Арина Сергеевна, Лушина мать, — редкая женщина. Когда я прихожу и вижу ее в семье, — вижу, как ее любят и за дело любят ребята. Она с ними так ласкова, добра, что в каждом слове, взгляде, движении чувствуется у ней эта материнская глубокая любовь. Она все время хлопочет, что-нибудь делает, куда-нибудь за чем-нибудь торопится. Арину Сергеевну невозможно ничем вывести из ровного, ласково-тихого, просветительного состояния. Она всегда одинакова. И знаешь всегда заранее, как она отнесется к каждому делу, к каждому поступку — неизменно внимательно, сочувственно, заботливо. Одета она тоже всегда одинаково — в дешевеньком, белом ситцевом платье. А голова открытая, — гладко прибраны мягкие жидкие волосики. Лицо бледное, желтое, нездоровое, — она все время прихварывает, но никогда не жалуется, не плачется, только притихнет, станет еще более кроткая и ласковая, — лежит и молчит долгие дни. Тогда ребята уже неотлучно у ее постели. Они то и дело приносят ей что-нибудь, подают, поправляют, рассыпаются в разные стороны с тем, чтобы через минутку прибежать вновь. А она то одному, то другому положит руку на голову и молча смотрит-смотрит в лицо, словно прощается. Сам Алексей Павлыч тогда хмур и строг. Он молча ходит из комнаты в комнату и непрерывно бросает косые взгляды в сторону больной. А подходя спрашивает кротко и будто сердито:

— Ну, как?

— Получше, Алеша, — ответит тихо жена.

И он отойдет, снова без цели ходит по комнатам, перекладывая, переставляя, рассматривая родные вещицы.

Последний раз Арина Сергеевна трудно заболела; две недели не вставала с постели, исхудала, выжелтела, — уж думали, и не встанет. Луше долго не говорили ничего — знали, что сама она после недавней драмы не оправилась еще, как следует. Но не вытерпели наконец, дали телеграмму: