляет целые народы, то оно может принять форму болезненного припадка. Кому не известно, что коллективное умственное настроение не измеряется простым суммированием индивидуальных настроений. В человеческих группах всего легче обнаруживаются и оказывают преобладающее влияние на решения чувствования, общие всем данным лицам; но такими чувствованиями являются обыкновенно наиболее простые и примитивные, а не ощущения, отвечающие позднейшим наслоениям цивилизации. Согласно Сигеле, Лебону и Тарду, человек в толпе оказывается ниже в умственном отношении, чем каким он является, как отдельная личность. Интеллигентные присяжные произносят нелепые вердикты; комиссии, составленные из выдающихся ученых или артистов, отличаются "странными промахами"; политические собрания вотируют меры, противоречащие индивидуальным чувствам составляющих их членов. Дело в том, говорит Тард, что наш умственный и нравственный капитал разделяется на две части, из которых одна не может быть передана другим или обменена и, будучи разной у разных индивидов, определяет собой оригинальность и личную ценность каждого из них; другая же; подлежащая обмену, состоит из немотивированных, безотчетных страстей и чувств, общих всем людям известной эпохи и известной страны. В толпе накапливается именно эта меновая часть капитала в ущерб первой его части. Тем не менее, хотя чувствования толпы часто бывают грубы, они могут быть также и великодушны; в последнем случае, однако, это все-таки элементарные и непосредственные ощущения, пробуждающие самую основу человеческой симпатии. Организованные толпы всегда играли значительную роль жизни народов; но, по мнению Лебона, эта роль никогда не была так важна, как в современных демократиях. Если верить ему, то замена сознательной деятельности индивидов бессознательной деятельностью толпы составляет одну из главных отличительных черт текущего столетия и современных народов. Но хотя Лебон признает крайне низким умственный уровень толпы, если даже она состоит из избранной части населения, он все-таки считает опасным касаться ее современной организации, т. е. ее избирательного права. Не в нашей власти, говорит он, вносить глубокие преобразования в социальные организмы; одно время обладает подобной способностью. Толпы, без сомнения, всегда останутся бессознательными, но в этой бессознательности, быть может, и заключается тайна их могущества. В природе, существа, руководящиеся исключительно инстинктом, совершают действия, необычайная сложность которых вызывает в нас удивление; разум -- слишком новое явление в человечестве, чтобы он мог открыть нам законы бессознательного, а особенно заменить собой бессознательную деятельность. Но он должен, по крайней мере, руководить ей, прибавим мы. Впрочем мы не можем согласиться с Лебоном, что с психологической точки зрения толпа составляет "особое существо", слившееся на более или менее короткое время из разнородных элементов "совершенно так же, как клетки, составляющие живое тело, соединяясь вместе, образуют новое существо, отличающееся совсем другими свойствами, чем те, которыми обладает каждая из них". Мы думаем, что это значит идти слишком далеко. Между простой суммой или средним арифметическим характеров и "созданием новых характеров" существует промежуточная ступень, а именно -- взаимодействие, не равносильное творению, но и не представляющее простого суммирования. Это взаимодействие порождает не новое "психологическое бытие", хотя бы даже и "временное", а создает оригинальную и более или менее прочную комбинацию. В среде нации, этого рода взаимодействия несравненно сложнее и не носят того мимолетного характера, каким отличаются порывы толпы или страсти собрания. В этом именно смысле, -- и вовсе не в метафизическом, -- нацию можно назвать "постоянным существом". Нельзя составить себе понятие о народе, изучая последовательно составляющих его в данное время индивидов: необходимо понять само сложное тело, а не только его отдельные составные элементы. Несомненно, последние являются необходимым условием образования сложного тела; но их соприкосновение, их взаимные отношения вызывают особые явления и специальные законы, что конечно вовсе не значит, что ими создается новое существо. Чтобы выяснить, в чем именно заключаются социальные взаимодействия, Гюйо и Тард настаивали на явлениях внушения, более или менее аналогичного гипнотизму, происходящих в среде всякого рода обществ: толпы, законодательных собраний, народов. Тард, согласно Тэну1, определяет человеческий мозг, как своего рода мультипликатор: каждое из наших восприятий и каждая из наших мыслей воспроизводятся и распространяются по всем изгибам серого вещества, так что мозговая деятельность может быть рассматриваема, как "непрестанное самоподражание". Если индивидуальная умственная жизнь состоит из подражательного внушения, действующего среди клеток, то социальная жизнь состоит из внушений, оказываемых одними лицами на другие. Следовательно, общество или нация могут быть определены, как "собрание существ, в среди которых происходит процесс взаимного подражания"2. Едва родившись, ребенок уже подражает отцу и формируется по его подобию; по мере того как он растет и, по-видимому, становится независимее, в нем все более и более развиваются потребности подражания: к первоначальному "гипнотизеру", который ранее один действовал на него, присоединяются другие бесчисленные гипнотизеры; в то же время и независимо от своей воли он сам становится гипнотизером по отношению к бесчисленным гипнотизируемым. Тард называет это переходом от одностороннего влияния к взаимному. "Общественная жизнь, подобно гипнотическому состоянию, -- лишь особая форма сна... Иметь лишь одни внушенные идеи и считать их своими собственными, такова иллюзия, свойственная сомнамбулам так же, как человеку, живущему в обществе". Не идя так далеко и не предполагая, чтобы между членами известной нации действительно происходило гипнотическое внушение и чтобы почти все в этой нации совершалось как бы в состоянии сна, можно, однако, и должно допустить, что между мозговыми центрами отдельных лиц происходит ряд взаимных влияний, приводящих к установлению чувств и идей, источник которых лежит уже не в одном индивидууме и не в простой сумме индивидов, а во взаимной зависимости одних из них по отношению к другим, а также и по отношению к их предшественникам. Только в этом смысле, по нашему мнению, и можно говорить о национальном "организме", как о такой солидарности, каждая часть которой объясняется целым, так же, как целое -его составными частями. Те или другие состояния сознания отдельных лиц могут отозваться на общем сознании, но не непосредственно: они сначала действуют одни на других в силу отношений, ставящих их в соприкосновение между собой, и только в результате этого взаимодействия может получиться большее или меньшее изменение национального характера. Причинами, влияющими непосредственно на последний, являются условия, в которые поставлено общественное тело в его целом; а эти условия не тождественны частным условиям, в которые поставлены индивиды. Необходимо, следовательно, тщательно отличать национальные условия от индивидуальных; национальный характер зависит непосредственно от первых и лишь косвенно от вторых. Таким образом существует целая градация различных степеней сложности среди сил, под влиянием которых возникает данная социальная комбинация, настолько же отличная от своих составных элементов, как и вода от составляющих ее кислорода и водорода. В известном смысле, у всякой нации существует свое сознание и своя воля. Эта социологическая истина слишком игнорируется односторонними системами, как политико-экономическими и политическими, так психологическими и моральными, -системами, которые, группируясь под знаменем индивидуализма, приходят в конце концов к настоящему социальному атомизму. Мы вовсе не намерены придавать конкретного значения абстракциям, приписывать народу особую "душу", особое "я", как это делают некоторые социологи, вроде Вормса или Новикова; мы даже не будем касаться этого философского или скорее метафизического вопроса. Но подобно тому как в каждом индивидууме складывается известная система идей-чувствований и в то же время идей-сил, проявляющихся в его сознании и руководящих его волей, -- эта система существует также и у нации. Некоторые из руководящих идей индивидов тесно связаны с жизнью общества, членами которого они состоят, с тем целым, часть которого они составляют. Эти идеи -- результат и воспроизведение в каждом из нас тех общественных взаимодействий, которые мы, с своей стороны, оказываем на других и испытываем на самих себе. У всякого француза -- своя собственная роль в жизни нации; но как бы ни были индивидуальны его интересы или обязанности, они всегда более или менее связаны с интересами и обязанностями Франции; мы не можем, следовательно, не иметь в нашем мозгу идей, относящихся к общему благу, общему идеалу, более или менее верно понятому, более или менее приуроченному к нашему я, как к исходной точке. Отсюда получается во всей совокупности голов и сознаний система идей, служащая отражением социальной среды, так же, как существует система идей, отражающая физическую среду. Это -коллективный детерминизм, часть которого в нас самих, а остальная часть -- во всех других членах общества. Эта система взаимно связанных, взаимно обусловленных идей составляет национальное сознание, пребывающее не в каком-либо одном коллективном мозгу, а в совокупности всех индивидуальных мозговых центров, -- и однако же не равняющаяся сумме индивидуальных сознаний. Этой систематизацией взаимосвязанных идей-сил объясняется, кроме национального сознания, также и "национальная воля", которой, как всякой волей, более или менее осуществляется нравственный идеал. Только путем явной узурпации избиратели какой-либо страны или -- что еще хуже -- какого-либо одного округа придают своим голосованиям значение народной воли. Это не более как суррогат ее, частичный и неполный, которым пока приходится довольствоваться, но который вовсе не носит характера мистического "суверенитета". В действительности, национальный характер далеко не всегда выражается наилучшим образом толпой, ни даже наличным большинством. Существуют избранные натуры, в которых лучше, чем во всех остальных, отражается душа целого народа, его глубочайшая мысль, его существеннейшие желания. Это слишком часто забывается нашими политиками. Сам Руссо однако учил их, что "часто бывает огромная разница между волей всех и общей волей": первая представляет сумму отдельных хотений, каждое из которых может стремиться к удовлетворению частных интересов; одна вторая соответствует общему интересу. По меньшей мере можно сказать, что она выражает собой стремления целой нации, вызванные системой идей и чувств, которые руководят ей. Отдельные умы суть факторы национальной воли, но ни один из них не воплощает ее в себе. Действительно, никакой индивидуум никогда не сознает вполне даже своей собственной воли, если понимать под ней всю систему его руководящих идей и чувств; тем менее он может сознавать национальную волю, слагающуюся из взаимного влияния одно на другое всех индивидуальных желаний и составляющую известную равнодействующую этих желаний. Эта равнодействующая всегда идет далее предвидений и желаний каждого отдельного индивидуума. Следовательно национальная воля никогда не может вполне сознавать себя, даже в лице избранных натур, даже в лице величайшего гения, будь то сам Наполеон. Одно будущее открывает, в конце концов, истинное направление национального движения, которое можно только предвидеть с большей или меньшей вероятностью на основании прошлой истории и настоящего состояния нации. II. -- Огюст Конт рассматривал отдельного индивидуума, как абстракцию; это составляло также один из основных принципов Гегеля. Экономисты с своей стороны настаивают на основной солидарности интересов, потребностей, способов производства, распределения и потребления данного народа, -- солидарности, приводящей, согласно Марксу, к историческим формам собственности и организации труда. Но еще теснее та солидарность, в силу которой, как мы только что видели, устанавливается взаимная зависимость идей, чувств и побуждений. Таким образом понятие о национальности не может быть ни чисто физиологическим и этнографическим, ни чисто экономическим. Национальная индивидуальность проявляется прежде всего психологическими признаками: языком, религией, поэзией и искусствами, монументами, мнениями нации о самой себе или мнениями о ней других; наконец, она проявляется в ее героях и исторических представителях. История данного народа также открывает его характер, но при том условии, чтобы после тщательного изучения ее различных моментов была выведена так называемая "историческая средняя". В самом деле, в течение долгого существования народа, бывают периоды, когда, благодаря особому стечению обстоятельств, продукты его умственной, моральной и артистической жизни не вполне соответствуют его национальному характеру; но если вы выведете среднюю арифметическую из большого числа различных исторических периодов, то в результате получится верное отражение данных национальных свойств. Один язык еще не может служить точным показателем, народного характера, так как язык может быть занесен извне. Однако даже и в таком случае сравнение первоначального языка с его позднейшими формами позволяет определить национальные тенденции, так как нация всегда кладет свой отпечаток на язык. Lazarus справедливо говорит, что язык для ума народа -- то же, что земля-кормилица для его тела. Если язык представляет собой совокупность названий, данных тому, что воспринимается нашими чувствами, то мифологию можно назвать совокупностью названий, данных всему неизвестному, что подозревается или предполагается таящимся за видимым миром; но языки представляют гораздо более разнообразия, нежели мифы, которые тем менее отличаются один от другого, чем ближе мы подходим к первобытным временам. Более или менее выработанные представления народа о происхождении Вселенной, о значении и ценности жизни необходимо воздействуют на его нравственность, на его понятия о счастье и на его характер; этим объясняется влияние не только религий, но также философии и литератур; отсюда их важность для психологии наций. Поэзия часто открывает нам душу народа, по крайней мере его глубочайшие стремления. Однако она не всегда дает возможность угадать его характер, его поведение и его судьбу. Английская поэзия показывает нам мечты, чувства, характер воображения англичан; но кому они позволили бы предугадать английскую историю? Если же вы сосредоточите ваше внимание на поэзии какого-нибудь полстолетия или четверти века, вы еще менее того будете в состоянии вывести из нее заключения относительно целой нации и ее будущего, как это хотят, по-видимому, делать нынешние пророки "латинского упадка". В национальном характере необходимо различать чувствительность, ум и волю. Чувствительность, насколько она объясняется физиологическими причинами, зависит главным образом от наследственного строения и темперамента. Она играет огромную роль в жизни групп и индивидов. Не менее отличаются друг от друга различные нации и в умственном отношении. Существует национальная логика; каждый народ, более или менее сознательно создает для себя свое собственное рассуждение о методе. Один отдает предпочтение наблюдению, как например англичане, другой -рассуждению, как например французы; один любит дедукцию, другой -- индукцию. У каждого народа существуют даже свои излюбленные заблуждения, свои логические погрешности, своя национальная софистика. Таким образом мы обязаны своему народу не только известным числом установленных идей, но также и формами мысли, готовыми рамками, служащими для классификации идей; готовыми категориями, к которым мы их относим и которые являются для нас априорными. Национальный язык, кристаллизующий идеи и методы мышления, навязывает эти формы каждому индивидууму и не позволяет ему выйти из общих рамок. Согласно Лебону, можно классифицировать национальные умы по различным степеням их ассимилирующей и творческой способности. Первая позволяет понять, удержать в памяти и утилизировать различные явления, совокупность которых составляет искусства, науки, промышленность, словом -- цивилизацию; "некоторые цивилизованные народы, а именно азиатские, обладают этой способностью в высокой степени, но обладают только одной ей". Вторая способность позволяет беспрерывно расширять поле человеческой деятельности; ей мы обязаны всеми открытиями, на которых покоится современная цивилизация; "эта способность встречается лишь у некоторых из европейских народов". Но следует остерегаться в этом случае преждевременных обобщений: недостаток творческой способности может объясняться и другими обстоятельствами, а не только свойствами национального ума. Самой основной чертой национального, так же, как и индивидуального характера, является воля. Под волей мы разумеем общее направление наклонностей, врожденное или приобретенное. Совокупность всех стремлений, в конце концов, получает скорее то, нежели иное направление, вследствие чего у каждой нации, в различных обстоятельствах народной или международной жизни, оказывается свой обычный способ самоопределения. Можно ожидать с ее стороны скорее одного, нежели другого поступка, симпатии или недоброжелательства, мстительности или способности забыть прошлое, бескорыстных или эгоистических наклонностей. Semper idem velle atque idem nolle (всегда тождествен в своих желаниях как и в нежеланиях), говорили стоики, желая указать на привычный способ хотения, в котором выражается настоящий характер. Даже если нация очень непостоянна, у нее имеется свой сравнительно неизменный способ хотения, состоящий именно в стремлении непрерывно изменять свои решения. Ее воля, так сказать, постоянно непостоянна. Итак, истинный характер всегда определяется привычным способом желать или не желать. Темперамент влияет главным образом на способ наслаждаться или страдать, а также выражать в движениях чувства и желания; характер влияет преимущественно на форму самого желания и на направление воли. Общий темперамент и строение некоторых специальных органов составляют, так сказать, статику коллективного характера; но у него имеется своя динамика, которой определяется его развитие; она обусловлена географической и особенно социальной средой, а также взаимодействиями между умами и волями. Наследственное строение тела и различных органов, в которых проявляются прирожденные свойства впечатлительности и деятельности, составляет как бы центростремительную силу национального характера; ум и отраженная воля составляют его центробежную силу. III. -- Из предыдущего ясно, что физиология народов, показывающая, что есть наследственного в самом их строении, составляет первую основу их психологии. Прежде всего необходимо принять в соображение анатомическую структуру. Рост, развитие груди, мускулов, нервной системы и особенно мозга служат для групп, так же, как и для индивидов, признаками более или менее сильной организации и, кроме того, большей или меньшей способности к физическому или умственному труду. Какова наследственная организация, таковы и способности; мозг оказывается приспособленным к такому-то движению и в таком то направлении, а не в другом. Если даже не принимать в соображение веса исключительно тяжелых ее мозгов (Кювье, Кромвеля, Байрона, Тургенева и др.), то все-таки окажется, что в среднем мозг замечательных людей на 100 граммов тяжелее. Существует следовательно известное отношение, но только общее, между умом и весом мозга. Однако это еще очень недостаточный элемент оценки, так как разница в абсолютном весе мозга может зависеть от многих причин и главным образом от общих размеров организма. То же самое следует сказать относительно объема мозга. Средний объем мозга полинезийцев на 27 кубических сантиметров превышает объем мозга парижан; но это объясняется их высоким ростом. Вместимость черепа у бенгальцев, бедного и обездоленного населения Индостана, благодаря их небольшому росту, равняется лишь 1.362 кубическим сантиметрам, в то время как для парижан эта цифра равняется 1.560, а для полинезийцев -- 1.587. Меньшей массе организма соответствует меньшая мозговая масса. В этом также главная причина меньшего объема женского мозга. Несмотря на трудность измерений, объем, вес и особенно очертание мозга, а также его еще малоизвестные химические и электрические свойства имеют неоспоримое значение для общей оценки. Овальная и продолговатая форма мозга (долихоцефальная), или же круглая и расширенная (брахицефальная) также имеют, как мы это увидим, огромное значение при определении расовых подразделений. Они, по-видимому, указывают на различные направления, в каких развивался мозг, что может влечь за собой различия в умственных наклонностях. Даже среди продолговатых черепов важно знать, произошло ли удлинение в области лба или затылка: первое соответствует преимущественно развитию умственных способностей; второе же -- развитию чувственных страстей. Кроме органического строения, главным образом мозгового, необходимо принять в соображение темперамент народов. Антропологи, поглощенные всецело сравнениями и измерениями в области анатомии, не уделяют ему достаточного внимания. Между тем строение тела еще не составляет всего: важно знать способы и интенсивность его функционирования. Известно, что темпераментом определяется самый темп жизнедеятельности организма и ее направление в сторону накопления или расходования. Это направление, приобретаемое силами, накопленными в организме, определяет в то же время наследственное направление характера, т. е. преобладающее направление впечатлительности и деятельности человека. Ясно, что, выражая собой, таким образом, первоначальный способ функционирования, присущий всему организму, а особенно нервной системе, темперамент должен стремиться передаваться наследственно расе, как передаются "форма и строение организма. Кроме того, изменения темперамента, вызванные возрастом, переменами в состоянии здоровья или постоянным воздействием воли и ума на организм, должны оказывать известное влияние на самые зародыши. Ребенок, родившийся от больного и расслабленного отца, может быть сам поражен наследственной слабостью; сын, зачатый в старости, не походит на детей, зачатых в зрелом возрасте или в молодости; он наследует темперамент, изменившийся под влиянием лет. У народов, так же как и у индивидов, темперамент не может не изменяться в зависимости от количества крови, мускулов и особенно нервов, заведующих накоплением, распределением и расходованием сил. Некоторые народы, взятые в массе, более сангвиники, что зависит не только от климата, но также и от расы. Вообще говоря, сангвиниками оказываются северные народы, хорошо питающиеся в силу необходимости, обусловленной низкой температурой воздуха, но являющиеся также, в большинстве случаев, потомками белокурой расы с румянцем на лице и быстро обращающейся кровью; часто сангвиническая страстность умеряется у них известной дозой флегмы. Юг изобилует желчными и нервно-желчными темпераментами, благодаря усиленному обмену питательных веществ, вызываемому более ярким и горячим солнцем. Нервный темперамент часто встречается также среди кельтов и славян; известная нервозность даже составляет по-видимому их отличительную черту. Нервность французов почти вошла в пословицу. Все сказанное нами о темпераментах прилагается к группам, так же как и к индивидам. IV. -- Три главные причины, действующие в различных направлениях, формируют нацию, способствуют образованию и поддержанию национального темперамента и характера: наследственность, закрепляющая расовые признаки; приспособление к физической среде; приспособление к моральной и социальной среде. С течением времени, мало-помалу исчезают наименее приспособленные индивиды и переживают преимущественно те, организация которых гармонирует с условиями совместной жизни. Две первые причины представляют собой физические факторы национального характера; третья причина составляет психический и социальный фактор. Но, под влиянием общего развития, выясняется великий закон, который можно сформулировать так: по мере того как народ приближается к новейшему типу, влияние общественной среды берет перевес над влиянием физической; мало того: самые физические факторы стремятся превратиться в социальные. Некоторые приобретенные свойства, когда они проникают так глубоко в организм, что видоизменяют темперамент и даже структуру индивидуума, особенно мозговую, передаются по наследству и накопляются у потомков. Таким образом у народа, путем подбора, происходит постепенно усиливающееся отклонение от первоначального типа, и это отклонение может происходить в сторону прогресса или упадка. Предположим, что у одного из индивидов какого-либо зоологического вида известный признак получает усиленное развитие, переходящее нормальные пределы (но достаточно впрочем установленные); это изменение создаст индивидуальную разновидность; если эта разновидность сделается наследственной, она положит начало новому виду или подвиду, подобно гороховому дереву без шипов (faux acacia), открытому в 1803 году Друэ в его питомнике в Сэн-Дени и сделавшемуся предком всех растений этого вида, так часто встречающихся в наших садах. Аналогичные явления происходят в человеческих обществах. То, что Брока так хорошо назвал социальным подбором, представляет собой постоянного деятеля, стремящегося поддержать в одних отношениях и изменить в других национальный характер путем непрерывного приспособления и переприспособления новых элементов населения к старым условиям физической и психической среды. Чтобы лучше понять этот важный закон, стоит только обратить внимание на явления акклиматизации. Из среды новых поселенцев одни умирают, другие выживают, смотря по способности перенести новый климат; дети последних обнаруживают еще большую выносливость. В виде аналогии, указывают на любопытный пример приспособления к новой среде крыс и кошек в Америке. Крысы в конце концов акклиматизировались в помещениях, где хранится в замороженном состоянии мясо, предназначенное для европейских рынков, и стали размножаться, обратившись путем подбора в животное с густой шерстью. Тогда начали отыскивать для борьбы с ними кошек; но последние плохо приспособлялись к температуре, никогда не превышающей точки замерзания. Только одной ангорской кошке удалось перенести эту температуру, а ее потомство так хорошо приспособилось к ней, что в настоящее время его представители заболевают и гибнут при нормальной температуре. Аналогичные же результаты получаются при акклиматизации человеческих рас. Среди колонистов известной расы, переживают наиболее приближающиеся к туземцам по органическим признакам, обеспечивающим приспособление к данному климату. Тщетно целая серия очень различных рас сменяют одна другую в какой-нибудь стране с резкими климатическими условиями; из среды этих различных рас переживают только индивиды, наилучше воспроизводящие местный, "областной тип". Переселяясь в Америку, англичане трансформируются и стремятся приблизиться к краснокожим. Катрфаж утверждает, что американский англо-саксонец уже со второго поколения приобретает черты индийского типа, делающие его похожим на ирокеза. Система желез получает минимальное развитие; кожа делается сухой; свежесть красок и румянец щек заменяются у мужчины землистым цветом, а у женщины безжизненной бледностью; волосы становятся гладкими и темнеют; радужная оболочка принимает темную окраску; взгляд делается острым и диким. По-нашему мнению, все эти признаки указывают на превращение сангвинического типа в нервно-желчный, являющееся результатом климатических условий, влияющих на внутренние процессы: темперамент, в котором, преобладала прежде интеграция, приобретает склонность к расходованию внутренних сил и к дезинтеграции. В конце концов этот результат приводит к вторичным изменениям в самом строении органов: голова уменьшается, округляясь или принимая остроконечную форму; лицо удлиняется, скулы и мускулы щек развиваются; впадины на висках углубляются, челюсти делаются массивными; все кости удлиняются, особенно верхних конечностей, так что Франция и Англия шьют для Северной Америки особые перчатки с удлиненными пальцами. Гортань становится широкой; голос хриплым и крикливым. Даже самый язык стремится к полисинтетизму наречий краснокожих, воспроизводя их слова-фразы и фразы-формулы. Вкус к ярким цветам, по-видимому, представляет еще одну сходную черту. Что касается характера, то он необходимо отражает на себе изменения темперамента и органического строения: это уже не англичанин, а янки. Когда такое изменение англосаксонского типа в Америке не объясняется смешанными браками, оно указывает на упадок и часто на "регрессию" в сторону низшего типа предков. Аналогичные явления происходят в моральной сфере. Идеи и чувства эмигрирующих рас принимают как бы окраску новых стран. Народы, поселившиеся во Франции, приобрели как физические, так и нравственные черты, наилучше обеспечивавшие им успех в этой стране, -- черты наиболее ценившиеся, всего сильнее влиявшие на общественное мнение, наиболее полезные с экономической, моральной, религиозной, политической и др. точек зрения. Таким образом происходит подбор, поддерживающий или видоизменяющий мало-помалу национальный характер. V. -- Изучить этнический состав народов и отсюда вывести их относительные свойства, их шансы на успех в борьбе за существование, определить, если это возможно, численно степень превосходства передовых наций земного шара, -- такова надежда современных антропологов. Согласно Аммону, Лапужу и Клоссону, каждая нация, с этнической точки зрения, представляет собой ряд наслоений, состоящих из тождественных элементов, но только перемешанных между собой в различных пропорциях, меняющихся от основания и до самого верха. Высшие антропологические элементы могут находиться в большем количестве в самых верхних слоях. Морфологическое строение не только различно в различных классах населения, но оно изменяется также и в зависимости от времени. Наблюдение показывает, что одна и та же система наслоения не удерживается в течение долгого времени. "Вообще говоря, эти элементы всегда располагаются в одном и том же порядке по степени их плотности, но их пропорция изменяется в каждом слое, смотря по эпохе. Если устранить гипотезу иммиграций и эмиграций, то при изучении прогрессирующего народа можно констатировать обогащение верхних слоев высшими элементами; если народ в периоде упадка, замечается стремление к установлению однообразия в составе слоев, и высшие элементы стремятся исчезнуть повсюду. В составе известного населения индивиды одной определенной расы могут оказаться в таком значительном количестве, что все остальные индивиды могут быть выкинуты из счета; "тогда говорят, ради упрощения, что это население -- чистой расы". При таком определении расы, она представляет собой понятие зоологического порядка; она не имеет постоянной связи с каким-нибудь определенным наречием. Следует также тщательно отличать ее от расы в историческом смысле, образуемой индивидами различных рас, соединенных в течение веков в одно государство, подчиненных одним и тем же учреждениям, руководимые однообразными верованиями. Эти "вторичные" расы, для которых хорошо было бы найти другое название, представляют собой менее устойчивые, хотя все-таки определенные комбинации и отличаются от комбинаций произведенных теми же, но иначе сгруппированными элементами рядом с ними. Лапуж предполагает назвать такого рода группы "etnes" или "etnies"; они чаще всего находятся в антагонизме с зоологической расой. Психологическое изучение рас, входящих в состав данного народа, представляет величайшие затруднения. Если бы можно было изучить известное число чистокровных индивидов и затем из наблюдений над этими единичными представителями вывести присущий им общий характер, то мы получили бы драгоценные данные; но "чистокровность" -- недосягаемый идеал. Даже когда физические черты какой-либо расы ясно обнаруживаются в индивидууме, например в типичном нормандце или оверньяте всегда найдутся те или другие невидимые следы смешения рас, особенно в таком сложном органе, как мозг. Сын может быть вылитым портретом отца и не походить на него нравственно. С другой стороны, если в среде одной и той же нации смешаны различные расы, то происходит такое сложное смешение характеров, законы которого еще труднее найти, чем законы передачи физических признаков. Различные органические особенности родителей могут передаваться независимо одна от другой, так что, например один и тот же цвет глаз еще не предполагает непременно одной и той же длины черепа, ни даже тождественного цвета волос. Вейсманн отчасти объясняет, каким образом происходят эти чаще всего случайные комбинации в зародышах. Это -- как бы калейдоскоп, где несколько кусочков разноцветных стекол комбинируются так или иначе, без всякой внутренней связи: один из них не предполагает непременно соседства другого. В моральной сфере невозможно допустить такого полного отсутствия солидарности между различными способностями и стремлениями: сильная воля отражается на чувствительности и на понимании, и обратно. Существуют, следовательно, законы, по которым составляются сложные характеры, -- законы, очень мало известные нам и приводящие к очень сложным равнодействующим. Такого же рода психическая химия наблюдается в грандиозных размерах среди целого народа: здесь мы находим те же результаты в увеличенном масштабе, но еще труднее поддающиеся анализу. Несмотря на все эти трудности, психология народов не невозможна, потому что она может явиться результатом наблюдения над индивидами и группами. Даже по отношению к расам можно создать своего рода схему, которая поможет довольно верному воспроизведению их нравственной физиономии. Но не следует забывать, что законы эволюции стремятся все более и более изгладить признаки древних рас, как вследствие их взаимного влияния, так и вследствие возрастания индивидуальных различий, заслоняющих и затушевывающих старую наследственную основу. Истинно этнические черты, продукт наследственности, отступают на второй план, чтоб дать место все более и более сложным и разнообразным признакам, индивидуальным или вызванным ближайшими родственными связями. Так происходит даже с ростом и цветом кожи. Изолированность эскимосов должна была бы, по-видимому, поддержать чистоту их расы; тем не менее, по словам Катрфажа, "изменения в росте переходят у них пределы, допустимые для индивидуальных различий". "В проливе Гольгэм эскимос совершенно походит на негра; в проливе Спафаретт -- на еврея", -- говорит Зееман. По словам Кинга, среди них нередко встречаются овальные лица с римскими носами. Цвет их кожи иногда очень темный, иногда очень светлый. Гораздо значительнее разнообразие и смешение физических и нравственных типов у цивилизованных народов: в центральной Европе мы находим, одну подле другой, все разновидности черепов, лиц, цветов кожи, темпераментов и характеров. Независимо от каких бы то ни было влияний рас, один и тот же социальный быт, особенно у примитивных народов, вызывает сходные нравы. Жизнь многочисленных племен американских индейцев носит одинаковый характер с жизнью первобытных племен Аравии, центральной Азии и Европы. Дикие нации, говорит Гумбольдт, несмотря на кровное родство, разделены "на огромное количество племен, смертельно ненавидящих одно другое и никогда не сливающихся между собой". Главные враги индийского племени Варрам, говорит Аппун, индийцы караибы, часто вторгающиеся в их территории, нападающие на них врасплох и истребляющие их. Справедливо было сказано, что самые разнообразные формы социальной организации встречаются в обществах, принадлежащих к одной и той же расе, в то время как поразительное сходство наблюдается между обществами различных рас. Город существовал у финикийцев так же как у греков и римлян, а в зачаточном состоянии встречается и у кабиллов. Патриархальная семья была почти так же развита у евреев, как и у индусов; но она не встречается у славян. Матриархат и родовое устройство наблюдается повсюду. "Детали судебных доказательств и брачных обрядов одни и те же у народов, самых различных с этнической точки зрения (Дюркгейм)". Но следует ли однако заключить отсюда вместе с Дюркгеймом, что "психический вклад", являющийся результатом этнических свойств, носит слишком общий характер, чтобы он мог оказать влияние на "ход общественных явлений"? Если матриархат, родовой быт, судебные доказательства и брачные церемонии встречаются повсюду, то это объясняется тем, что здесь речь идет о таких социальных формах и обычаях, которые оказываются необходимыми для всех рас при одних и тех же социальных условиях; но разве можно объяснить таким же образом все происходящее в среде одной и той же нации? Семья может быть организована тождественно у двух народов; но один из них будет отличаться уважением к семье, а другой не будет. Верно ли также, как это по-видимому допускает Дюркгейм, что развитие искусств у греков зависело не от расовых свойств, а исключительно от социальных условий? Следует ли думать, что и негры могли бы заменить афинян, или что их могли бы заменить евреи, и наоборот? Мы не можем согласиться с тем, что приписывать развитие греческих искусств эстетическим наклонностям -- значит объяснять "огонь флогистоном, а действие опиума его снотворным началом". Врожденный талант Фидия несомненно играл некоторую роль в создании им образцовых произведений искусства, а этот талант в свою очередь не был вполне независим от наследственности и той расы, к которой принадлежал Фидий. "Мы не знаем ни одного общественного явления, -- говорит Дюркгейм, -- зависимость которого от расовых свойств была бы неоспоримо установлена". В Соединенных Штатах, отвечает ему Новиков, присутствие 7,5 миллионов негров среди 55 миллионов белых вызывает значительные затруднения, зависящие не от среды, а от расы. Несомненно впрочем, что расовые вопросы все более и более отступают на второй план, по мере роста цивилизации, и что одновременно с этим увеличивается значение социальной и исторической среды. VI. -- По мнению Лебона средний моральный и интеллектуальный характер, составляющий национальный тип, так же устойчив, как анатомические признаки, позволяющие определять виды. Но одно дело -- тот в высшей степени пластический и изменчивый орган, который называется мозгом, и другое дело -- анатомические признаки, как например рост, лицевой угол, черепной показатель, цвет глаз или волос и т. д. Эволюция народов, как это хорошо выяснили дарвинисты может быть коллективной или же происходить путем подбора. В первом случае, под влиянием тождественных условий среды, климата и т. д., изменяется одновременно вся совокупность общественных элементов; во втором случае переживают и оставляют потомство лишь некоторые индивиды, которым их исключительная организация обеспечивает наилучшее приспособление; тогда общество трансформируется путем постепенного удаления известных этнических элементов. По мнению Аммона и Лапужа, второй способ играет гораздо более важную роль. Во всяком случае подбор действует быстрее, нежели среда и климат: но он требует гибели бесчисленного количества индивидов: "он заставляет платить жизнями за этот выигрыш в скорости". Не следует поэтому представлять себе, что народ переходит во всем своем составе "от юности к зрелому возрасту, а затем к старости", как говорил Паскаль. Народ развивается путем подбора, упрочения свойств, охраняющих отдельных индивидов; когда народ стареет и вырождается, это значит, что его лучшие элементы в конце концов затоплены, поглощены заступившими их место низшими элементами. Поль Брока, по-видимому, первый употребил выражение: социальный подбор. "Главным театром борьбы за существование, -- справедливо замечает он, -- является общество". Война, колонизация, быстрота приращения народонаселения, борьба за индустриальное, политическое и умственное превосходство, -- таковы по мнению неодарвинистов, наиболее заметные проявления подбора, происходящего между различными народами. Что касается факторов подбора, действующих внутри одной и той же нации, то к ним надо отнести: войны и военную службу, перемещения населения внутри государства и развитие городов; наказание преступников, вспомоществование нуждающимся классам, преследования и общественный остракизм на религиозной или какой-либо иной почве, политический фаворитизм и политические антипатии, безбрачие, законы и обычаи, социальные и религиозные идеи, касающиеся брака и отношений между полами, стремление занять высшее положение в связи с образом жизни и т. д. Это главнейшие факторы, которыми определяется рост или упадок различных элементов, хороших или дурных, входящих в состав населения. Так как естественный подбор допускает переживание только наиболее приспособленных, то часто думали, что он обеспечивает размножение наиболее высоких форм и типов и исчезновение наиболее низких. Это неверно по отношению к миру животных, где приспособленность к наличным условиям среды не всегда предполагает внутреннее превосходство. В социальном мире факторы подбора также действуют в пользу типа, наилучше приспособленного к совокупности окружающих условий; но эти условия еще не обеспечивают, в силу одного этого, сохранения типов, наиболее необходимых для высшего развития человечества; часто, напротив того, они допускают их истребление. Война и милитаризм, преследования, религиозное безбрачие, погоня за более роскошными условиями существования, общественное и профессиональное честолюбие, скученность населения, вот факторы, часто мешающие приращению элементов, высших по своим физическим, психологическим, и моральным качествам. Точно так же, во взаимной борьбе наций и цивилизаций, "грубая сила стерла с лица земли расы, представлявшие огромное значение для прогресса человечества" (Кольсон). Таким образом способность приспособляться к окружающей среде не всегда соответствует общему превосходству индивидуума или расы. "Нет никаких причин... чтобы в борьбе за существование одерживал верх наиболее высокий, красивый или лучше вооруженный. Второстепенные качества, как бы они ни были важны сами по себе, не составляют условия успеха в борьбе: решающее значение имеет лишь та очень небольшая область, в которой устанавливается соприкосновение с противником. Многие хорошо одаренные виды обязаны переживанием не своим блестящим качествам, а немного большей способности сопротивления яду микробов. Подобным же образом, в борьбе социальных элементов, успех худших из них зависит от какого-нибудь заурядного свойства, а иногда даже и от недостатка" (Лапуж). В настоящее время, по мнению пессимистов, общественный подбор, заменивший собой в значительной мере естественный, действует во вред высшим элементам, благоприятствуя победе и размножению" посредственности. Военный подбор, например, мог производить удачную сортировку у дикарей, обеспечивая высшее положение наиболее сильным, храбрым и ловким, но у цивилизованных народов война и милитаризм -- бичи, приводящие в конце концов к понижению расы; они ослабляют ее гибелью сражающихся, затем гибелью не сражающихся, но делающихся жертвами материальных последствий войны, и наконец уменьшением рождаемости; даже более того: подбор благоприятствует в этом случае слабым и дряхлым, увеличивая шансы смерти для наиболее сильных. В других отношениях, милитаризм выбивает крестьянина из его колеи, приучает его к праздности, городской жизни, дешевым удовольствиям. "Обезлюдение деревень и развитие городов, -- говорит Лапуж, -- ускоряется вынужденным пребыванием в гарнизонах большого количества молодых людей, которые, вернувшись в свои семьи, скоро получают отвращение к своей первоначальной жизни и возвращаются в города, внеся предварительно элемент дезорганизации в деревне". Политический подбор, играющий, быть может, еще худшую роль, является великим фактором низости и рабства. Прямо или косвенно, но он действует гибельным образом на народы. "Политика положила конец Греции и Риму, а также цветущим итальянским республикам. Она же погубила Польшу. Во внешних сношениях она протягивает руку войне, которую поддерживает... Борьба за воспроизведение всецело благоприятствует низшим классам, которые, не имея ничего, размножаются без числа и воспитывают избыток своих детей на счет общественной благотворительности. Будущее принадлежит не наилучшим, а разве только посредственности. По мере того как развивается цивилизация, благодеяния естественного подбора обращаются в бичи, истребляющие человечество" (Лапуж). Необходимо признать, что в человечестве прогресс не совершается фатально, действием одних "естественных законов"; нравственный прогресс требует индивидуальной нравственности; общественный прогресс требует, чтобы общества заботились сами о своих судьбах, а не полагались на животную борьбу за существование. Но поскольку был ненаучен оптимизм древних школ, постольку же малонаучен безусловный пессимизм некоторых дарвинистов, желающих свести историю к простому проявлению расовой жизни3. VII. -- Кроме того что история и социология злоупотребляли и еще злоупотребляют до сих пор ролью этнических факторов в вопросе о физиологии народов, они усиленно настаивают на влиянии физической среды и приписывают ей иногда творческую роль. Но современная социология должна, напротив того, настаивать на обратном воздействии ума и воли, вызываемом самой этой средой. Обе стороны дела одинаково необходимы, и от их соотношения зависит окончательный результат. Так, например, влияние климата, столь преувеличенное Монтескье, является лишь одним из факторов исторической эволюции, и его действие можно понять только в сочетании с другими факторами, каковы раса и общественная среда. Лишь влияя сначала на темперамент, климат может воздействовать на характер. Азиатские народы, изнеженность которых ранее Монтескье отметил Гиппократ, часто обладали желчным темпераментом, ослабленным жарким климатом. Интенсивное внутреннее горение не оставляет достаточного запаса сил для проявления их во внешних действиях. Чрезмерная жара слишком ускоряет обращение крови и других жидкостей тела; она увеличивает выделение организмом жидких и твердых веществ, делая его менее способным к усилию и труду. Разгорячая кровь и открывая все поры, она делает нервы и кожу слишком чувствительными. Под влиянием жары люди становятся более восприимчивыми, и в то же время вместе с их чувствительностью возбуждается их воображение. В конце концов чрезмерная теплота утомляет и истощает самую чувствительность. Холод, напротив того, увеличивает крепость и силу тела, содействуя более обильному питанию и более равномерному распределению вещества во всей совокупности органов; отсюда -- большая способность к усиленному труду. Этой физической энергии соответствует большая нравственная энергия, потребность действовать, двигаться, расходовать силы. Холод сокращает также фибры кожи, уменьшая этим испарину; вибрация во всех сжатых частях тела, по-видимому, становится тогда труднее, и чувствительность требует для своего возбуждения более сильных воздействий. Но раз страсти вызваны под влиянием той или иной серьезной причины, они оказываются более глубокими и устойчивыми. Тяжесть воздуха, его влажность, чистота и движения также имеют свое влияние. Постоянная влажность, например, заполняя поры тела, замедляет циркуляцию жидкостей, ослабляет сосудо-двигательную систему, лишает организм энергии, притупляет чувствительность, словом, предрасполагает к медлительности и инертности флегматического темперамента. Самая пища оказывает непосредственное влияние на темперамент народов, на их характер. Согласно Пифагору, излишек мясной пищи придает человеку и расам нечто суровое и дикое, в то время, как злоупотребление растительной пищей ослабляет побуждения к деятельности. Новейшие ученые подтверждают эти наблюдения. Древние варвары и краснокожие, поедавшие много мяса, были воинственны и предприимчивы; народы, питающиеся фруктами и злаками, как например, индусы, египтяне и китайцы, отличаются более мирным характером. Племя Тода, живущее на Индостане и питающееся исключительно одним молоком, славится своей кротостью. Наконец очертание почвы и характер растительности также оказывают свое влияние. Лесистые страны когда-то создавали охотничьи племена, обыкновенно варварские и деспотические, какие встречаются еще и в настоящее время в Южной Америке (и какими населена была древняя Галлия); степи способствуют образованию пастушеских. кочевых племен, живущих патриархальными семьями и обреченных на периодические переселения. Но Монтескьё впадает в крайность, когда хочет объяснить влиянием климата малейшие черты национального характера. Если верить ему, то жара, например, порождает трусость. Но разве римляне были трусливее германцев или галлов? разве нумидийцы и карфагеняне, жившие в Африке, были трусливее римлян? разве эфиопы, страна которых, быть может, жарчайшая в мире, не покоряли несколько раз Египта? Многие народы и завоеватели вышли из жарких стран, как например, арабы при Омаре и Османе, альмогеды и альморавиды. Что касается "жестокости", которая, по мнению Монтескьё, также вызывается жарким климатом, то мы встречаемся с ней в истории всех народов, в Греции, Риме, Италии, Испании, Англии, России, так же как в Египте, Ассирии и Персии. Эскимосы живут в холодной стране, но это не мешает им, по словам Элдиса, быть "такими же свирепыми, как населяющие их пустыни волки и медведи". Часто повторяется также мнение древних историков относительно чистосердечия и простоты белокурых народов севера, с твердым, открытым характером, и относительно большей сосредоточенности и скрытности смуглых и черноволосых народов южных стран. Но эти черты -- скорее результат расы и воспитания, чем климата. Римляне обвиняли Карфагенян в двуличии и лживости; греки жаловались на недобросовестность финикийцев; галлы и германцы, в свою очередь, презирали хитрость римлян и греков. По мере продвижения к югу, говорит Монтескьё, более сильные страсти увеличивают число преступлений: "всякий стремится занять по отношению к другим то положение, которое благоприятствует этим страстям". Мы охотно допускаем и только что показали, что под влиянием яркого солнца и жаркой, но не тропической температуры химические реакции в организме происходят быстрее, сама кровь делается горячее, нервы восприимчивее, а вследствие этого, эмоции -страстнее и концентрированнее. Но это все, с чем можно согласиться. Монтескьё утверждает, что в странах с умеренным климатом, как например во Франции, народы -- "непостоянны в своих обычаях, даже в своих пороках и добродетелях, так как климат там не отличается достаточной определенностью, чтобы мог установиться самый их характер". Мы охотно допускаем еще раз, что тогда темперамент менее стремится развиваться в одном неизменном направлении: во Франции, например, он более независим от внешней среды и более зависит с одной стороны от наследственности, а с другой -- от индивидуального образа жизни. Но причем же здесь пороки и добродетели? Миллионы китайцев живут в таком же климате, как и Франция, но разве они отличаются той же любовью к переменам, какая составляет, как говорят, одну из характерных черт француза, так же как она составляла одну из характерных особенностей галла? Тасманийцы, жившие на плодородном острове, климат которого напоминает французский, питались раковинами и кое-какой рыбой, добывавшейся ими с великим трудом; они ходили совершенно нагими и поедали насекомых, гнездившихся на их собственном теле. Живя без правительства и вождей, они были независимы одни от других и осуществляли идеал анархии; они были слабы, подозрительны, злы, лишены всякого любопытства и вкуса. Перенесите теорию Монтескьё в Азию или в Америку, и вы не встретите там ни одного факта для ее поддержки. Причины изменений, приписываемых влиянию физической среды, очень многообразны. Они чаще связаны с условиями материальной и общественной жизни, чем с обитаемой местностью. Бедствия, недостаточное питание, чрезмерный труд, антигигиенические отрасли производства, сидячая жизнь, пребывание в городах -- вот неблагоприятные условия, большей частью социального характера, которые могут остановить или, по крайней мере, замедлить телесное развитие. Даже рост, представляющий, однако, расовый и наследственный признак, изменяется под влиянием социальной среды. Таким образом ни отдельный человек, ни народ не представляют собой того, что Молешотт называл "продуктом родителей, кормилицы, агеста и времени рождения, воздуха, температуры, звука, света и проч."; если это даже верно по отношению к животной природе человека, то неверно по отношению к его нравственной и общественной природе. Влияние физической среды обнаруживается главным образом в форме того материала, который она доставляет воле и разуму, в тех проблемах, которые она ставит им, в больших или меньших трудностях, на которые они и наталкиваются в ней; и при этом значение умственного фактора все более и более усиливается. Так, например, слишком значительное плодородие почвы может вызвать наклонность к лености и роскоши, т. е. явления морального и общественного характера. Если плодородие почвы не слишком велико и не слишком ничтожно, как например во Франции, оно будет способствовать, при всех других равных условиях, развитию интеллекта; бесплодие почвы в некоторых странах содействовало развитию воли. Но все это скорее воздействие самого человека, нежели прямое влияние природы. Нравы неодинаковы во внутренних и приморских городах, -- в Отёни и Марселе, например; известно также возбуждающее влияние морского воздуха. Но физические причины и в этом случае играют второстепенную роль и часто стушевываются вовсе; на первый план выступают неизбежно социальные условия. В одном месте идет простая, однообразная жизнь, и люди привязаны к старым обычаям, являясь врагами всяких перемен; в другом месте жизнь разнообразна, и характеры более восприимчивы, деятельны, подвижны, воображение живее, люди склонны к переменам и с увлечением принимают новинки, привозимые иностранцами. Экономические сношения являются в этом случае наиболее важным фактором. Находясь в различных климатах и внешних условиях, Марсель и Брест, как морские города, представляют многие сходные черты. Нельзя не признать того влияния, какое среда через посредство внешних чувств оказывает на характер воображения; но и в этом случае главное значение имеет психическое воздействие. Если даже у отдельных лиц настроение меняется, смотря по тому, сверкает ли солнце или опускается туман, то как может непрерывное повторение такого рода влияний не вызвать у народа известного постоянного настроения, которое, в конце концов, войдет составным элементом в его средний темперамент? Существуют климаты, вызывающие меланхолию, так же как существуют климаты, предрасполагающие к веселью и беззаботности. Сила воображения, склонность к мечтательности и даже к галлюцинациям более или менее развиваются в зависимости от климата, внешней среды и общего вида страны. Все путешественники констатируют, до какой степени естественно казалось им изменяться самим вместе с переменой окружающей обстановки: Лоти, бретонец на родине Ива, становится восточным жителем на Востоке. Доктор Лебон, изъездивший весь земной шар, говорит нам, что на туманных, но оживленных берегах Темзы; на лагунах Венеции с фантастическими перспективами; во Флоренции, перед лицом образцовых произведений природы и искусства; в Швейцарии, на суровых снежных вершинах; в Германии, на берегах старого Рейна с его древними замками и легендами; в Москве на берегах реки, над которой возвышается Кремль; в Индии, Персии и Китае -- мир идей и чувств, вызываемых меняющимися внешними условиями, представляет те же различия, что и самые эти условия". Во Франции мы встречаемся с самыми разнообразными картинами природы, и понятно, что воображение туманной Бретани не могло походить на воображение солнечного Прованса; вообще говоря, в душе французской нации нет ничего пасмурного и мрачного. Мрачное настроение Байрона, его пылкое воображение, неукротимая гордость, любовь к опасности, потребность борьбы, внутренняя экзальтация составляют национальные черты англичан. По мнению Тэна, эта совокупность диких страстей порождена климатом; утверждать это -- значит забывать и расу и индивидуальный характер, но не подлежит сомнению, что географическая среда влияет на настроение. Чтобы проникнуться недостаточностью теории географической среды, когда ей придается исключительное значение, попробуйте совершить мысленно следующее путешествие: двигайтесь по изотермической линии, соответствующей температуре +10оC; вы пересечете старый континент через Ливерпуль, Лондон, Мюнхен, Будапешт, Одессу, Пекин и северные острова Ниппона; вы увидите, что одна и та же средняя температура не вызвала одних и тех же физических и моральных типов. Вы встретите на вашем пути ирландцев, валлийцев, англичан, немцев, мадьяр, узбеков, татар, монгол, китайцев и японцев. Одна и та же температура произвела греков и готтентотов, т. е., другими словами, не произвела ни тех, ни других. В Европе белокурые и "чистосердечные" немцы живут между смуглыми или желтыми и мало чистосердечными народами, под одной и той же изотермической линией. Знойный климат не помешал возникновению цивилизаций ацтеков, майя, финикийцев и древних мексиканцев. На новом континенте, первых очагов цивилизации приходится искать между тропиками, на плоскогорье Анагуака, на Юкатане и берегах Титикака. Итак, не следует отделять вопроса о климатах от вопроса о расах. Виктор Кузэн, также видевший только одну сторону проблемы, хотел убедить нас, что "историческая эпоха, предназначенная к воплощению идеи конечного и следовательно движения, свободы индивидуальности", должна была иметь своим театром страну с длинной и изрезанной береговой линией, с невысокими горами, умеренным климатом и т. д., словом, -- Грецию. Такого рода пророчества задним числом не особенно трудны. В действительности, это воплощение идеи конечного, -- если только здесь было конечное, -- имело место в Греции лишь в Афинах. Оно также хорошо могло бы иметь место во Франции. Живой гений афинян настолько же способствовал этому, как географическое очертание страны. Гегель, под влиянием которого находился Кузэн, сам сказал: "пусть не ссылаются более на голубое небо Греции, потому что оно бесполезно сверкает теперь для турок; пусть мне не говорят более о нем и оставят меня в покое". Точно также и Францию создало не голубое небо Галлии, а французы. В Америке мы встречаем людей (также часто среди ирландцев или шотландцев, как и англичан), которые снова составляют себе состояние; после того, как они десять раз наживали и теряли его. Следует ли приписать эту непреодолимую энергию, это терпение и упорство американскому климату или же просто англосаксонскому происхождению? Нельзя забывать также и англосаксонского воспитания в соединении с честолюбием, развивающимся в еще новой стране, открытой для всех надежд. В общем, физические причины могут лишь ускорить или замедлить социальные перемены, и этим ограничивается, по замечанию Огюста Конта, почти все их влияние. Конт прибавляет также, что не следует забывать обратного действия общества на природу; оно мало-помалу "социализирует" ее. Мы увидим, что из данных этнической психологии и этнической социологии, -- двух наук, в которых история должна искать своих основных начал, -- вытекает то заключение, что наследственные расовые свойства и географическая среда оказывали свое влияние преимущественно в начале общественной эволюции. Изречение primum vivere, deinde philosophari (сначала жить, а потом философствовать) находило тогда свое применение, и самые существенные условия жизни доставлялись тогда материальной средой: пища, жилище, одежда, орудия н оружие, домашние животные. Человеческий мозг еще не достиг тогда такой самостоятельности, чтобы оторваться от внешней среды: он представлял собой tabula rasa философов, гладкую поверхность, готовую воспринимать все впечатления извне. С другой стороны, общественные сношения были тогда еще слишком ограничены и несложны, чтобы противодействовать физическому влиянию расы. Но на нацию, уже сформировавшуюся, внешняя среда оказывает очень слабое действие. Вместе с тем и непрестанные смешения рас ослабляют и отчасти нейтрализуют наследственные влияния, усиливая этим влияние социальной среды. Таким образом этнические и географические факторы национального характера не единственные и не наиболее важные. Социальные факторы, однообразие образования, воспитания, верований более чем уравновешивают различия этнического характера или обусловленные физической средой. Средиземные сардинцы не одного происхождения с кельтами-пьемонтцами, а корсиканцы с кельто-германцами французами; но это не мешает тем и другим жить в совершенном согласии между собой. Поляки охотнее ассимилируются с австрийцами, нежели с русскими. Эльзасцы -- французы сердцем, несмотря на их германские черты. Кельтическая Ирландия не любит Англии; а не менее кельтический Валлис слился с ней, так же, как и Шотландия, тоже кельтическая в своей значительной части и между тем столь мало похожая на родную сестру Ирландии. Французские эмигранты, очень многочисленные в Пруссии, замечает Лазарюс, не отличаются в настоящее время ни по уму, ни по характеру от немцев. Человеческий дух торжествует над расой также, как и над землей; народы суть "духовные начала". Видеть в эволюции обществ лишь борьбу рас среди более или менее благоприятной географической обстановки -- значит замечать только одну сторону вопроса, наиболее примитивную, наиболее относящуюся к периоду чисто животной жизни; это значит вернуться в область зоологии и антропологии. Даже у доисторических рас главнейшим двигателем общественного прогресса было производство в виду потребления. Вскоре кооперация стала казаться людям наиболее плодотворным и надежным способом производства полезных предметов. Борьба была лишь вспомогательным ее средством, к которому прибегали в крайних случаях. Вследствие этого, еще в доисторические времена, мы встречаем наряду с оружием, употреблявшимся сначала исключительно против животных, множество инструментов и орудий труда. Мортиллэ написал целую книгу о доисторических орудиях рыболовства и охоты, чтобы показать, как старалось зарождавшееся человечество, несмотря на крайнюю медленность своих успехов, изобретать орудия производства, и скольких неведомых благодетелей имели мы среди наших доисторических предков. Чтение этой книги позволяет отдохнуть от поэмы о нескончаемых войнах и универсальном каннибализме, придуманной антропологами и социологами их школы. Человек не был с самого же начала и повсюду наиболее кровожадным среди кровожадных зверей, единственным исключением среди них, занятым одной мыслью об истреблении и пожирании себе подобных; к враждебным чувствам с самых первых шагов присоединилась симпатия. Кооперация в такой же мере и даже более содействовала прогрессу, как и борьба с оружием в руках, в свою очередь заменившаяся мало-помалу мирной конкуренцией. Предрассудок относительно превосходства воинственных народов объясняется тем, что люди судят о настоящем по прошлому, а также тем, что даже в прошлом не принимается во внимание великая психологическая антитеза кочевых и оседлых народов, игравшая между тем огромную роль в истории. Значительное число народов были некогда кочевыми, благодаря ли характеру природы, принуждавшей их к такому образу жизни (как, например, обширные степи), или же в силу врожденного расположения к бродячей и охотничьей жизни. Но психология кочевника известна: страсть к грабежу, хитрость, склонность к опустошению и разрушению; это дело воспитания и нравов. Странствуя по обширным областям, кочевник делается обыкновенно сильным, а особенно -- ловким: ему надо преследовать дичь в лесу, состязаться с ней в ловкости и быстроте. Вместо дичи он часто борется с неприятелем. Если у него станет недоставать пищи для его стад или для него самого, думаете ли вы, что он поколеблется вторгнуться в соседнюю территорию? Часто этой территорией оказывается страна, населенная оседлыми народами, занимающимися земледелием. Психология таких народов представляет обыкновенно нечто противоположное: они отличаются более мирным темпераментом и менее беспорядочными нравами; у них нет ни страстей охотника, ни знакомства с отдаленными странами; им известна лишь обитаемая ими ограниченная территория. При таких условиях они часто окажутся бессильными бороться с завоевателями. Но будут ли они вследствие этого ниже их? Завоевание, даже в древние времена, еще недостаточное доказательство превосходства. Многолюдные и умственноразвитые нации порабощались небольшим числом кочевников. Китай был побежден татарами, мидийцы -- персами, Европа и Азия -- ордами Аттилы, Чингиз-хана и Тамерлана. Утверждают даже, что эти кочевники были небольшого роста и слабого телосложения, в то время как их враги -- сильнее, многочисленнее и развитее умственно; но все искусство первых сосредоточивалось на том, чтобы разрушать, нападать врасплох, обманывать и убивать. "С самого детства татарин воспитывается в школе хитрости и обмана" (Суфрэ). Справедливо утверждают, что нельзя назвать трусливым народ, порабощенный более искусными в военном деле или более дикими завоевателями. Кортес и Пизарро с горстью людей, но при помощи коварства и жестокости, могли покорить индейцев Мексики и Перу. Храбрость средневековых сеньоров с длинными и широкими черепами, господствовавших над бесчисленными крестьянами, не всегда имевшими даже палки для своей защиты, часто заключалась в "прочных железных доспехах". Только успехи современной науки перевернули роли и сделали оседлые народы грозно вооруженной силой, способной уничтожить низшие расы. Дикие орды Аттилы или Тамерлана не переступили бы в настоящее время границ самого мелкого из государств Европы. Сила играла и прежде и теперь гораздо меньшую роль в формировании национальностей, чем это обыкновенно думают. Турки завоевали болгар, сербов, румын и греков; но разве они могли их ассимилировать? Нет, и по многим причинам, из которых указывают на одну, очень любопытную; у турок, говорит Новиков, был менее совершенный алфавит, чем у побежденных ими народов; одно это обстоятельство обрекало их на бессилие. Можно ли сказать, что единство Франции достигнуто исключительно королями, завоеванием и силой? Не без основания утверждалось, что оно скорее достигнуто бесчисленной толпой писателей, поэтов, артистов, философов и ученых, которых Франция непрерывно выставляла в течение четырех столетий. Около 1200 г. провансальская культура была выше французской; житель Тулузы считал парижанина варваром, и если бы юг Франции прогрессировал с такой же скоростью, как и север, то в настоящее время Лангедок томился бы под французским игом. Сравните Францию и Австрию. В последней стране немецкому языку и немецкой литературе не удалось "германизировать" венгров. Во Франции французский язык настолько опередил местные наречия, как например провансальское, что последние (к счастью) и не пытались бороться, несмотря на Мистраля и Руманилля. Но эта победа одержана языком путем литературы и наук. "У вас, -- говорит Новиков французам, -- это называется просвещать страну. При других обстоятельствах это называлось бы денационализировать лангедокцев или офранцуживать их... Провансальский язык уже не воскреснет. Я однако не вижу, чтобы прибегали к штыку для обучения жителей Лангедока французскому языку". Наш язык распространяется впрочем и за пределами нашей страны, там, где французские штыки не имеют никакого значения. В конце концов Новиков приходит к тому заключению, что "национальная ассимиляция -- прежде всего интеллектуальный процесс". Итак, не следует сводить всей истории к борьбе рас или даже обществ. Идея "сотрудничества" дополняет идею "борьбы"; самая борьба была бы невозможна без предварительного сотрудничества в среде каждой из борющихся сторон, какими бы орудиями они ни пользовались при этом. Потому-то именно дарвинистское представление об истории односторонне и неполно. Дарвинистская теория социального подбора также недостаточна: она также принимает во внимание лишь один фактор национального характера, один из двигателей истории. Действительно, она говорит лишь об устранении индивидов, семейств и рас, плохо приспособленных к окружающей среде, независимо от того, какова эта среда, хорошая или дурная, прогрессивная или регрессивная. Но у народа не все сводится к борьбе за материальное существование. Известные чувства и идеи обладают высшей силой, объясняющейся или их внутренней правдой, или их лучшей приспособленностью к окружающим условиям, т. е. своего рода относительной правдой. То или другое понятие об общественном долге, о собственности, о государстве, даже о вселенной и ее основном принципе может быть источником преимущества и превосходства для отдельных личностей или народов. Но каким путем одно понятие или, если хотите, один идеал может одержать верх над другим? Неужели только смертью лиц, исповедующих противоположное воззрение, и исчезновением их рода? Распространяется ли научная, политическая или религиозная идея путем физиологического подбора и физиологического вымирания? Ни в каком случае. Открытие пара и электричества внесло в человеческие головы неизвестные дотоле идеи, не повлиявшие непосредственно на данное поколение, на его плодовитость или бесплодие, на наследственную передачу. Существует прямое или более или менее непосредственное приспособление мозгов к новым идеям, и это индивидуальное приспособление очень отлично от процесса, описанного Дарвином, от животного подбора путем борьбы за существование. Усвоившие новую идею вовсе не всегда отличаются особой организацией, так как они могли бы так же хорошо усвоить противоположную идею. Врачи, примкнувшие к теории микробов и руководящиеся ею в своей деятельности, не принадлежат к другой антропологической расе, чем все остальные врачи; долихоцефалы и брахицефалы могут одинаково хорошо понять и усвоить выводы Пастера. Даже в области идей, не допускающих материальной проверки, происходит прогрессивное приспособление индивидов к интеллектуальной среде, и это приспособление не влечет за собой неизбежного устранения неприспособленных индивидов и их потомства. Словом, идеи и чувства не распределяются по расам; это имеет место только по отношению к небольшому и непрерывно уменьшающемуся количеству чувств и идей. Неверно следовательно, что приспособление путем подражания, просвещения, воспитания, нравственного влияния, законодательства и экономического строя не имеет значения; напротив того, значение этих факторов все более и более усиливается; ими постепенно формируются по одному и тому же образцу члены различных семей и рас. Существует, по справедливому замечанию Полана, много видов социальных механизмов, из которых каждый производит свое действие и составляет одну из слагающих национальной равнодействующей. К несчастью, социологи и даже историки имеют склонность замечать лишь один или два из этих механизмов, желая приурочить к ним все остальное. Примером этого служит теория рас и теория географической среды. Нельзя рассматривать людей, живущих в обществе, как растения или животных, у которых преобладающее влияние имеют раса и физическая среда. Для гвоздики почти безразлично, что она растет рядом с такой же гвоздикой, хотя, если это соседство слишком тесное, то у отростков иногда смешиваются цвета. Растение и дикое животное составляют то, что натуралисты называют "независимой единицей"; между тем как человек, живущий в обществе и подвергающийся влиянию себе подобных, составляет с ними одно целое. Кроме того, общность социального подбора, благоприятствующего одним типам людей и не благоприятствующего другим, не может, если он продолжается в течение веков, не заставить все типы отклониться от их примитивных тенденций и не сблизить их между собой. С другой стороны, перенесите индивидов одной и той же расы, галлов, ирландцев или шотландцев, в различные социальные среды, и вы увидите, что различия в культуре и в окружающей социальной обстановке вызовут настоящие контрасты в характерах этих индивидов, несмотря на устойчивость психического темперамента, свойственного данной расе. Наконец, знаменитое "приспособление к внешней среде" не только пассивно; оно чаще всего бывает активным. Люди, а особенно общества, так же часто приспособляются к среде, как и приспособляют ее. Сама природа настолько захвачена и изменена человеческим обществом, что в конце концов мы находим человечество и в природе. Среда видоизменяет животного, человек видоизменяет среду. Общество формирует индивидуума и накладывает на него свой отпечаток. Образование и воспитание, влияние наук, литератур и искусств, общественная мораль и религиозные верования, профессии, нравы, хорошие или дурные примеры, всегда более или менее заразительные, внушения всякого рода, общественные отношения, дружба, ассоциации, все это -- общеизвестные доказательства вторжения в наш внутренний мир нам подобных. Страдание составляет, быть может, высшую форму этой солидарности. Совместное страдание связывает сильнее, чем радость. "В сфере национальных воспоминаний, -- говорит Ренан, -- несчастия имеют большее значение, чем победы, так как они налагают обязанности, принуждают к совместному усилию". Лебон думает, что воспитание по отношению к наследственности не более как песчинка, прибавленная к горе. "Без сомнения, -- говорит он, -- гора образовалась накоплением песчинок; но потребовалось много веков для этого накопления". Если прибегать к сравнениям, то действие воспитания можно было бы так же хорошо сравнить с камнем, который, вместе с другими камнями, образовал пирамиду, причем для того, чтобы воздвигнуть последнюю не потребовалось тысячей веков. Впрочем история наряду с медленными преобразованиями представляют также примеры и быстрых, -- примеры умственных, моральных и религиозных революций. Даже мозг, его вместимость, вес и извилины, в конце концов, изменяются под влиянием социальной среды, как это доказывается прогрессивным возрастанием мозгов, подвергающихся подбору цивилизации. Некоторые мозговые области, как например служащая органом членораздельной речи, составляют социальное приобретение; то же самое можно сказать о частях, соответствующих способности отвлеченного мышления; наконец, утверждают (Полан), что самая кисть руки, в силу приобретенной ею тонкости и гибкости, может быть до известной степени названа общественным продуктом. Следовательно, не одна только географическая среда обусловила многие типические черты каждого народа: они обусловлены также и характером его социальной деятельности. Народ -- это собрание умов, а о каждом отдельном уме можно сказать, что он представляет собой нацию в одной из ее форм, в одном из ее проявлений. Несмотря на силу наследственности, сила солидарности общественной среды оказывается иногда еще могущественнее; она может даже изменить основные понятия человека о его собственном благе или о благе его группы. Подобно тому, как одни хотят свести психологию народов к их физиологии, а их эволюцию к борьбе рас, другие желают все свести к экономическим отношениям и борьбе классов. Первоначально эта доктрина была реакцией против учения философов ХVIII века. Последние, убежденные, что в жизни народа законодательство значит все, отождествляли самое законодательство с обдуманным действием законодателя. Примером этого могут служить Мабли, Гельвеций и Гольбах. "Религия Авраама, -говорит последний, -- была, по-видимому, вначале деизмом, придуманным с целью реформировать суеверия халдеев". "Чтобы преобразование Спарты не оказалось мимолетным, -- говорил, в свою очередь, Мабли, -- Ликург проник, так сказать, в самую глубину сердец своих сограждан и уничтожил в них зародыш любви к богатству". Гражданские законы каждого данного народа обязаны были, по их мнению, своим происхождением его политическому устройству и его правительству. Сен-Симон и Огюст Конт показали ложность этой точки зрения: "Закон, учреждающий собственность, -- говорит Сен-Симон, -- важнейший из всех; он служит основанием общественному зданию". Идеи Сен-Симона оказали огромное влияние на Гизо, Минье и Огюстэна Тьерри. Согласно Гизо, "чтобы понять политические учреждения, необходимо знать различные социальные условия и их соотношения; чтобы понять различные социальные условия, необходимо знать природу и отношения собственности". По мнению Минье, политические учреждения также являются следствием, прежде чем стать причиной. Феодализм уже существовал в потребностях, прежде чем сделаться фактом. Освобождение коммун изменило все внутренние и внешние отношения европейских обществ: "Демократия, абсолютная монархия и представительная система были результатами этой перемены: демократия явилась там, где господствовали одни коммуны; абсолютная монархия -- там, где они вступили в союз с королями, которых не могли сдержать; представительная система -- там, где феодалы воспользовались ими, чтобы ограничить королевскую власть". Господствующая точка зрения Огюстэна Тьерри -- борьба простонародья с дворянством, борьба классов. Обыкновенно думают, что Маркс и его школа первые внесли эту идею в историческую науку, но один русский марксист превосходно показал, что она была внесена ранее Маркса: она господствовала во французской исторической школе, которую Шатобриан неправильно называл политической. Для Гизо вся история Франции сводилась к войне классов. В течение более тринадцати веков, говорит он, во Франции было два народа: народ-победитель, т. е. дворянство, и побежденный народ -- третье сословие; и в течение более тринадцати веков побежденный вел борьбу, чтобы сбросить с себя иго народа-победителя. Борьба велась во всех формах, и противники пользовались всяким оружием. Когда в 1789 г. депутаты всей Франции соединились в одно собрание, оба народа поспешили возобновить старый спор. Наконец настал день для его прекращения. "Революция изменила относительное положение обоих народов: прежний побежденный народ сделался победителем; он в свою очередь завоевал Францию". Резюмируя политическую историю Франции, Гизо говорит: "Борьба сословий наполнила или скорее создала всю эту историю. Это знали и об этом говорили за столетия до революции; это знали и об этом говорили в 1789 г.". "Дворянство настоящего времени, -- писал в свою очередь Тьерри в 1820 г., по поводу сочинения Уордена о Северо-Американских Соединенных Штатах, -- примыкает по своим стремлениям к привилегированным людям ХVI века; последние признавали себя потомками владетелей ХIII века, которые связывали себя с франками Карла Великого, а эти последние восходили до сикамбров Хлодвика. Можно оспаривать в этом случае лишь кровную связь; политическая преемственность очевидна. Итак, признаем ее за теми, кто требует ее для себя; мы же требуем для себя другой родословной. Мы -- сыны людей третьего сословия; третье сословие вышло из городских коммун; городские коммуны были убежищем крепостных; крепостные были побежденными при завоевании. Таким образом, переходя от формулы к формуле, через весь промежуток пятнадцати столетий, мы приходим к исходному пункту -- завоеванию, об уничтожении следов которого идет речь". Согласно Марксу, руководившемуся аналогичными же идеями, способ производства, господствующий в данном обществе, определяет в конечном счете способ удовлетворения социальных потребностей. Действительно, чтобы существовать, человек должен воздействовать на внешнюю природу, должен производить. Воздействие же человека на внешнюю природу определяется в каждый данный момент "его средствами производства, состоянием его производительных сил". Но развитие этих сил неизбежно приводит к известным переменам во взаимных отношениях производителей в "процессе общественного производства". Эти перемены, "выраженные на юридическом языке, называются переменами в институте собственности". Наконец, так как эти преобразования в институте собственности приводят к изменению всего социального строя, то, по мнению Маркса, можно сказать, что развитие производительных сил изменяет "природу" общества; а так как, с другой стороны, человек -- "продукт окружающей его социальной среды", то школа Маркса выводит отсюда, что развитие производительных сил, изменяя природу социальной среды, изменяет "природу" самого человека. Человеческая природа, согласно этой доктрине, никогда не бывает причиной; она -- только следствие. Такова материалистическая философия истории. По словам уже упомянутого нами русского писателя, если нельзя сказать, что Маркс первый заговорил о борьбе классов, то он все-таки первый раскрыл "истинную причину исторического движения человечества, а потому самому и природу различных классов, сменявших один другого на мировой сцене". Эта причина заключается в "состоянии производительных средств" в "тайне прибавочной стоимости". По истине, "тайне", прибавим мы, ускользающей от всякого доказательства; но исследование ее не входит в рамки нашего труда. Что же касается состояния производительных сил (выражение, впрочем, очень неопределенное), то очевидно, что оно составляет одну из главных причин, влиявших на эволюцию; но, нисколько не думая выдвигать "человеческую природу", рассматриваемую отвлеченно, как деятельную причину, можно спросить: неужели воображают себе, что чувства и страсти людей и народов, их стремления и инстинкты, их идеи и верования, их наука и нравственность не имеют никакого значения, и что все, даже самый характер народа, сводится к вопросам желудка? Объяснение истории экономическими потребностями не только не мешает объяснению ее психологией, но, напротив того, предполагает его, лишь бы дело шло о социальной психологии. А эта последняя, прежде всего, -- национальная психология. Семьи и индивиды вращаются в среде народа; с другой стороны, только через посредство нашей национальности мы принадлежим к человечеству. Следовательно народ является естественной единицей, более или менее централизованной, но всегда имеющей преобладающее влияние; только ее физиологическая и психологическая природа, в соединении с действием внешней среды, объясняет борьбу классов, вместо того чтобы быть лишь результатом этой борьбы. VIII. -- Если бы было возможно, говорит Кант, проникнуть достаточно глубоко в характер одного человека и народа, если бы все обстоятельства, действующие на индивидуальную или коллективную волю, были известны, то можно было бы точно вычислить поведение данного человека или народа; так же, как высчитывают время солнечного или лунного затмения. Стюарт Милль, ум положительный в своих основных принципах, но восторженный в своих выводах, предполагал, что психология народов будет в состоянии с своей стороны сделать возможным для нас почти столь же чудодейственное предсказание событий, наилучший пример которого дает , астрономия. Он представлял себе науку о характерах вообще, а особенно о национальных характерах, как своего рода социальную астрономию, которая может сделать нас способными предсказывать малейшие изгибы кривой, определяющей жизненный путь людей и наций. Еще совсем недавно аналогичные мысли высказывал Гумплович. По его мнению, если часто бывает трудно угадать, что сделает в данном случае отдельная личность, то можно предвидеть действия этнических или общественных групп: племен, народов, социальных и профессиональных классов. Но как часто такого рода пророчества опровергались событиями! Утверждают, что Наполеон предсказывал Европе, что она скоро будет казацкой. Он предсказывал также, что Веллингтон установит деспотизм в Англии, "потому что столь великий полководец не может остаться простым гражданином". Наполеон доказал еще раз этим свое глубокое непонимание английского характера; впрочем его царствование было длинным рядом кровавых заблуждений и утопий. "Если вы даруете независимость Соединенным Штатам, -- говорил в свою очередь лорд Шельбёрн, не менее ослепленный с своей точки зрения, -- солнце Англии закатится, и ее слава навсегда затмится". Борк и Фокс соперничали между собой в ложных пророчествах относительно французской революции, и первый из них предвещал, что Франция будет "разделена, как Польша". Мыслители во всех областях науки, по-видимому чуждые делам этого мира, почти всегда оказывались проницательнее государственных людей.

Французская революция была предсказана Руссо и Гольдсмитом; Артур Юнг предвещал Франции, после кратковременного периода насилий, "прочное благосостояние, как результат ее реформ". Токвиль, за тридцать лет до события, предсказал попытку южных штатов американской республики отделиться от северных. Гейне за много лет вперед говорил нам: "Вы, французы, должны более опасаться объединенной Германии, чем всего Священного Союза, -- всех кроатов и всех казаков". Кинэ предсказывал в 1832 г. перемены, которые должны были произойти в Германии, роль Пруссии, угрозу, висевшую над нашими головами, железную руку, которая попытается снова овладеть ключами Эльзаса. Так как государственные люди поглощены текущими событиями, то близорукость -- их естественное состояние. Отдаленные предвидения могут основываться лишь на общих законах психологии народов или социальной науки. Этим объясняется тот кажущийся парадокс, что легче предсказать отдаленное будущее, чем ближайшее, находящееся на расстоянии, доступном, по-видимому, каждому глазу. Без сомнения, Стюарт Милль придавал слишком большое значение психологии, которая не составляет всего и дает только один из элементов вопроса; но тем не менее психология вместе с физиологией может служить все таки наиболее надежной основой для предвидения человеческих событий, так как она позволяет установить законы и указать причины. Предвидения, основанные на чисто эмпирических наблюдениях, на статистике и даже на истории, не покоятся на знании причин, которыми определяются явления; поэтому их справедливо сравнивают с эмпирическими предсказаниями затмений древними астрономами. После многочисленных наблюдений, халдеи заметили, что существуют известные промежутки времени, по истечении которых затмения повторяются почти в одном и том же порядке: не зная истинных причин и не умея делать вычислений, они часто могли предсказывать повторение затмения в том месте, где они находились. Современный астроном не нуждается ни в какой статистике, он знает причины, определяет следствия, и звезды говорят ему, как Иегове: вот мы. Но астрономия, очаровывавшая Стюарта Милля, обязана своей точностью малому числу элементов, принимаемых ею в соображение, так же как и относительному постоянству этих элементов, изменяющихся лишь чрезвычайно медленно. Однако только одна теория солнца Лаверрье потребовала двенадцати томов in folio вычислений. Психология же обществ гораздо сложнее даже млечного пути: здесь комбинации превышают всякую возможность вычисления. Чтобы понять это, стоит только вспомнить, что двенадцать лиц, сидящих вокруг стола, могут быть перемещены почти на 500 миллионов различных способов, причем ни разу не будет повторена одна и та же комбинация. Утверждают, что если бы с начала нашей эры и до настоящего времени эти двенадцать человек непрерывно пересаживались бы, посвящая на это занятие по двенадцати часов в день, то они до сего времени еще не успели бы перепробовать всех возможных комбинаций. Попытайтесь теперь представить себе вместо двенадцати лиц, расположенных в известном порядке, комбинацию психических и физиологических элементов, входящих в состав целого народа, и вы поймете, что если даже известная задача "о трех телах" представляет столько трудностей для астрономии, то факторы национального развития представят их значительно более для социологии. Наука о характерах должна быть сравниваема не с астрономией, как думал Милль, а с естественной историей. Но в естественной истории изучение функций, т. е. физиология, отличается от изучения типичных форм, т. е. от морфологии. Вы тщетно будете искать в одной общей физиологии объяснения, почему волк имеет такую-то форму, а лисица иную. Слишком много причин содействуют образованию видов, так же как и индивидов: изменяемость, естественный подбор, наследственность и т. д. Хотя ученики Дарвина значительно опередили старую "Естественную Историю", ссылавшуюся на первоначально созданные виды, они все-таки еще далеки от того, чтобы быть в состоянии предсказать будущую фауну и флору земного шара. Известно, что садоводам, а также и людям, занимающимся разведением животных, часто приходится удивляться непредвиденной "игре" природы. Некоторые виды послушно воспроизводят известный тип; другие делают капризные отклонения. Почему? Они не могут объяснить этого. Зная отца и мать ребенка, а также его деда и бабку, вы легко можете предугадать, что ребенок будет походить на них известными чертами; но будете ли вы в состоянии даже приблизительно нарисовать его портрет? Из ощущений желтого и синего цвета никто не был бы в состоянии вывести ощущение зеленого цвета; такого же рода сюрпризы ожидают нас при изучении характеров, особенно национальных. Один из самых выдающихся современных психологов Англии, Джемс Уорд, замечает, что в астрономии, так же как в физике и даже в химии, нет настоящих неделимых, а существуют лишь агрегаты частиц; дух же человека, напротив того, нечто единое sui generis. Каждый человек по отношению к своему поведению и характеру может быть назван в этом смысле единственным, и те же самые обстоятельства вовсе не "те же самые" для каких угодно двух людей: два человека не смотрят на мир одними и теми же глазами. Таким образом, чтобы предугадать влияние известных обстоятельств на их умы, как хочет этого Стюарт Милль, надо было бы знать, как именно представятся им эти обстоятельства; а такого рода "личные уравнения" чаще всего неразрешимы для нашей науки. "Было бы так же разумно, -- говорит Джемс Уорд, -- браться определить путем дедукции все разновидности животных на основании одних физиологических законов размножения, действующих при различных обстоятельствах, как и желать вывести многочисленные различия в человеческих характерах из одних основных законов психологии. Без сомнения, зоология и ботаника могут кое-что сделать для объяснения различных форм жизни, но здесь нельзя обойтись без приложения многих принципов. "Было бы так же разумно пытаться понять Шекспира, на основании сведений о тайнобрачныx растениях, как и желать проникнуть в смысл истории посредством небольшого числа общих предложений, из которых могли бы быть выведены все единообразия, существующие в мире". Однако мы думаем, что критикуя Стюарта Милля, Джеймс Уорд впал в противоположную крайность и составил себе, подобно Шопенгауэру, слишком мистическое понятие об индивидуальности. Индивидуум -- несомненно "нечто неизреченное", но не потому, что он неразложим. Напротив того, сознающая индивидуальность заключает в себе бесконечное: это та точка зрения, под которой ей представляется целый мир жизни, более сложный, чем туманное пятно Ориона. Кроме того, как бы ни были различны и оригинальны личности, необходимо однако признать, что они все входят в известное число категорий или типичных характеров. Стюарт Милль не вполне ошибался, когда думал, что в среде нации различия в характерах обыкновенных личностей в значительной степени нейтрализуются. Это доказывается тем, что, например, французская и английская нация всегда обнаруживали те же различия в характерах, несмотря на все изменения, совершавшиеся постепенно в их истории. Единственная ошибка Стюарта Милля -- в том, что он прилагает то же рассуждение к исключительным индивидуумам. Необходимо согласиться, что гении не нейтрализуют один другого в течение данного столетия, ибо мы знаем, что не существовало другого Фемистокла, другого Цезаря или Лютера, равных им по способностям, но с противоположными им тенденциями. Однако Стюарт Милль думает, что если взять достаточно большие периоды времени, например несколько веков, то "эти случайные комбинации могут быть исключены". Рассуждать так -- значит забывать, что сущность гения в том и заключается, чтобы вносить новое и непредвиденное в века и события. Эти "счастливые случайности", которые можно сравнить с появлением нового вида путем неожиданной комбинации зародышей, не могут быть предусмотрены нашими вычислениями. В истории народов играют иногда значительную роль даже побочные обстоятельства. Раса Кро-Маньон (Cro-Magnon), говорит Катрфаж, была выше расы Furfoz; последняя не умела ни стрелять из лука, ни рисовать; первая же искусно рисовала и употребляла лук и стрелы. Но последняя обладала гончарным искусством, которое было неизвестно первой, отсюда множество преимуществ на стороне расы, признаваемой низшей и с менее развитым черепом. Древние перуанцы достигли высокой степени цивилизации в агрикультуре, гончарном искусстве, архитектуре и устройстве дорог; но у них не было никакого письма; отсюда и глубокая отсталость по отношению к европейским цивилизациям. Предположите вместе с Тардом, что порох был бы изобретен во времена римлян, что само по себе не представляло бы ничего невозможного, -- или компас и книгопечатание, -- и судьбы древнего и нового миров изменились бы; настоящих средних веков без сомнения не было бы. Варвары, несмотря на их прекрасные "длинные черепа", встретили бы отпор; а если бы они водворились в какой-либо стране, книги скоро поставили бы их на высший уровень. Можно следовательно сказать вместе с Тардом, что случайность, в форме гениальных изобретений или случайных открытий, играла огромную роль в эволюции обществ. Дарвин часто говорит о счастливых случайностях; возможно, что он преувеличивает их значение и сферу действия, но несомненно, что они занимают значительное место в естественной истории, а еще большее -- в общественной. Ветер переносит через моря семена растения на какой-нибудь остров или более или менее отдаленный континент, и вот -- новый пришлый вид, появившийся случайно; Тард имеет основание предполагать, что аналогичные явления происходят в общественной среде. Мы не допускаем конечно, как допускает это Ренувье и даже Тард, чтобы случайное было свободно, чтобы оно могло возникнуть и не возникнуть. Оно детерминировано, как и все остальное, но оно не укладывается в рамки однообразной эволюции, заранее начерченной в наших головах в ее различных фазах, эволюции, которая представляла бы собой бесконечную борьбу между расами или классами. Это подвижной детерминизм: благодаря именно тому, что он повсюду и во всем, он может принимать все формы и проходить по всем путям. Борьба этнических и социальных групп -- лишь его низшие и временные проявления. Таким образом, даже по отношению к целым народам с резко выраженным национальным характером, можно допустить лишь очень общие и неопределенные предсказания. Колесо истории никогда не возвращается на то же самое место; история не повторяется; прогресс наших обществ -- "величественная драма", смысл которой мы можем достаточно понять, чтобы должным образом выполнить в ней свою роль, но развязку которой мы не в состоянии предугадать. Мы даже не можем, говорит Джемс Уорд, вывести настоящее из прошедшего по методу Милля; как же могли бы мы предусмотреть будущее? В области ощущений человек ненасытен; новые потребности возникают беспрерывно, прежде чем получают удовлетворение старые; в области науки каждый шаг вперед открывает новые горизонты, ставит вопросы, о которых ранее не подозревали, вызывает предприятия, о которых не грезили. Стюарт Милль допускает, вместе с Огюстом Контом, что прогресс человечества зависит в наибольшей степени от прогресса знаний (он забывал о религии, искусствах и даже обычаях, представляющих собой важные данные); но кто может предвидеть прогресс науки, а следовательно соответствующие изменения в научных взглядах и во всем, зависящем от них? Итак, мы приходим к тому выводу, что два элемента в истории народов не поддаются вычислению: с одной стороны, индивидуальные и коллективные характеры, а с другой -- непрерывное открытие универсальных законов. Как в субъективной, так и в объективной сфере имеет свое место непредвидимое, и социальная астрономия, основанная на априорном знании характеров, представляется химерической. Но, не приписывая психологии народов те пророческие свойства, о которых мечтал Стюарт Милль, нельзя отрицать ее полезности для общественной науки, приложением которой должны были бы быть истинная юриспруденция, политика и экономика. Сама общественная мораль и национальная педагогия должны были бы основываться на изучении национальных характеров, задачу усовершенствования которых они берут на себя. Наконец, история должна получить новое освещение под влиянием психологии народов. Чистая история -- лишь подготовка материала для наук об обществах, которая должна изучать их не только в их прошлом, но и в их законах, господствующих над всей эволюцией. Мы видели, что среди этих законов первое место занимают психологические. Стремясь сделаться научной, история стремится быть лишь приложением общественной психологии и частью общественной науки. Как описание фактов и даже как критика доказательств, она -- лишь документальная работа, орудие изысканий; она обдумывает все пережитое человечеством; но она еще не настоящая наука, пока из фактов не выяснятся социальные законы. История, как социология, изучает не ad narrandum и не ad probandum, а, как говорит Фюстель-де-Куланж, -- ad intelligendum. Каждое из существовавших обществ было в своем роде живым существом; историк должен не только описать его, но и объяснить его жизнь. Он должен показать, как функционировали органы обществ, их право, их политическую экономию, религию, философию, мораль, науку, искусства, их умственные привычки, обычаи, их представление о бытии. Ясно следовательно, что историк-социолог должен изучать характер народов, их физическую, умственную и моральную среду, наконец их социальную среду и их сношения с другими народами. История, утверждает Гумплович, не создание человека: она продукт природы. Но это значит забывать, что человек и общества -- сами продукт природы и венец ее. Следовательно история должна объяснять развитие самого человечества не только одной природой, но природой и человеком. Не утверждая вместе с Лазарюсом, что бытие народов не покоится ни на каких чисто объективных отношениях, -- вроде тождественности расы, общности языка, имущественных порядков и т. д., -необходимо признать, что субъективные отношения и социальные связи непрерывно возрастают; народ прежде всего -- собрание людей, смотрящих на себя, как на народ, "умственное создание тех, кто непрерывно создает его"; его сущность -- в сознании. Мы увидим, что этот тип нравственного единства, основанного на вековой общности чувств и идей, немногие нации осуществили в той мере, как французская. КНИГА ПЕРВАЯ ЕВРОПЕЙСКИЕ РАСЫ И ИХ УЧАСТИЕ В ОБРАЗОВАНИИ ФРАНЦУЗСКОГО ХАРАКТЕРА ГЛАВА ПЕРВАЯ ЕВРОПЕЙСКИЕ РАСЫ Всякая возникающая наука, подобно юности, отличается гордостью, резкостью, склонностью увлекаться, поспешностью в выводах. Антропология служит примером этого. Вряд ли что сравнится со смелостью утверждений, основанных как раз на наименее достоверных, но новых или вновь изучаемых данных. Общий прогресс человечества, говорит один из догматиков дарвинистской антропологии, впрочем настоящий ученый и мыслитель, требует истребления железом или голодом, исчезновения с лица земли медленно развивающихся и миролюбивых рас; в ближайшем столетии "последние сентименталисты увидят истребление многих народов". Не следует довольствоваться утверждением, что сила первенствует над правом, в том смысле, что всякое право имеет своим источником проявление силы; необходимо пойти далее: "Сила существует, говорит Лапуж, но мы не уверены в существовании права". Предвзятость взглядов некоторых дарвинистов граничит с фанатизмом, а иногда, когда дело идет о применении этих взглядов к социологии, прямо с жестокостью. Быть может, им следовало бы придти ко взаимному соглашению, ранее чем осуждать на погибель большинство человеческого рода. В самом деле, в анализе и классификации национальных характеров лингвисты, политики и сами антропологи, произвели большую путаницу. Сначала лингвисты, классифицируя народы по языкам, создали свою теорию "народностей": панславизм, пангерманизм и т. д. Но на это антропологи не без основания возражали им, что сходство языков еще вовсе не предрешает сходства рас. Галлы, говорят они, очень скоро научившиеся языку своих завоевателей, остались тем не менее галлами. Саксы навязали свой язык кельтам Великобритании; норманны, завоевавшие после того Англию, не могли внести в нее своего языка. Было замечено, что даже во Франции воины Роддона, после того как они в течение столетия владели Нормандией, уже говорили только по-французски. Вслед за лингвистами явились историки и политики, еще более запутавшие вопрос. По примеру Вальтера Скотта, оба Тьерри (а также Вильям Эдвардс) смешали нации с расами, чем так хорошо воспользовались политики. Наконец, мы уже видели, до какой степени злоупотребляют соображениями о расах сами антропологи. Никоторые из них говорят нам о расах, когда они должны были бы говорить просто о типах, т. е. об известных комбинациях характеров. Эти комбинации очень изменчивы, между тем признаки настоящих рас постоянны. Существуют французский, английский, немецкий типы, но не существует французской, английской или немецкой расы. Если бы захотели распределить Европу по расам, превосходно заметил тот самый антрополог, слова которого мы недавно цитировали, то "я ручаюсь, что никто не сумел бы поставить ни одного пограничного камня". Действительно, составные расовые элементы почти одни и те же во всей Европе, за исключением некоторой татарской примеси на востоке. По выражению Топинара, народы -- лишь продукт истории. Человеческие расы ни в чем не походят на зоологические, ни даже на расы домашних животных, как их понимают и создают по своему желанию зоотехники, причем им всегда известна родословная этих рас. Так называемые национальные расы являются перед наблюдателем в такой же степени спутанными и в том же неустойчивом виде, как это, по словам Топинара, наблюдается у голубей или собак, предоставленных свободному скрещиванию. Нельзя говорить о расах в применении к этим животным; это лишь более или менее неопределенные типы. "Такова же, -- говорит Топинар, -- история европейских рас". В настоящее время не существует отпрысков человечества, которые отличались бы первоначальной однородностью первобытных племен. "Повсюду можно встретить все, что угодно": среди европейских черепов, "более или менее китайские или негритянские", причем их можно "безразлично назвать французскими, английскими или русскими, и т. д.". Только очень изощренный глаз может усмотреть совокупность признаков, более выступающих на вид, нежели другие и образующих тип, "всегда впрочем более или менее искусственный". Всем памятные ошибки должны были бы наводить на сомнение антропологов. Однажды в Сальпетриер открыли кладбище, где, как говорили, были похоронены "солдаты союзной армии 1814 г.". Очень известный краниолог, преждевременно злоупотреблявший искусством определения типов, исследовал черепа и заявил, что один из них принадлежал финну, другой -- башкиру, третий -- калмыку, четвертый -- кельту и так далее. К несчастью, через некоторое время стало известным, что в этом месте были погребены женщины, умершие от холеры в 1832 г. Математик Шейсон вычислил, что если допустить, что во Франции не происходило браков между кровными родственниками, то предполагая по три поколения на каждое столетие, пришлось бы придти к заключению, что в жилах французов течет кровь по крайней мере двадцати миллионов современников 1000 года. Если же взять за исходную точку начало христианской эры, то эта цифра перешла бы за 18 квинтильонов. Чтобы выразить то же число, соответствующее междуледниковому периоду, пришлось бы покрыть цифрами всю поверхность земного шара. Из этих невозможных чисел математически выводят то заключение, что между людьми должны были происходить бесчисленные скрещивания, что у всех обитателей одной и той же местности, провинции и даже нации необходимо должны быть общие предки. Оказывается, что между согражданами существует фактическое родство. Это родство переходит даже границы национальностей: у французов, немцев и англичан имеется множество общих предков, и они принадлежат к одним и тем же родословным деревьям. Но в таком случае, во что же обращается политика "рас", проповедуемая некоторыми антропологами и социологами? Однако в теории рас есть нечто несомненное. Дело в том, что смешения одних и тех же рас или подрас происходили в различных пропорциях и что это разнообразие типов не осталось без влияния на среднее физическое строение или на средний темперамент каждого народа. Вследствие этого сторонники "борьбы рас" должны были обратить свои исследования на каждую отдельную нацию, для того чтобы отделить и определить ее составные элементы. Вместе с большинством антропологов, а именно: Брока, Вирховым, Ланьо, Заборовским, Гами (Hamy), Топинаром, Коллиньоном, Верно, Каррьером, Овелаком, Мануврие, Лапужем, Отто-Амноном, Ливи, Беддо и т. д., мы допускаем, что можно отдать себе приблизительный отчет относительно главнейших подрас, входящих в состав каждого населения и определяющих его антропологический тип. Заметим прежде всего, что человеческие расы и подрасы распознаются гораздо менее по цвету кожи, чем по морфологическим признакам, особенно касающимся черепа и мозга. Цвет устанавливается, по-видимому, в зависимости от климата, под влиянием векового действия последнего, и в настоящее время уже предустановлен в самом зародыше: жаркому и влажному климату соответствует черный цвет, холодному и влажному -- белый, сухому -- желтый и коричневый. Гораздо большее значение имеет удлиненная или расширенная форма черепа, его вместимость, форма носа, скул, груди, высота роста и т. д. На основании этих признаков можно придти к заключению, что белолицые представляют собой смесь двух главных элементов, с которыми мы встретимся во Франции и которых некоторые антропологи, вместе с Линнеем, наделяют известными характерными признаками. Впереди всех стоит, по их мнению, Homo Europaeus, старинный "диагноз" для чистокровного представителя этого типа таков: белокожий, сангвинического темперамента, мускулистый, с длинными белокурыми или рыжими волосами, светло-голубыми глазами, легкий, тонкий, изобретательный. Он большого роста, очень силен, с продолговатым лицом, тонким носом, прямым или горбатым, длинной шеей, длинным корпусом и длинными членами: "все его развитие направлено в длину". В дополнение к этим признакам современные ученые присоединяют еще черепной показатель; выражающийся дробью 0,744. Эта цифра указывает на относительно длинный или долихоцефалический череп. Затем следует Homo Alpinus Линнея, характеризующийся как раз противоположными физическими и психическими признаками: смуглым цветом кожи, темными или каштановыми волосами, темными глазами, широким или умеренно-продолговатым черепом (брахицефалическим), вогнутым носом средней толщины, широким лицом, средним или низким ростом, словом общим развитием в ширину. Желтокожие народы состоят, как говорят нам, из двух главных элементов: во-первых, нового типа, Homo Asiaticus (Линней), характеризующегося желтым цветом кожи, меланхолическим темпераментом, отсутствием гибкости, черными волосами и черными глазами, склонностью к почитанию и скупостью, типа все еще долихоцефалического и в умственном отношении стоящего очень высоко; и во-вторых, из уже упомянутого брахицефалического Homo Alpinus. Влияние этого последнего очень заметно в Азии, а именно в Китае, куда он проник, как утверждают, в качестве завоевателя, и где он, если верить Лапужу, "заморозил" туземную цивилизацию, творцом которой был Homo Asiaticus (?). Homo Europaeus встречается почти в чистом виде на великобританских островах и в Исландии; он составляет преобладающий элемент населения приморской Бельгии, Голландии, немецких областей, примыкающих к Северному и Балтийскому морям; он широко распространен в Соединенных Штатах и Канаде и Австралазии; он входит также важным составным элементом в населения равнин Германии и Франции. Словом, он является представителем арийской, киммерийской и галатской рас, т. е. индогерманцев и индоевропейцев еще недавно господствовавших теорий. Наряду с Homo Europaeus а Homo Alpinus в Европе существует еще тип, называемый Homo Mediterraneus или, согласно Бори, Homo Arabicus. Действительно, этнический анализ обнаруживает по всей Европе присутствие древнего этнического слоя, представляющего остатки рас, современных мамонту и северному оленю, а равно и периоду полированных каменных орудий. Это -- смуглолицые и длинноголовые люди, довольно низкого роста с горбатым носом. Их называют расой Средиземного моря, потому что они составляют преобладающее население островов и берегов последнего: всего северного побережья Африки, Иберийского полуострова, Лигурийского берега, южной Италии и Сицилии. Гораздо реже встречаются они в средней Италии и южной Франции. Собственно, так называемые семиты отличаются от средиземноморской или долихосмуглой расы "более высоким ростом, переломленным носом и общей сухостью форм". Впрочем, большинство представителей расы Средиземного моря заключают в себе примесь чернокожих племен северной Африки. Второй этнический слой, открываемый антропологами в Европе, составляет раса с широким черепом или брахицефалическая, о которой мы только что говорили: Homo Alpinus. Это -- те именно народности, которых Брока предложил назвать кельтославянами. Согласно Эфору, современнику Александра Македонского, Кельтика охватывала Испанию до Кадикса, Галлию к северу от Севенн и бассейна Роны, значительную часть Германии, верхнюю и среднюю долину Дуная, южный склон Ретических и Карнийских Альп до Адриатики и почти всю северную Италию. Мы знаем, что в этих именно областях встречаются кельтославяне и в настоящее время; таким образом свидетельство древности подтверждает мнение современной науки. Предполагают (хотя без всяких доказательств), что кельтославяне пришли из Азии в конце четвертичного периода; им даже приписывают иногда более или менее монгольское происхождение и тогда их называют неопределенным именем туранцев5. По мнению Лапужа, от которого он впоследствии отказался, в Верхней Азии можно встретить целые массы савойяров и оверньятов, "запоздавших в своем передвижении". Предполагается, что эти брахицефалы внесли с собой в Европу азиатских животных и растительные породы6. Но откуда бы ни явились кельтославяне, они составляют в настоящее время большинство европейского населения; ими почти исключительно населена вся альпийская горная масса средней Европы с ее отрогами: Овернскими горами, Вогезами и пр. К кельто-славянам принадлежат: нижне-бретонцы, оверньяты, жители Севенн, савойяры, вогезцы во Франции, большинство швейцарцев, баварцы, румыны, албанцы; ими покрыты необъятные пространства России и северной Азии, где они сохранили свое собственное "урало-алтайское" наречие, в то время как во всех других областях они усвоили индоевропейские языки. Остается еще третий слой, образуемый белокурой расой с продолговатым черепом. Она встречается в чистом виде лишь на северо-западе, где впрочем близится к своему исчезновению; в остальной же Европе попадается "лишь в спорадическом состоянии или в очень сложных соединениях с другими расами". Антропологи дали множество образчиков этнического анализа; их таблицы имеют целью выяснить различие в составе одного и того же населения в разных общественных слоях или в различные времена, а также и зависимость различных антропологических типов от "известных социальных условий". При помощи именно такого рода документов делались попытки, довольно впрочем сомнительного свойства, создать "антропологию классов". По мнению некоторых, а именно: Лапужа и Аммона, можно было бы вывести тот закон, что высшие классы наших обществ богаче длинноголовым составным элементом; таким образом расположение общественных слоев как бы обнаруживает процесс исторического наслоения: здесь являются завоеватели и сеньоры; там -- завоеванные, уступавшие им, как предполагается, в уме и энергии7. Возьмем для примера этнический анализ, произведенный Лапужем над прежними обитателями Монпелье: мы найдем у него, что высшие классы были тогда долихоцефалами по сравнению с низшими; кроме того, буржуазия была богаче средиземноморским элементом, т. е. смуглыми долихоцефалами. Оба эти явления наблюдаются, как утверждают, во всех аналогичных случаях. Другой закон, встретивший более общее признание, заключается в том, что с доисторических времен брахицефалы стремятся затопить долихоцефалов путем все усиливающегося вторжения в их ряды, путем поглощения аристократий демократиями, в которых первые как бы растворяются. В прежнее время белокурых долихоцефалов называли арийцами на том основании, что языки и обычаи, называемые арийскими, развились, по-видимому, первоначально у народов, среди которых господствовала белокурая раса. Но здесь именно философу представляется случай задуматься над недостоверностью исторических и особенно доисторических сведений. Сначала арийцев считали пришедшими из Азии; в настоящее время полагают, что они появились в Азии из Европы. Вслед за Вильзером, автором новой теории, антропологи усиливаются дискредитировать то, что Соломон Рейнах называет "восточным миражем", быть может только для того, чтобы заменить его западным. Всякий выдает свою излюбленную страну за колыбель так называемой индоевропейской расы. Согласно одному из самых последних и наиболее остроумных авторов этих гипотез (Пенка), арийцев следует признать продуктом скандинавского климата. Это -- братья длинноголовой расы Средиземного моря, но только видоизмененные и несомненно побледневшие под влиянием влажного северного климата. Перенеситесь, говорят нам, в четвертичную эпоху: северо-запад Европы представлял громадную горную массу, покрывавшую отчасти нынешние моря: половину Северного моря и полосу на запад от Норвегии. Массы водяных паров, приносимых Гольфстримом, окутывали довольно густым и теплым туманом скандинавскую землю и сгущались на этом северном Гималае, ледники которого они питали собой. Под влиянием влажного и холодного климата -- менее однако холодного, благодаря Гольфстриму, чем можно было бы предположить, судя по присутствию льда -- древняя длинноголовая раса, называемая неандертальской, должна была, говорят нам, измениться, как по внешнему виду, так и по своему темпераменту. Постоянная влажность воздуха заполняет поры кожи, замедляет циркуляцию жидкостей в организме, ослабляет сосудо-двигательную систему, притупляет чувствительность, предрасполагает к вялости флегматического темперамента. Живя на болотистой и поросшей лесом почве, среди тумана, под небом, покрытым густыми облаками, не пропускающими световых лучей (до такой степени, что фотографирование делается при этих условиях затруднительным), раса, первоначально сухая и смуглая, могла приобрести значительную дозу флегматических свойств. Видимым результатом этого должно было быть общее обесцвечение, выражающееся очень белой кожей, белокурыми волосами, бледной окраской глаз. К несчастью остается очень сомнительным, как думает Лапуж, чтобы Скандинавия была обитаема в четвертичную эпоху. Кроме того, несмотря на климат, который должен был бы заставить побелеть эскимосов и лапландцев, они упорно остаются смуглыми. Цвет кожи зависит отчасти от климата, который заставляет ее белеть или чернеть в зависимости от более или менее продолжительного действия на нее солнца; но он зависит также и от свойств пигмента, передающихся наследственно. Если ребенок, в силу какой-либо случайности зародышевой жизни, родился с черноватым пигментом, то он может передать эту прирожденную особенность своим потомкам; а если дело происходит в жаркой стране, где само солнце стремится придать коже темный цвет, то данная особенность имеет более шансов быть переданной по наследству, а вероятно также и более шансов для своего первоначального появления. Впрочем и здесь можно указать на много исключений: тасманийцы, жившие более чем в 40о от экватора, были так же черны, как негры Гвинеи; лапландцы и гренландцы, несмотря на их холодное небо, более темнокожи, чем малайцы самых жарких стран. Под тем же экватором, опоясывающим в Старом Свете землю эфиопов и папуасов, черных, как смоль, в Америке не было найдено негров. Bory Saint-Vinsent замечает даже, что в Новом Свете, напротив того, цвет туземцев тем белее, чем более они приближаются к экватору. Что касается до желтолицых, то они встречаются под всеми широтами, начиная с финнов, тунгусов и татар Сибири и Куры до бирманов, сиамцев или аннамитов тропической зоны. Цвет кожи северных монголов темнее, чем у южных китайцев. В общем, климат только благоприятствует известному естественному подбору. Главным образом о белой расе можно сказать, что она темнеет под влиянием солнца и что она белее в более холодных и влажных странах. Но иметь темный цвет кожи -- еще не значит быть негром. В конце концов, европейская идиллия может быть оспариваема, хотя она правдоподобнее азиатского романа. Можно лишь сказать, что белокурая раса пришла, вероятно, с севера и что она была, как говорили греки, "гиперборейской", по крайней мере по отношению к Греции. В подтверждение этого гиперборейского происхождения так называемых арийцев ссылаются на филологические доказательства. Так как, например, слово "mer" (море) и даже слово корабль тождественно во всех арийских языках, то первые арийцы должны были жить в близком соседстве с морем; следовательно они не могли, как это долго думали, спуститься с высоких плоскогорий Памира и северной Азии. Они не пришли также с берегов Каспийского или Черного морей. Действительно, названия семги и угря тождественны у всех арийцев, между тем эти рыбы не водятся в двух вышеупомянутых морях и впадающих в них реках. Лишь Скандинавия и приморская область Германии обладают фауной и флорой протоарийцев, т. е. теми животными и растениями, названия которых остались тождественными в различных арийских языках. Однако и в этом случае не следует быть слишком доверчивыми: у лингвистов такое богатое воображение! Они задумали воссоздать протоарийский язык, оказавшийся в значительной степени фантастическим. Кроме того, доказательства нетождественности какого-нибудь слова в данной группе языков всегда очень слабы, так как древние названия могли исчезнуть. Все арийцы, например, обозначают левую руку словами, различными в разных языках, а правую -производными от слова dac, показывать. Следует ли отсюда заключить, спрашивает С. Рейнах, что у арийцев, до их разделения, была лишь одна правая рука? Поклонники белокурой европейской расы, этого цвета человечества, утверждают, что ею именно вызвано великое умственное движение, когда-то приписывавшееся арийцам Азии. На крайнем востоке, в очень отдаленную эпоху, китайцы оказываются в соприкосновении с белокурым и высокорослым населением, занимавшим тогда Сибирь8. В Индии, чистокровные брамины принадлежат, по-видимому, к той же долихобелокурой семье. В этой стране еще существуют до сих пор воинственные племена с продолговатым черепом; они встречаются также и на Памире. Палестина была занята белокурыми, когда в нее вторглись настоящие семиты, и этот основной белокурый тип должен был сохраняться там в течение долгого времени. На египетских, халдейских и ассирийских памятниках часто встречаются изображения знатных лиц того же типа. Тамагу древнего Египта белокуры. Египетские живописцы изображают нам эллинов белокурыми, длинноголовыми и высокого роста9. Этот тип героической Греции, сменивший долихосмуглолицых пелазгов средиземноморской расы, тождествен типу галлов, германцев и скандинавов. Гомер беспрестанно говорит о прекрасных белокурых волосах ахеян, но мы не находим у него ни одного хвалебного эпитета, относящегося к брюнетам. Все его герои -- высокого роста, белокуры и с голубыми глазами, за исключением одного Гектора, принадлежавшего несомненно к расе "Средиземного моря" и оказавшегося побежденным. В первой песне Илиады, Минерва хватает Ахилла за белокурые волосы; в двадцать третьей песне Ахилл предлагает в жертву свои бело-курые волосы, желая почтить тень Патрокла. Менелай белокур. В Одиссее Мелеагр и Аминт белокуры. Виргилий наделяет белокурыми волосами Минерву, Аполлона, Меркурия, Камерта, Турна, Камиллу, Лавинию и даже, что не невероятно, финикийскую Дидону. Влюбленные Анакреона, Сафо, Овидия и Катуллия все белокуры. Белокуры также почти все женщины героических времен. То же самое следует сказать о богах и богинях: греческий Олимп всеми чертами напоминает скандинавский. Венера -- белокура. Эллинское божество по преимуществу, то, в котором Греция олицетворила свой умственный гений в типичную красоту своей расы, бог света и искусств, высший вдохновитель оракулов, Аполлон, обладал белокурыми волосами (подобными солнечному свету), голубыми глазами и высоким ростом. В голубых глазах Минервы, этого женского воплощения греческой мудрости, виднелась вся лазурь и глубина моря. Нереиды и нимфы -- белокуры. Диана белокура (как Луна). Даже в царстве Аида Радамант белокур. Могут, пожалуй, сказать, что белокурый тип, встречаясь реже, должен был считаться модным. Разве римские женщины не красили своих волос, чтобы походить на германских или галльских женщин? Без сомнения; но в одном важном отрывке приводимом Соломоном Рейнахом, греческий физиономист Полемон изображает чистокровных греков, принадлежащих к высшему классу, "высокими, прямыми, широкоплечими, белолицыми и белокурыми"10. Морселли говорит в своих лекциях по антропологии, что достаточно пройти по картинной галерее художников различных эпох, начиная с эпохи Возрождения, чтобы заметить на их картинах значительное преобладание белокурых лиц, особенно среди женщин. Такое же впечатление мы сами вынесли из посещения музеев Италии и Мюниха. Наконец утверждают, что римская аристократия, подобно греческой, была белокура; часто на это указывают самые имена: Флавий, Фульвий, Агенобарбус, Сулла и Тиверий изображаются белокурыми. Старый Катон был рыжим. Вергилий, галльского происхождения, был белокур, Тит Ливий был кимвр. В средние века высшие классы во Франции и в других странах несомненно принадлежали к галльской или германской расе, т. е. были долихо-белокурыми11. Короткоголовые кельты с более или менее смуглым цветом лица и среднего роста составляли в Галлии массу низшего населения. Собственно же галлы, длинноголовые, с длинными белокурыми волосами и длинным корпусом представляли собой расу победителей так же, как позднее франки. Согласно Дюрану де Гро, дворянские фамилии во Франции, сохранившие относительную чистоту своей расы, более или менее белокуры; на центральном плоскогорье, где преобладают брахицефалы, дворяне резко отличаются от остального населения. Утверждали даже, что сами "бичи Божии", шествовавшие во главе тюркских и монгольских орд, были, согласно описания историков, белокуры и длинноголовы, т. е. принадлежали к нашей расе12. В России, а особенно в Польше народные массы состоят из кельто-славян или финнов и татар, короткоголовых и среднего роста; но правящие классы, потомки скандинавских основателей государства, норманнов или германцев, -- высокого роста и белокуры. В Германии и Англии старый кельтический слой покрыт германским и скандинавским. Почти все владетельные династии в Европе, даже в Испании и Италии, сохраняют до сих пор арийский тип. В последних двух странах пропорция белокурых гораздо выше среди аристократии, чем в народной массе. В этих пределах рассматриваемая теория несомненно представляет научный интерес и имеет значение как исторический тезис; его можно принять, пока не будет доказано противное, как принимают лекарство, пока оно помогает. ГЛАВА ВТОРАЯ ЭТНИЧЕСКОЕ ПРОИСХОЖДЕНИЕ ФРАНЦУЗОВ I. -- Чтобы выяснить вопрос о нашем этническом происхождении и о составе нашей национальности в настоящее время, было бы очень желательно, чтобы во Франции делалось то же, что делается в Италии и что делает по собственному почину доктор Коллиньон, а именно, чтобы по распоряжению военного министра при приеме новобранцев производились антропологические измерения вместимости их черепов, определение черепного показателя, формы носа, цвета волос, глаз и т. д. Это составило бы очень важные документы для статистики. То же самое могло бы делаться в школах и лицеях. Для нас вовсе не безразлично знать об изменениях, какие произошли и еще могут происходить во французском населении, а также о направлении, в каком они происходят. По вопросу об этнической характеристике французов господствует большая неурядица. Одни, повторяя беспрестанно о "латинском упадке", считают нас латинянами; другие -- кельтами; с таким же основанием можно было бы признать нас германцами. Дело в том, что французское население представляет собой сочетание трех главнейших элементов, к которым в Европе сводятся все остальные. Цезарь в начале своих Комментариев очень отчетливо различает три этнические группы: аквитан, кельтов и бельгийцев. Когда Август разбил Gallia nova на три провинции, он сохранил эту группировку, и Галлия была разделена на иберийскую Аквитанию, центральную Кельтику и Бельгию, где преобладали галатский и германский элементы. Наиболее древний слой галльского населения состоял из смуглолицего народа с продолговатым черепом, родственного иберийцам и принадлежавшего к "средиземноморскому" типу антропологов. Позднее, вдоль Альпийского хребта, проникает в Галлию новый смуглый народ, короткоголовый и низкорослый; некоторые представители его казались похожими на монголов; это были лигуры. Тем же путем входят в Галлию кельты, также брахицефалы и, быть может, также азиатского происхождения. Наконец, в железный период, спускаются с севера высокорослые, белокурые и длинноголовые завоеватели. Смешавшись с иберо-лигурами и кельтами, они образуют галльский народ, известный римлянам. Мы не можем согласиться с мнением Мортилье, согласно которому не существовало никакого различия между кельтами и галлами или галатами. Мы полагаем, вместе с Ланьо, что, несмотря на обычную путаницу у древних историков, совокупность текстов и антропологические исследования заставляют различать здесь две расы: смуглую и белокурую, явившуюся с севера. Аммьен Марцеллин превосходно резюмирует относящиеся сюда предания, говоря: "некоторые утверждают, что первоначально видели в этой стране аборигенов, называемых кельтами, и друиды действительно рассказывают, что часть населения состоит из туземцев, но что пришел другой народ с отдаленных островов и из-за Рейна, изгнанный из своей страны частыми войнами и морскими наводнениями". Здесь ясно говорится о вторжениях германцев, приходивших из Великобритании или Голландии, Дании, Швеции, из-за Рейна, словом, из гиперборейских стран; ясно указаны также самые причины их появления: взаимные войны, недостаток продовольствия, захваты моря. Существовал ли во времена Цезаря большой контраст между Галлией и Германией с антропологической точки зрения? Ни в каком случае. Если в Галлии встречались большие кельтические массы с широкими черепами, то подобные же массы и в такой же степени компактные попадались также и в Германии. О галлах постоянно говорят как о кельтах; это -- ошибка. Они были преимущественно германского происхождения: высокие, белокурые и с голубыми глазами. И между тем какая разница в судьбах Галлии и Германии! Мы видели, что белокурый и длинноголовый тип, неправильно называемый арийским по имени одного из его племен, переселившегося в Азию, примыкает по скелету к четвертичным и неолитским расам Западной Европы и что колыбели его, согласно господствующему теперь мнению, следует искать не в Азии, а в Европе. Предполагается, что жители севера, партия за партией, спускались с берегов Северного моря, по мере того как из-под их ног уходила почва, поглощаемая водой (см. предыдущую главу). Несомненно во всяком случае, что произошел ряд вторжений северных людей, не имевших в себе ничего азиатского. Галлия была первой из стран, завоеванных этими северянами; отсюда они направлялись в Италию и Испанию. Согласно данным филологии, движение на восток произошло позднее. Найдя южный путь закрытым первыми полчищами, северяне стали искать выхода с восточной стороны Балтики и около сорока веков назад "организовали" первобытных славян, греков и наконец персов и индийцев. Что касается бельгийцев, германцев, в тесном смысле слова, и норманнов, то они представляют собой третью группу позднейших эмиграций. Галлы распространились по другую сторону Рейна вплоть до Вислы. Им обязаны своим происхождением многие большие европейские города: Краков, Вена; Коимбра в Португалии, Йорк в Англии, Милан в Италии носят имена галльского происхождения, свидетельствующие о том, чем эти города обязаны нашей расе. Св. Жером, писавший в IV столетии нашей эры, сообщает, что галаты, наряду с греческим языком, пользовались своим собственным наречием, напоминавшим наречие жителей Трира. Некоторые немецкие ученые заключают отсюда, что христиане, к которым обращено одно из посланий св. Павла, были германцы, как и жители Трира. Но это были, без сомнения, не настоящие германцы в узком и историческом смысле слова, а те белокурые долихоцефалы так называемого "арийского" происхождения, которые ранее германцев вторглись в западную и южную Европу и смешались с кельтами в собственном смысле слова. Все три Галлии, цизальпинская, трансальпинская и галатская, были населены жителями одной и той же расы, говорившими на галльском наречии. На том же наречии говорили и в Трире, служившем оплотом против германцев. Галлы, образовавшие в Испании смешанное кельто-иберийское население, галлы, занявшие великобританские острова, основавшие в Италии вторую, цизальпинскую Галлию, победившие римлян при Аллии и остановившиеся лишь у подножия Капитолия, занявшие долину Дуная, ограбившие Грецию и проникшие даже в Азию, где они учредили небольшое государство, названное греками Галатией, все эти галлы вовсе не были чистыми кельтами, хотя они вели за собой огромные толпы кельто-славян; это были настоящие норманны того времени, такие же предприимчивые и устремлявшиеся, подобно им, на завоевание всего мира. Не надо забывать, однако, читая описания галлов, оставленные древними, что римляне имели в виду преимущественно вождей армий. Не подлежит спору, что главнейшие вожди и даже значительное число простых воинов принадлежали именно к белокурой расе. Галльская аристократия, составлявшая потомство древних германских и скандинавских завоевателей, должна была неизбежно сохранить их тип. Напротив того, галльские крестьяне должны были состоять в значительной части из потомков более ранних обитателей страны с круглым черепом. В древности слово кельт не имело твердо установленного значения: оно понималось то в узком, то в неопределенном смысле. Цезарь означает им жителей центральной Галлии; другие авторы, как мы видели, подразумевали под страной кельтов также север Испании, долину Дуная, ретический и карнийский склоны Альп и северную Италию, страны, где антропологи встречают и теперь людей с коротким и широким черепом и невысокого роста; таковы именно и были настоящие кельты, родственные славянам и называемые антропологами кельто-славянами. Смешавшись с ними, белокурые северяне приняли их имя, особенно в Галлии. Таким образом фундамент французского населения был заложен еще в век железных орудий. Позднее новые вторжения германцев, франков и норманнов только усилили высокорослый и белокурый элемент: они оттеснили чистых кельтов в Бретань, в центральную горную область, в Севенны и Альпы. Если верить Арбуа де Жюбэнвиллю, то большую часть французов следует считать потомками забытых народов, иберов и особенно лигуров, которых наши "предполагаемые предки", галлы, победили ранее, чем были сами побеждены римлянами. Но нам кажется, что ученый профессор придает слишком мало значения скандинавскому и германскому элементу в заселении Галлии. Из того факта, что конница, собранная Верцингеториксом для последней роковой борьбы, не превышала численностью 15.000 человек, Арбуа считает возможным сделать тот вывод, что каста завоевателей, настоящих галлов, состояла не более чем из 60.000 душ, а что все остальное население было иберийским или лигурским. Но это слишком смелая индукция. Если бы дело обстояло так, то чем объяснить присутствие в Галлии такого количества белокурых долихоцефалов, которыми не могли быть ни иберы, ни лигуры, ни даже кельты в этническом значении этого слова, и которые могли принадлежать лишь к германо-скандинавской расе? Наконец Страбон прямо говорит, что люди галльской расы походят на германцев физически, обладают теми же учреждениями и признают то же происхождение. И не только Страбон: Цезарь и Диодор Сицилийский говорят нам, что "галлы были высокого роста, белокожи и с белокурыми волосами". Это изображение не могло относиться к кельто-славянам. Это -- черты северной расы, вполне приложимые также и к германцам. У настоящих кельтов передняя область черепа широка и выпукла; их гладкие, невьющиеся волосы, белокурые или светло-каштанового цвета в детстве, становятся в зрелом возрасте более или менее темно-каштановыми; между носом и лбом у них наблюдается довольно значительная впадина; глаза -- более или менее темного цвета; лицо -- широкое и часто румяное, подбородок круглый, шея довольно коротка, плечи широкие и горизонтальные, грудь широкая и хорошо развитая, кривизна шеи, спины и поясницы не значительны; руки и ноги мускулисты, но, так же как и корпус, немного коротки и коренасты; наконец, рост -- средний и все развитие направлено скорее в ширину, чем в длину. Представление об этом типе можно составить себе, наблюдая кельтов Бретани, Оверня, Севенн и Савойи. Диодор прибавляет, что галлы страшны на вид и обладают сильным и грубым голосом; "они мало говорят", что составляет скорее германскую, чем кельтскую привычку; они выражаются загадочно, не высказывая прямо всего, что у них на уме; часто прибегают к гиперболам, для того чтобы похвалить себя или унизить других; их речь угрожающа, надменна и легко принимает трагический характер. Все эти черты также скорее приложимы к скандинавам и германцам, чем к кельто-славянам. Подобным же образом, когда Диодор изображает нам этих гигантов страшного вида, закрывающихся щитами в человеческий рост, носящих огромные медные шлемы, украшенные рогами или рельефными изображениями птиц и четвероногих, сражающихся голыми или в железных кирасах, размахивающих с геркулесовской непринужденностью мечами, "почти не уступающими по длине дротикам других народов" или бросающих тяжелые копья, "наконечники которых длиннее их мечей", как не признать, что гораздо ранее прибытия франков галлы уже представляли собой резко определенный северо-западный тип гораздо более, нежели кельто-славянский? Это подтверждается также всеми найденными черепами, относящимися к той эпохе. Даже и в настоящее время на севере, востоке и северо-западе Франции попадаются индивиды большого роста, белокурые, светлоглазые и длинноголовые -- потомки галатов, кимров, бельгийцев, франков или норманнов. Южные и юго-западные департаменты населены по преимуществу темноволосыми брюнетами среднего или низкого роста; одни из них брахицефалы, потомки кельтов и лигуров; другие -длинноголовые потомки расы Средиземного моря или иберов (предков басков). Однако довольно много блондинов встречается в департаментах Двух Севров, Нижней Шаранты (вероятно, благодаря алэнам, давшим свое имя провинции Aunis), наконец -- Дромы и Воклюзы. Распределение блондинов и брюнетов во Франции, о котором можно составить себе представление, руководствуясь картой Топинара, служит наглядным подтверждением галльских и германских нашествий, оттеснивших иберов, лигуров и кельтов. Мы уже говорили, что завоеватели, пришедшие с севера, заставили брахицефалов удалиться в горы, которые представляли преграду для вторжений; согласно этому мы находим в настоящее время брахицефалов сосредоточенными: 1) в Вогезах, где они сохранили широкую голову, но приняли светлую окраску; в Юре, в департаменте Саоны-и-Луары; 2) в центральной горной стране, где они раскинуты по направлению к Обюссону и Крезе, покрывают всю Коррезу, округ Сарлат в Дордонье и часть округа Бержерака, а затем сливаются с широкоголовым населением Канталя, Верхней Луары и Лозеры (в этих трех департаментах признаки брахицефалии выражены наиболее резко). Другие блондины пришли прямо с берегов океана через Нижнюю Шаранту, а именно: саксы, норманны и англичане. Повсюду происходило смешение. Житель Шера одновременно высок, белокур и широкоголов, подобно лотарингцу; житель Перигора обязан своим типом смешению белокурого долихоцефала с смуглым средиземноморским долихоцефалом Кро-Маньона; гасконец произошел от смешения той же кроманьонской расы с брахицефалом; это -- настоящий кельто-ибериец. Смуглый долихоцефал Монпелье обнаруживает, по-видимому, большое сходство с жителями Северной Африки. В Бретани смешались кимры с кельтами, хотя в некоторых кантонах кельты сохранились в более чистом виде. При поверхностном исследовании, лингвистика, по-видимому, противоречит данным этнологии в том, что касается древних обитателей Галлии. Но филологи, слишком исключительно опирающиеся на кельтский язык, сделали много ошибочных выводов в этом вопросе. Этнологи не без основания возражали им, что сходство языков еще не предполагает сходства рас: бельгийцы, французы, итальянцы и испанцы говорят на языках, происшедших от одного и того же латинского. Филология сама по себе не может решить спора о нашем кельтском или германо-скандинавском происхождении. Был ли кельтский язык, принадлежащий, как известно, к индоевропейской группе, внесен в Галлию белокурыми долихоцефалами, или же на нем говорили первоначально широкоголовые брюнеты? Эта проблема представляется с первого взгляда неразрешимой, так как, хотя кельты и германцы Галлии составляли две отдельные этнические единицы, но несомненно, что они говорили на одном и том же языке. Ответ может быть однако основан на соображениях иного рода. В самом деле, среди всех народов, в составе которых преобладает белокурая раса, вы не встретите ни одного, который говорил бы не на арийском наречии; между тем как известная часть смуглых брахицефалов пользовалась языками, принадлежащими к другим группам, а именно к урало-алтайской; они пользовались ими в недалеком прошлом, свидетельством чему служит часть России и Германии (центр и юг); они пользовались ими также и в древности в Аквитании и Испании, где они говорили на языке басков. Отсюда делается тот вывод, что арийские языки были внесены в среду смуглых рас белокурой расой, но что они усвоили их только отчасти. Следовательно кельтский язык является не первоначальным языком настоящих смуглых брахицефалов, а занесен к ним белокурой расой. Кельты, подобно славянам, были "арианизированы" длинноголовыми завоевателями, галлами в тесном значении слова, галатами, кимрами, германцами и скандинавами; так называемый кельтский язык вернее было бы называть галльским, так как он внесен в среду кельтов различными племенами галлов, народа, родственного германцам и норманнам. Таким образом кажущееся противоречие между антропологией и филологией разрешается в окончательном выводе. В общем, хотя раса Средиземного моря и кельты составляли более глубокие и древние слои населения Галлии, особенно на юге, в центральной части и на западе, но германский и скандинавский элементы были также весьма значительны, особенно на востоке и севере. Англия, населенная сначала иберийцами и кельтами, сделалась впоследствии германской и скандинавской в большей половине своего населения; можно допустить, на основании всего, что было найдено в могилах, что почти то же самое произошло и в Галлии. В очень давние времена наша страна представляла смешанное население, в котором смуглые и белокурые долихоцефалы имели преобладающее этническое влияние, а может быть даже преобладали и численно. Это была почти та же этническая картина, какую в настоящее время представляют Великобритания и Северная Германия, взятые в их целом: белокурые долихоцефалы составляют там немного более половины всего населения. II. -- Если само происхождение европейских рас гипотетично, то в еще гораздо большей степени это можно сказать о их умственном строении. Здесь мы можем лишь делать догадки на основании исторической роли различных рас, которая в свою очередь весьма недостоверна. Посмотрим, однако, что в этом случае считают себя вправе утверждать ученые. Физиология мозга еще слишком мало разработана, чтобы можно было с достоверностью локализировать умственные способности, распределив их по различным областям головного мозга; более или менее точные выводы достигнуты лишь по отношению к способности речи; что касается способности мышления, то на этот счет мы имеем лишь неопределенные сведения, что ее главные органы находятся в лобных лопастях. Волевая энергия, быть может, зависит до известной степени от степени продолговатости мозга и от отношения между его передними и задними частями, а следовательно, -- между его длиной и шириной. Утверждают, что, в общем, раса Средиземного моря и семитская отличаются умственными способностями; что по-своему моральному характеру, так же как и по морфологическим свойствам, они приближаются к расе, которую принято называть арийской; г. Лапуж утверждает однако, что в них менее высших свойств, не говоря впрочем, на чем основано такое утверждение. Что касается смуглого брахицефала, то ему приписываются следующие моральные свойства: он миролюбив, трудолюбив, воздержан, умен, осторожен, ничего не предоставляет случаю, склонен к подражанию, консервативен, но без инициативы. Привязанный к земле и родной почве, он отличается узостью кругозора, потребностью в однообразии, духом рутины, заставляющим его противиться прогрессу. Послушный и даже любящий находиться под управлением других, он всегда был как бы "прирожденным подданным" арийцев и семитов. Белокурая и длинноголовая раса пользуется особым предпочтением психологов-антропологов; она обладает, говорят они, большой впечатлительностью, быстрым и проницательным умом, соединенным с активностью и неукротимой энергией. Как раса беспокойная, не выносящая неравенства, предприимчивая, честолюбивая и ненасытная, она ощущает все возрастающие потребности и непрерывно стремится к их удовлетворению. Она более способна приобретать и завоевывать, чем сохранять свои завоевания. Она приобретает только затем, чтобы более тратить. Ее интеллектуальные и артистические способности часто возвышаются до таланта и гениальности. У северных долихоцефалов, высокорослых и с крепкими мускулами, воля, по-видимому, сильнее; она часто принимает бурный характер и в то же время упорнее. В основе их натуры лежит известная дикость, зависящая, быть может, от того, что затылочная область служит скорее седалищем сильных страстей и животной энергии. Северный климат, способствуя развитию лимфатизма, умеряет эти страсти известной медлительностью мысли и действия. Белокурый северянин, бывший долгое время варваром, является по существу индивидуалистом; в нем сильнее развито его "я". Он более способен отступать от средней мерки; эти уклонения бывают иногда вверх, иногда вниз. В первом случае получаются необыкновенные люди преимущественно с выдающейся предприимчивостью, сангвиники как в моральном, так и в физическом отношении, рискующие всем и для всего; во втором случае получаются люди низшего разряда с вялым умом и той степенью тяжеловесности и лимфатизма, какая не встречается, например, среди кельтов-брахицефалов. Вследствие этого последние достигают очень высокого среднего уровня, хотя, быть может, дают менее индивидуальных порывов к высшим областям. Прибавим к этому, что, согласно Ламброзо, Марро, Боно и Оттолонги, среди кретинов и эпилептиков пропорция белокурых очень слаба. Среди пьемонтцев количество смуглых преступников вдвое более, чем белокурых, хотя только треть населения смуглолица. Если к белокурым присоединить рыжих, то явление выступит еще резче, несмотря на пословицу о рыжих. Зато в преступлениях, связанных с половой развращенностью, белокурые занимают высшее место. Несмотря на всю неопределенность этой психологии рас, считают возможным придти к тому заключению, что у цивилизованных народов деление на классы почти всегда соответствует количеству длинноголовых элементов, входящих в состав правящих классов. Известно, что преобладающими чертами кельтов, принадлежащих вместе с славянами к смуглым брахицефалам, признаются живость ума, подвижность характера, веселость, преобладание ума над волевой энергией, известная овечья покорность, желание быть управляемыми другими; Ф. Гальтон приписывает им вследствие этого стадные наклонности. Но следует заметить, что последнее свойство связано с господствующей чертой расы: общительностью, живой симпатией и восприимчивостью к чувствам окружающих, потребностью в товариществе, в общении с другими. По нашему мнению, это свойство является отчасти результатом сознания кельтами присущего им недостатка волевой энергии. Кельт обыкновенно пополняет этот недостаток волевой активности пассивным сопротивлением: это кроткий упрямец. Кроме того, не чувствуя достаточно силы в самом себе, он инстинктивно стремится найти ее в союзе, опереться на других, ощущать себя в общении с группой, часть которой он составляет. По той же причине он по натуре миролюбив; раны и синяки не в его вкусе. Благоразумный и предусмотрительный, он заботливо относится к самому себе и к своему имуществу. Что касается ума, то кельты не уступают в этом отношении германцам и скандинавам, по крайней мере в области собственно интеллектуальных свойств, а не тех, которые зависят скорее от качеств воли: так, например, способность понимания и усвоения, суждение, логика, память, воображение, все это, по-видимому, развито у широкоголовых кельтов не менее, чем у длинноголовых германцев; но что касается способности внимания, в значительной степени волевого характера, то у первых она, по-видимому, слабее или менее устойчива. Точно так же, все, требующее инициативы и решимости порвать привычную ассоциацию идей, реже встречается у кельта, чем у северянина; он менее охотно подвергнет себя случайностям неизвестного, опасностям открытий, не потому, чтобы он был менее способен к изысканиям, а потому, что в нем менее смелости исследователя; он более спокоен по натуре и не любит рисковать. Словом, здесь можно установить различие, впрочем все еще очень проблематичное, скорее в характере чувства и воли, чем в силе ума. Житель Морвана (в центре Франции), хорошо изученный Говелаком, может служить хорошим образчиком кельта: он трезв, экономен, мужествен, привязан к своей стране, любопытен, хитер, подвижного ума, скрывающегося под наружной вялостью, гостеприимен, обязателен без расчета. Достоинства и недостатки оверньята с его упрямством, вошедшим в пословицу, хорошо известны. Овернь, в своей литературе, "непоколебима и склонна к резонерству", Впрочем, для правильной оценки характера оверньята необходимо принять во внимание влияние гор и привычек исключительно сельской жизни, на которую были обречены кельты после своего удаления в горы. По словам Топинара, брахицефалы всегда были "угнетенными жертвами долихоцефалов". Последние, сварливые и беспокойные, вояки и грабители, отрывали их от полей и заставляли следовать за собой в их безумных экспедициях то в Дельфы, то к подножию Капитолия. Кельты не ощущают потребности рыскать по свету, пускать стрелы в небеса и бороться с морем; они любят родную почву и привязаны к своей семье; ими овладевает беспокойство, когда они не видят дыма, поднимающегося над их крышей; они создают в воображении свой собственный мир, часто фантастический, и путешествуют в нем, не покидая своего угла; они охотнее рассказывают о приключениях, нежели бросаются в них. Будучи прозаиками, когда этого требуют условия их жизни, они обладают однако мечтательной и волшебной поэзией; они верят в фей, в духов, в постоянное общение живых с мертвыми. Верные религии своих отцов, преданные часто до самоотвержения, они консервативны в политике, пока их не доведут до крайности. Словом, они отличаются всеми достоинствами и несовершенствами натур, скорее мягких, чем пылких, и скорее консервативных, нежели революционных. Наша суровая и мечтательная Бретань, стоящая на краю материка, окутанная туманами океана, населена кельтами более поэтического характера, более склонными к меланхолии, с более интенсивным религиозным чувством. Быть может, они обязаны своими особенностями, так же как в Ирландии, Валлисе и Шотландии, смешению кельтской крови с известной долей крови белокурых кимров и влиянию туманного и влажного климата. Бретонцы -- сильная раса, неукротимая в своем "консерватизме", а иногда также и в радикализме; обыкновенно очень религиозные, они доходят порой в своем отрицании до святотатства. Их единодушно изображают идеалистами, мечтателями, более склонными к поэзии, нежели к живописи, со взором, устремленным во внутренний мир. Цветок Арморики, сказал один из их поэтов, служит символом бретонской расы: Золотое сердце, окруженное дротиками. Абелар, Мопертюи, Ламеттри, Бруссэ, Шатобриан, Ламеннэ, Ренан, Леконт де Лиль (подобно Ренану отчасти бретонец по происхождению), Лоти, родившийся в провинции, соседней с Вандеей, служат выразителями различных сторон бретонского духа. Быть может, бретонский идеализм объясняется отчасти соседством туманного и дикого моря, видом ланд и друидических памятников, живучестью традиций, кельтским наречием, религией, недостаточно частыми сношениями с остальной Францией. Часто указывали на контраст между Бретанью и Нормандией. Эта последняя, богатая и живописная страна, населенная преимущественно предприимчивыми и смелыми скандинавами, любящая одерживать победы, а вследствие этого -- воевать или вести процессы, отличается скорее материалистическим духом. По словам Стендаля, Нормандия если не самая умная, то, быть может, наиболее цивилизованная часть Франции; вместе с тем она одна из наиболее преступных, между тем как Бретань, а особенно Морбиган, окрашена гораздо бледнее на карте преступности. Не следует искать в Нормандии глубокого поэтического настроения Бретани. Г. Тьерсо, изучавший народные песни Франции, тщетно искал от Авранша до Дюнкирхена песни, выражающей "чувство". Нормандцам, "большим мастерам выпить" и любителям амурных похождений, знакомы лишь песни на темы о вине и любви. У них есть свои поэты, среди которых Корнель служит "величавым представителем всего, что существует прекрасного в гордом нормандце, индивидуалисте, не нуждающемся в других" (Гавелок Эллис). Они особенно богаты великими живописцами, начиная с Пуссэна и Жерико до Миллэ, и живописцами в прозе, каковы Бернардэн де Сен-Пьерр, Флобер и Мопассан. У них есть также ученые, как Фонтенелль, Лаплас и Леверрье. В нормандце не все может быть объяснено кровью белокурых германцев; сюда надо присоединить еще традиции завоевания и отважных предприятий, свойственных впрочем этой расе, а также влияние богатой страны, более быстрой и легче достигнутой цивилизации. Со всеми их достоинствами и недостатками, кельты составляли очень хороший сырой материал для состава нации, -- прочный и устойчивый, полезный даже своей инертностью и тяжеловесностью; но они нуждались в том, чтобы более индивидуалистическая, властная и стремительная нация дала им толчок и вместе с тем дисциплинировала бы их. Поэтому для кельтов нашей страны было большим счастьем, что в их среду были внесены скандинавский и германский элементы сначала кимрами и галатами, потом визиготами и франками и наконец норманнами, -всеми этими страшными товарищами, мешавшими им заснуть. Что касается средиземноморского элемента, также по преимуществу длинноголового, то он должен был доставить французам драгоценные качества. Мы видели, что в психологическом отношении эта раса характеризуется умственной проницательностью в соединении с известной южной страстностью. Кроме того, она обладает очень важными признаками воли: внутренней энергией, умеющей сдерживаться и выжидать, упорством, не забывающим о своей цели. Это черты желчного темперамента, скорее сосредоточенного, нежели экспансивного, темперамента, который, в соединении с нервностью, удерживает последнюю внутри. Эти черты проявляются все сильнее и сильнее по мере приближения к Африке. Первоначальных обитателей Лигурии (позднее занятой брахицефалами) римляне называли неукротимыми; испанские иберы оказали римлянам наиболее отчаянное и продолжительное сопротивление: кто не помнит героизма жителей Нуманции? Иберийская раса, упрямая, терпеливая и мстительная, менее общительна, нежели другие, более любит уединение и независимость. Иберийцы охотно держались в стороне или оставались разделенными на мелкие горные племена. Провансальские и итальянские представители расы Средиземного моря были менее нелюдимы и сосредоточены, чем испанские; они обладали и еще обладают гибкостью ума, веселым и живым нравом, большей потребностью в товариществе и совместной жизни. Утверждали даже, что эти средиземноморцы -- "горожане по преимуществу", т. е. чувствуют влечение к городской жизни и глубоко ненавидят сельское существование: они ощущают потребность говорить, вступать во всякого рода сношения, вести дела, обращаться с деньгами; в них есть что-то общее с родственными им семитами. По мнению Лапужа, средиземноморец -- Homo Arabicus Бори, бербер, ибер, семит произошли от смешения европейского человека с черными племенами северной Африки, очень умными и также долихоцефалами. Несомненно во всяком случае, что от смешения иберийца с кельтом произошел гасконец, искрящийся весельем, изящный и остроумный, насмешливый и говорливый. "Пылкий и сильный" Лангедок составляет галльскую Испанию или даже Африку; Прованс, "горячий и трепещущий, олицетворение грации и страсти", представляет собой экспансивную, веселую и легкомысленную Италию, так сказать, элленизированную и кельтизированную одновременно. Влияние расы Средиземного моря или, если хотите, южан было, в общем, значительнее в Галлии, нежели в Германии. Мы уже говорили, что по ту сторону Рейна и на Дунае раскинулись толстые слои кельтов, сохраняющиеся и разрастающиеся по настоящее время; белокурый элемент там преобладал когда-то, элемент же смуглых долихоцефалов часто отсутствовал. Отсюда в Германии (если хотят непременно этнологических формул) состав населения можно назвать германо-кельтским, тогда как в Галлии он кельто-германо-средиземноморский. Это слияние трех рас должно было произвести у нас очень удачную гармонию, своего рода полный аккорд, в котором кельт послужил основным тоном, средиземноморец -терцией, а германец -- верхней квинтой. ГЛАВА ТРЕТЬЯ ЭТНОГРАФИЯ И ПСИХОЛОГИЯ НАРОДОВ На этнографии Европы и Франции хотят построить новую историческую концепцию. Вся задача, говорят нам, состоит в том, чтобы определить относительное значение двух главных элементов цивилизованных народов, -- долихоцефального и брахицефального, так как общая история сливается с историей их соотношений. Некоторые антропологи пытались доказать, что прогресс права и религии соответствовал успехам длинноголовой расы. Во Франции область господства обычного права совпадала с районом наибольшего преобладания белокурого населения, чистого или смешанного. Там именно настоящий галльский элемент, т. е. белокурый, был всего плотнее во время римского завоевания и удержался (подвергнувшись изменению) до германского нашествия. Подобным же образом все белокурое население -- протестантское, за исключением Бельгии и части прирейнской Пруссии; кельтская Ирландия, Франция, снова ставшая в значительной степени кельтской, южная Германия, переполненная кельтами, Италия, сделавшаяся короткоголовой, Испания с ее кельто-иберами, Богемия, Польша и ее славяне-католики. Во Франции белокурый элемент, очень многочисленный в галльскую эпоху, удержался, в уменьшающейся пропорции, в аристократических семьях и в некоторой части народных масс; но в настоящее время он почти уничтожен вследствие преобладания короткоголового типа в скрещивании и влияния условий среды, более благоприятствующих расе брахицефалов. Бессознательная борьба этих двух рас должна, по мнению Лапужа, объяснить почти всю историю нашей страны; французская революция является в его глазах "высшим и победоносным усилием туранской народности". Но мы дорого заплатим за эту победу: согласно этим зловещим пророкам, нас ожидает самое мрачное будущее. В Англии, напротив того, короткоголовый элемент почти исчез. Счастливая Англия! Военная и промышленная гегемония -- в руках арийского населения северной Германии; но масса германцев принадлежит к брахицефалам; поэтому их благоденствие "искусственно". Высший элемент, т. е. белокурый, настолько отличается там от туранских масс, что падение произойдет "быстро и неизбежно" в тот день, когда масса поглотит избранную часть населения. Вопрос будущего зависит главным образом от социального подбора, и его решение предопределяется следующим общим законом: "из двух соперничающих рас низшая вытесняет высшую". Повсюду, и где белокурые долихоцефалы смешаны с смуглолицыми, их число постепенно уменьшается. Чтобы избежать этого результата, необходим "целесообразно-организованный подбор", который, по крайней мере в Европе, невозможен при нашем двойном стремлении к плутократии и социализму. Механическое существование социалистического общества наиболее благоприятно для наших европейских китайцев. Варвар, по учению антропологов аристократической школы, не у границ цивилизованного мира; он гнездится в "нижних этажах и мансардах". Будущее человечества зависит не от возможного торжества желтых народов под белыми; оно зависит всецело от исхода борьбы двух типов: "благородного и рабочего". Возможно, что Европа попадет в руки желтокожих и даже чернокожих путем военного завоевания или иммиграции, вызванной экономическими причинами; но еще ранее этого великая борьба будет закончена. Так некоторые антропологи после апофеоза арийцев в прошлом предрекают их исчезновение в будущем. Если бы они ограничились тем, что приписали бы важную роль в истории северным европейцам, то их теория могла бы выдержать критику: вторжения так называемых арийцев хорошо известны. Но они идут далее: они хотят установить в одной и той же стране расовые перегородки между различными классами. Их задняя мысль та, что белокурый долихоцефал, Homo Europaeus Линнея, не одного и того же "вида" и даже не одного первоначального происхождения с другими расами и именно с Alpinus; таким образом не только белые считаются неродственными неграм, но и белокурые становятся вполне чуждыми смуглолицым. По нашему мнению это совершенно произвольное и в высшей степени неправдоподобное предположение. Нет ни одной области, как бы мала она ни была, где один из этих предполагаемых "видов" существовал бы без другого. Длинные, широкие и средние черепа встречаются в каждом из крупных разветвлений, известных под неопределенным и не вполне научным названием белых, желтых и черных рас; они живут один возле другого во всех частях земного шара. В Европе долихоцефалы появились впервые в лице средиземноморцев; то же самое вероятно пришлось бы сказать и о других частях света, если бы не было установлено (впредь до новой теории), что короткоголовые типы полинезийского негритоса и африканского негра (характерным представителем которого являются аккасы) обладают физиономией очень древних типов. Возможно ли поэтому придавать такое значение удлинению черепа, наблюдаемому среди всех главнейших человеческих рас и во всех странах? Это не более как две мало расходящиеся разновидности одного и того же типа. Нет, возражают нам, так как скрещивание, продолжавшееся в течение бесконечного ряда веков, не могло произвести слияния этих разновидностей. Но, напротив того, это слияние наблюдается постоянно: принимая во внимание существование всевозможных вариаций черепного показателя, необходимо придти к заключению, что вы имеете перед собой на одном конце шкалы "долихоцефалов", на другом -- "брахицефалов", а в середине все промежуточные степени, происходящие от слияния двух типов. Зная о существовании всевозможных носов, длинных, коротких, широких, тонких, орлиных и т. д., а также разного цвета глаз, то черных, то голубых, серых и т. д., вы не можете создать теорию отдельного первоначального происхождения, основанную на крайних формах носа или наиболее резких цветах глаз. Во всех этих явлениях вы имеете дело лишь с семейной наследственностью, среди одного и того же вида, а иногда даже просто с игрой случая. Желая объяснить одновременное существование повсюду длинных и коротких черепов, нас уверяют, что обладатели первых, деятельные и воинственные, влекли за собой в своих передвижениях обладателей вторых, пассивных и трудолюбивых; одни составляли главный штаб, другие играли роль простых солдат. Но это лишь гипотеза, не подтверждаемая ни одним достоверным историческим фактом. Примем ее однако; но следует ли отсюда, что генеральный штаб и солдаты, походящие друг на друга во всем, за исключением черепного показателя и цвета волос или глаз, составляют две расы и даже два неизменных вида? "Диморфизм" является в этом случае гораздо более естественным объяснением, и его следует держаться, пока не будет доказано противное, а доказать это должны поклонники белокурой расы. Если термин арийский -"псевдоисторический", то этикетки Homo Europaeus и Homo Alpinus -псевдо-зоологические, и мы сильно опасаемся, не поддались ли в этом случае Линней и Бори страсти к классификации, доведенной до крайности. Далее, имеет ли различие в длине черепов то огромное психологическое значение, какое желают ему приписать? Многие осторожные антропологи, как например Мануврие, отрицают это. Если бы удлиненная форма головы оказывала такие последствия на ум и волю, то чем объяснить, что негры в большинстве случаев долихоцефалы, те самые негры, в которых мы не хотим признать наших братьев. Быть может и тут станут обвинять Homo Alpinus, кельта или славянина, в том, что он "заморозил" их цивилизацию? Нам отвечают, что негров следует считать "отклонением" от первоначального длинноголового типа, но в таком случае они все-таки же остаются нашими братьями, несчастными без сомнения, но все же братьями. Утверждают также (хотя другие говорят противное), что ребенок более долихоцефал, а равно и женщина; согласно антифеминистским теориям, пользующимся благосклонностью большинства ученых, это должно было бы служить признаком низшей расы, Говорят даже, что длинноголовость некоторых преступников указывает на возврат к первобытной дикости; но каким же образом та же самая долихоцефалия может служить признаком превосходства среди аристократических классов? А обезьяны, принадлежат ли они к брахицефалам? "Несколько лишних сотых" в черепном показателе -- очень грубая мерка. Черепной показатель брюссельцев выражается дробью 0,77 и 0,78; они более длинноголовы, чем пруссаки, черепной показатель которых равен 0,79; но превосходят ли они последних вследствие этого на "одну сотую"? Сардинцы очень длинноголовы (0,728); черепной показатель алжирских арабов равен 0,74, корсиканцев -- 0,752, испанских басков -- 0,776; но мы не видим, чтобы это удлинение черепа принесло им большую пользу. Сардинцы, с такой чудесной головой, отличались особой скудостью во всех областях творческой деятельности. Шведы представляют собой наиболее чистую скандинавскую расу; при всем их уме, они, однако, не господствуют над миром. Различия в длине или ширине черепов, встречающиеся, как мы видели, среди всех человеческих рас и во всех странах, не могут быть основной причиной превосходства и нравственного прогресса. Кроме того, Коллиньон утверждает, что черепной показатель может изменяться на десять сотых среди одной и той же расы; следовательно он один еще не составляет достаточного признака. Обратите внимание на подробности в характеристике предполагаемых трех отдельных рас, главные черты которых уже были указаны нами. Прежде всего, антропологи согласны, что раса Средиземного моря и семиты настолько приближаются к гиперборейцам, что отличаются от них лишь в оттенках. В самом деле, если героические греки Гомера были, вообще говоря, белокуры, то где доказательства, что позднее величайшие гении Греции были также белокуры? Были ли блондинами Софокл, Эсхил, Эврипид, Пиндар, Демосфен, Сократ, Платон, Аристотель, Фидий? Что касается длины черепа, то на бюстах великих людей, сохранившихся от древности, мы видим головы всевозможных форм. Сократ, в особенности, в значительной степени брахицефал. Среди средиземноморцев почетное место, по общему мнению, принадлежит семитам в тесном значении слова, и вполне естественно, что мы не можем относиться пренебрежительно к расе, которой обязаны своей религией. Вследствие этого, в то время, как одни предрекают окончательное торжество арийцам, а другие их неизбежное подавление массой кельто-славян и туранцев, третьи (Дюпон) предвещают нам "всемирную республику, управляемую евреями, как высшей расой". Одни евреи, говорят нам, могут жить во всех климатах, нисколько не теряя своей "удивительной плодовитости". Доктор Будэн заявляет в своем Трактате по медицинской географии и статистике, что евреи не подвержены эпидемиям. Они занимают также привилегированное положение в умственной области, причем обнаруживают превосходство не только в денежных делах, но успевают во всем, за что берутся. Уже г. Gougenot des Mousseaux возвестил о "иудэизации современных народов". Что же произойдет с арийцами, если мечта Дюма в la Femme de Claude сбудется по отношению к израильскому племени? Все эти предположения исходят однако из представления о евреях, как о чистой расе; но в действительности не существует ничего подобного. Евреи уже в древности представляли различные типы: палестинцы были смешением арийцев и семитов; в настоящее время встречаются белокурые и смуглые евреи, долихоцефалы и брахицефалы, высокого и низкого роста. Португальские евреи отличаются от немецких или польских. Тип с орлиным носом так же распространен среди них, как и среди других народов. Ренан допускал не два, а десять иудейских типов. Если евреи представляют некую сущность, говорит Топинар, то эта сущность -- не "естественная раса", а простая "историческая или религиозная группа". Когда-то ошибочно говорили о лингвистических расах; параллелью им могли бы служить религиозные расы, а также и психологические. Истинную силу евреев составляет не длина черепа, а еврейский дух, сидящий под этим черепом, еврейское воспитание, их согласие между собой, их союз, позволяющий им всюду проникать и упрочивать свое положение. Мы уже видели, что согласно некоторым измерителям черепов, только одни брахицефалы являются париями белого человечества. В то время как раса Средиземного моря, семиты и арийцы признаются стоящими почти на одном и том же уровне, кельто-славяне оказываются гораздо ниже всех остальных. Почему это? По мнению Грант Аллена, кельт обладает "железным организмом, страстной энергией, неукротимой жаждой опасности и приключений, лихорадочным воображением, неистощимым и немного цветистым красноречием, нежностью сердца и неиссякаемым великодушием". Может ли этот портрет, нарисованный англосаксом и внушенный воспоминаниями о кельте Тиндалле, относиться к обездоленной расе? Согласно Ренану, кельты одновременно вдумчивы и наивны; без сомнения, благодаря историческим и географическим причинам, они привязаны к традициям; но они обладают горячей любовью к нематериальному и прекрасному, склонностью к идеализму, умеряемой фатализмом и покорностью судьбе. Робкий и нерешительный перед лицом великих сил природы, бретонец находится в тесном общении с духами высшего мира: "Лишь только он заручился их ответом и поддержкой, ничто не может сравниться с его преданностью и героизмом". Даже антропологи, создавшие эпопею о белокурых, не могут отказать кельто-славянам в уме, часто "равняющемся уму самых способных арийцев". Трудно в самом деле утверждать, что Абеляру, Декарту, Паскалю, Мирабо, Лесажу, Шатобриану, Ламеннэ, Ренану (если говорить только о французах) недоставало ума. Среди славян Петр Великий, в жилах которого впрочем текла также и немецкая кровь, имел очень смуглый цвет лица, очень черные глаза и волосы, выдающиеся скулы, жидкие усы и бороду, словом тип, напоминавший монгольский; это не мешало ему однако обладать большим умом и многими пороками, как обладала ими и белокурая ангальтская уроженка, Екатерина II. Несмотря на все это, утверждают, что, в общем, кельты и славяне выставили менее гениальных людей, а особенно людей с могучей волей. Это утверждение трудно, если не невозможно проверить. Если кельтский или славянский ум может часто равняться скандинавскому или германскому, то весьма вероятно, что в действительности скорее исторические, географические и прочие обстоятельства более благоприятствовали одной расе, нежели другой в том, что касается талантов. Так, например, Бретань, Овернь и Савойя не представляли собой центров, удобных для проявления гениальности, что однако не помешало появлению в них крупных талантов. Что касается могучей воли, то кто может указать, как она распределялась? В Бретани родились Оливье де Клиссон, Дюгесклен, Моро, Камбронн, Латур де Овернь, Сюркуф, Дюгэ-Труен, Ламот-Пике, Дюкуёдик; разве этим людям недоставало воли? А если даже долихоцефалы в общем и обладают более сильной волей, если брахицефалы более терпеливы и упрямы, то может ли это служить основой для "зоологической" классификации? Баран ни вообще, ни в частности не похож на волка; потому они и считаются зоологически отличными один от другого. Если бы даже история доказывала, что гении и энергичная воля чаще встречаются среди людей с продолговатыми черепами, то наиболее естественное объяснение этому факту следовало бы искать не в различии рас или первоначального происхождения. Завоеватели были несомненно смелыми и часто свирепыми людьми; но они утвердились повсюду не в силу действительного умственного и нравственного превосходства, а очень часто в силу именно своей грубости. Раз утвердившись, они и их потомство составляли господствующие классы; а так как эти последние имели все средства проявить содержавшиеся в них таланты, то удивительно ли, что в течение многих веков гении рождались преимущественно в среде аристократии? Отсюда еще нельзя заключить, что это обусловливалось формой их черепа. Согласно де Кандоллю, карта, показывающая распределение в Европе людей с гениальными способностями, окрашена наиболее слабым пунктиром по сравнению со всеми остальными признаками; но густота окраски видимо сосредоточивается около линии, идущей от Эдинбурга к Швейцарии. Другой, менее заметной осью служит линия, начинающаяся у устьев Сены, направляющаяся вкось к берегам Балтики и пересекающая первую линию около Парижа. Вне этих двух больших продолговатых пятен, отдельные точки разбросаны на большем или меньшем расстоянии одна от другой по всей Европе. Верхняя и средняя Италия, долина Роны, южная Германия и Австрия представляют слабые признаки второстепенных центров, как, например, место, где родились Гайдн и Моцарт; но северное пятно одно занимает четыре пятых всего окрашенного пространства. По этому поводу антропологи замечают, что карта белокурых долихоцефалов почти соответствует карте распределения гениальных людей. Мы возразим однако на это, что в Шотландии существует кельтический слой, что в Швейцарии число талантов гораздо выше пропорции долихоцефалов. Правда, последний факт объясняют огромным количеством талантливых семей, внесенных в Швейцарию французскими эмигрантами. Третья карта, показывающая распределение главных центров цивилизации и густоту населения, также совпадает приблизительно с двумя первыми; главное пятно на ней охватывает Лондон, Париж, Бельгию, Голландию, Нижнюю Германию и Берлин. Прекрасно, скажем мы еще раз; ее конечная цель заключается в том, чтобы узнать, где причина и где следствие. Потому ли проявляется более талантов, что цивилизация и населенность достигли своего максимума, а вместе с ними культура и доступ ко всякого рода поприщам; или же цивилизация достигла наибольшего развития вследствие появления большого числа талантов? Потому ли в данной стране замечается развитие промышленности, торговли, науки и т. д., что там господствуют белокурые, или же потому, что цивилизация, бывшая сначала южной и восточной, передвигается в настоящее время к западу и северу, переходя к менее истощенным расам? Статистика также полна "миражей", и всякое заключение здесь преждевременно. Когда эллины только начали расселяться по обоим берегам Эгейского моря, а Рима еще не существовало; когда жилищами для германцев служили лишь "темные леса", о которых говорит Тацит, желтокожие могли считать себя первой расой в мире. По их владениям проходила "ось" всякого рода превосходств. Позднее она проходила через Афины, Малую Азию и Сицилию; где была тогда знаменитая ось Лондон -- Париж -Берлин? Разве греки не могли признать себя расой, отличной от нас, гиперборейских варваров? И они на самом деле думали так. Еще позднее ось гениев прошла через Рим. Куда передвинется она через тысячу лет? Мы не знаем этого. Из 89 новаторов, революционеров и т. д. нам называют лишь двадцать брахицефалов: Сен Винцент де Поля, Паскаля, Гельвеция, Мирабо, Верньо, Петиона, Марата, Демулэна, Дантона, Робеспьера, Массену и т. д.; и противопоставляют им более или менее достоверный список 69 долихоцефалов, смуглолицых и особенно белокурых: Франсуа I, Генрих IV, Людовик ХIV, Жанна д'Арк, Байярд, Конде, Тюреннь, Вобан, Лопиталь, Сюлли, Ришелье, Ларошфуко (бывший, впрочем, очень смуглолицым), Мольер, Корнель, Расин, Буало, Лафонтен, Малэрб, Боссюэ, Фенелон, Ле-Пуссен, Дидро, Вольтер, Бюффон, Руссо, Кондорсе, Лавуазье, Бертолле, Лагранж, Сен-Жюст, и Шардота Кордэ, Наполеон I (имевший голубые глаза) и т. д. Но скольких Кондорсе или Сен-Жюстов стоил один Паскаль? Кроме того, Декарт был брюнет с широкой головой, со всеми отличительными признаками кельта. Подобные списки, смешанный характер которых слишком бросается в глаза, оставляют огромное место фантазии. Предполагается (ибо это простая гипотеза), что сила характера зависит от длины мозга. Когда череп, говорят нам, не достигает 19 сантиметров или около того, сообразно росту индивидуума и толщине кости, то расе не достает энергии, инициативы и индивидуальности. Напротив того, умственная сила связана с шириной передней части мозга. Но в таком случае брахицефалы должны обладать большим умом и давать больше талантов, по крайней мере в интеллектуальной области. Отношение двух измерений черепа, если исключить крайние и анормальные случаи, представляется нам очень грубым способом оценки, особенно когда речь идет об одной или двух сотых. Весьма вероятно, что развитие цивилизации требует одновременно известной нормальной длины и известной нормальной ширины мозга, и если ширина будет возрастать, а нормальная длина не будет уменьшаться, то мы получим приближение к брахицефалии, совместимое с умственным превосходством. В Европе, говорят нам еще, исключая Францию, с точки зрения количества выставляемых талантов, один человек высшего класса равняется, согласно де Кандоллю, восьми среднего и шестистам низшего. Во Франции он равняется двадцати первых и только двумстам вторых. Следовательно, два крайних класса выше во Франции соответственных классов в остальной Европе; средний класс во Франции ниже и падает все более и более в течение последних ста лет; французская буржуазия ХVIII века вчетверо превосходила талантами современную; между тем наша современная буржуазия обладает всем необходимым для проявления своих талантов, когда они окажутся у нее. Допустим; но если она не проявляет их, то потому ли это, что ее череп стал менее продолговатым, а не потому ли скорее, что в силу исторических условий своего развития она должна была слишком привязаться к деньгам, стать менее бескорыстной, менее возвышенной в своих стремлениях. Что касается французского народа, то, если он, будучи значительно выше народных масс других стран, все еще проявляет в "двести раз менее таланта", чем высшие классы, то не объясняется ли это всего проще теми затруднениями, которые встречают его таланты для своего проявления? Легко ли какому-нибудь каменщику обнаружить таящегося, быть может, в нем "мертворожденного поэта", а жестянщику или столяру выказать талант оратора, мыслителя или государственного человека? Гений проявляется не там "где он хочет", а там, где может. Даже существующая пропорция талантов в наших народных массах должна быть отнесена всецело к их чести, хотя бы они были "кельтические" или даже туранские. Утверждают еще, что люди с длинной головой и особенно белокурые отличаются очень религиозным характером, что объясняется какой-то "случайностью в их развитии". Напротив того, кельто-славяне, несмотря на их общий "более низкий уровень", обладают, как уверяют нас, тем частным превосходством, что они оказываются гораздо менее религиозными. Как не заметить еще раз всей произвольности этой психологии? Прежде всего, мы не можем допустить предполагаемого превосходства менее религиозных рас, если таковые существуют. Религия -- это первая ступень идеализма, первое усилие человека выйти из своих собственных рамок, раздвинуть узкий горизонт видимого мира. Кроме того, распределение религиозных рас в Европе -- вещь очень спорная. Менее ли религиозны кельты нашей Бретани, чем их соседи нормандцы? Слывут ли русские славяне за неверующих? Точно так же, наблюдаются ли кельтические легкомыслие и веселость в мечтательной и созерцательной Бретани, которую нам описал Ренан, или в Юверни, а также у брахицефалов Эльзаса и кротких и тяжеловесных кельтов Баварии? А вот другой пример: настоящие бретонцы в Арморике, говорят нам, долихоцефалы и высокого роста; носы у них длинные и узкие, цвет лица "свежий, глаза и волосы светлые; таков по крайней мере тип чистого бретонца IV века, тип кимра, прекрасные образчики которого еще встречаются и в настоящее время; кельты Арморики, напротив того, приземисты, отличаются широкими, плоскими и короткими лицами, с резко обозначенными дугами бровей. Но замечается ли хоть малейшее различие между этими двумя этническими наслоениями нашей Бретани в области характера, нравов и верований? Вслед за религиозностью или нерелигиозностью, считаемых антропологами признаками превосходства или низшей расы, сообразно их личным взглядам, ссылаются на воинственный дух и любовь к приключениям северян, как на уже несомненный признак превосходства. Но, во-первых, кельты также имеют на своем счету крупные нашествия и завоевания: мы видели, какое обширное пространство охватывала древняя Кельтика (не говоря уже о Китае). Подобная территория не могла быть захвачена трусами или "пассивными" людьми. Покорив Галлию, которая была занята тогда "неукротимыми" лигурами, кельты оттеснили последних к юго-востоку, придвинулись к Гаронне, завоевали Испанию, утвердились на Эльбе и к VII в. до Рождества Христова основали Кельто-Иберию. Равным образом они заняли Арморику и Великобританские острова. Если, следовательно, признать воинственный дух, встречающийся впрочем повсюду и у всех народов, несомненным признаком превосходства, то нет оснований ставить кельто-славян ниже скандинавов или германцев. Что же касается до утверждения, что эти огромные массы кельтов необходимо должны были иметь своими предводителями белокурых долихоцефалов, то это значит заменять историю поэмой о белокурых людях. История говорит нам о двух нашествиях, из которых первое было кельтским и по всей вероятности нашествием смуглолицых людей, а второе -- галльским и следовательно нашествием белокурой расы. Кроме того кельто-славянская или туранская психология заключает в себе следующее основное противоречие: если массы азиатских монголов представляют собой "запоздавших савойяров", то чем объяснить, что савойяры, оверньяты и нижне-бретонцы так мало походят на своих кочевых предков? Название туранцы означает неарийских номадов, а слово тура выражает быстроту всадника; спрашивается, кто же был менее привязан к земле, менее "миролюбив" и "спокоен", чем эти туранские номады? Ришпэн, считающий их своими предками (хотя он родился в семье, живущей в департаменте Aisne), так передает нам их "Песню крови":

Ранее арийцев, возделывающих землю,