Утренний туман рассеялся, и небо отразилось в водной глади каналов. Стая проснувшихся голубей поднялась над широкой мощенной булыжником площадью Сан-Марко и, сделав круг над куполом собора, расселась по конькам крыш.

А на другой стороне Большого канала солнечный луч заглянул в приоткрытое окно палаццо Нордонья. Легкий бриз донес сладкий первозданный аромат Адриатики, и Антонии на миг пригрезилось, что она, словно облако, плывет по воздуху, купаясь в солнечных лучах.

Лежащий рядом мужчина зашевелился и обнял Антонию, успокоив ее этим привычным жестом.

— Антония! — Он прикоснулся губами к ее закрытым векам.

За ночь простыня соскользнула, Антония поежилась от прохладного весеннего ветерка.

— Вот ваша комната, contessina. — Эмилио распахнул дверь и пропустил девушек в большую, залитую солнцем спальню.

Ослепленная роскошью, Франческа замешкалась, но Жози, обняв подругу за талию, подтолкнула ее в комнату и пробормотала почтительное «Риальто».

Франческа остановилась и огляделась. Едва самолет приземлился в аэропорту, на нее нахлынули воспоминания. Город поднимался из моря, как золотистый мираж, живой и вместе с тем бесплотный. Подобно чудесным декорациям к волшебной арабской сказке, перед Франческой возникли знакомые византийские фасады и золотое палаццо. Зеленые каналы издавали сильный запах. Палаццо — все в бархате и позолоте, с расписанными фресками Тьеполо потолками — оказалось еще прекраснее, чем помнила его Франческа, но за истекшее время она почти забыла обшитые панелями комнаты и длинные мраморные коридоры. Однако стоило ей пройти по ним, как девушка все узнала. Пожалуй, она нашла бы здесь дорогу и с завязанными глазами. Франческа знала даже точное количество ступенек с цокольного этажа до второго — ровно двадцать девять. Когда-то она училась считать, взбираясь по ним. Но комнату, куда привел ее сейчас Эмилио, девушка прежде не видела.

Стены спальни были обтянуты розовым шелком. С бронзового медальона в центре сводчатого потолка свисала изящная хрустальная позолоченная люстра. На кровати из позолоченного резного дерева лежало розовое шелковое покрывало, а занавески, обивка кресел и маленькой кушетки под окном были из плотного белого шелка с цветочным узором. Небольшой камин украшала бело-зеленая глазурованная плитка, переплеты французских дверей тускло поблескивали эмалью цвета слоновой кости. На темно-розовом покрывале и на подушках был вышит лев в короне поверх фамильного креста. В узор вплеталась и монограмма Франчески.

— Эту комнату приготовил для меня отец?

Антония повела девушек по лабиринту улиц, не менее сложному, чем линии на ладони.

Об этих узких средневековых улицах, даже в столь поздний утренний час окутанных туманом, который наползает на город ночью с моря, у Франчески не сохранилось воспоминаний. Однако, казалось, она невесть откуда знала этот путь. Сюда почти не проникал солнечный свет, и старые, обветшавшие фасады домов с высокими длинными окнами дышали влажным холодом. Время словно остановилось, заблудившись в этом лабиринте. Хотя не одно столетие минуло с тех пор, как эти крепостные стены поднялись из лагуны, казалось, за ними и сейчас скрываются ужасы чумы, а коварные дожи замышляют измену.

Едва все три девушки завернули за угол, Антония замерла и растерянно огляделась:

— Я думала, что знаю этот короткий путь, но сейчас у меня такое чувство, будто вижу все впервые. Надеюсь, мы не заблудились! — Она обернулась и растерянно оглядела улочки, разбегающиеся в разные стороны от каменного коридора, по которому они только что прошли.

Но Франческа испытывала нечто противоположное. Древний квартал Венеции представлялся девушке заколдованной страной из детских снов, где ей знакомы каждая дверь, каждый камень. Ноги сами несли ее вперед.

Жози стояла перед зеркалом в своей комнате, держа перед собой новое вечернее платье. Стук в дверь заставил ее обернуться. Должно быть, это Франческа.

— Входите! — крикнула она.

На пороге появился смущенный Эмилио.

— Пора обедать, синьорина.

— Я зайду за Франческой.

Эмилио поставил бутылку бренди и хрустальный стакан на столик рядом с любимым креслом Карло. Граф пожелал ему спокойной ночи, и дверь за дворецким закрылась. На кровати графа были разложены его пижама и кашемировый халат, в камине тлели угольки. Тихоня, накормленная и причесанная, дремала рядом с глубоким кожаным креслом. Граф разделся, накинул халат и опустился в кресло.

В любую другую ночь ожидание возбуждало бы его. В этот час крадучись, как вор, в его комнату обычно пробиралась Антония. Но не сегодня. Граф закурил и вспомнил, как, бывало, сидел в этом же кресле и, не сводя глаз с девушки, молча следил за ее приближением. Сегодня Карло попросил ее не приходить, но сейчас жалел об этом. Теперь, когда в доме появилась его дочь, он нуждался в Антонии больше, чем прежде — если такое вообще возможно. Тони должна была оградить его от прошлого, которое, сама того не подозревая, воплощала в себе Франческа.

Да, его дочь — непрошеный дар, ниспосланный, чтобы напомнить графу о той, кого следует забыть навсегда. Глазами, улыбкой, манерами — всем она напоминала Сюзанну. Казалось, не Франческа, а жена смотрит на него, преодолев пропасть в тринадцать лет. Невероятное сходство девушки с матерью так поражало, что, заметив во Франческе какие-то самобытные черты, Карло испытывал дискомфорт. Внутренний голос словно убеждал его: «Сюзанна смеется не так». Дело вовсе не в южном акценте, просто жена никогда не отличалась нежностью или застенчивостью, не старалась в отличие от дочери ему угодить. Несмотря ни на что, Карло восхищался женой. Даже в самом конце, уже предчувствуя, что Сюзанна неминуемо навлечет позор на семью.

Карло сделал большой глоток бренди. Видимо, Франческа — хвала небесам! — не унаследовала от матери сильную волю.

Да, за обедом она попыталась проявить характер, но одного строгого взгляда оказалось достаточно, чтобы поставить ее на место.

Лайфорд-Кэй связывала с остальной частью острова Новый Провиденс гладкая лента шоссе. Побережье, известное под названием Нассау, когда-то служило пастбищем для скота. Холмистая земля, заросшая травой, была тучной и плодородной, но сейчас большую часть территории занимали частные владения. Тропические растения почти скрывали виллы, поэтому некоторые подъездные аллеи, ведущие к окруженным пальмами домам, не были видны с дороги.

Необитаемая вилла Нордонья редко привлекала внимание жителей. Лишь немногие из тех, кто владел домами на побережье и пользовался привилегиями членов клуба, жили в Нассау больше нескольких месяцев в году. Они проводили здесь зимний сезон, приезжали поиграть в гольф, а иногда и просто наведывались на недельку-другую, чтобы отдохнуть в тишине, а затем уехать в шумные места, где жизнь бьет ключом, или вернуться к делам. Тогда их дома запирали, окна наглухо закрывали ставнями, а мебель зачехляли — как в доме, построенном для жены Карло Нордоньи.

Только одна соседка живо интересовалась положением дел во владении Нордонья. С верхнего этажа своего особняка леди Джейн Хиллфорд прекрасно видела дом с его дымовыми трубами и широкой верандой, обращенной к морю. А в бинокль она могла даже наблюдать за тем, как день за днем становится выше трава, а на северной стороне дома разрастаются мох и плющ. Любое движение на подъездной аллее, подходившей к дому и затем сворачивающей к бунгало на пляже, частично скрытому от ее взгляда темными густыми кипарисами, сразу же привлекало внимание леди Джейн. То, что дом пустует, ее не особенно волновало. Времени у леди Джейн было полным полно, она могла и подождать. Ночь за ночью эта дама подходила к окну спальни дочери и проверяла, не светятся ли в доме соседей огни, как обязательно сделала бы Сибилла, будь она жива. За усадьбой Нордонья простиралось бескрайнее море.

На последней неделе октября леди Джейн заметила, что в пляжном бунгало появился гость, но большой дом по-прежнему пустовал. Казалось, особняк страдает от невосполнимой потери — такой же, какая выпала на долю леди Джейн.

Жози и Августина поднимались в гору. Их путь лежал мимо убогих лачуг. Во дворах не было ни травинки. Там хрюкали тощие черные, почти одичавшие свиньи. Казалось, мухи здесь особенно назойливы, а жара — совершенно нестерпима. Августина, старая, но еще не дряхлая, остановилась передохнуть. Ее седые волосы, заплетенные в косы, были уложены вокруг головы. В сумке она несла травы, собранные в лесу, и надеялась излечить ими свою дочь Марианну. Августина слыла колдуньей, и о ней ходили легенды. Бывало, своими настойками и заклинаниями она поднимала людей, уже стоящих одной ногой в могиле. Но на этот раз травы и коренья, свечи и курильницы, молитвы и заклинания не помогали, и Марианне с каждым днем становилось все хуже.

Августина родилась в одной из самых почитаемых семей на Гаити. Муж ее был замешан в неудавшейся попытке свержения местного диктатора, и ему пришлось уехать отсюда. Жози как-то спросила, почему Августина не отправилась к мужу в Чили или к своим братьям в Америку.

Старушка указала на жалкие лачуги.

— Муж не мог оплатить мне поездку по морю. К тому же мое колдовство и магия нужны здесь. Вот Марианна — другое дело, она всегда хотела уехать.

— Почему?

Карло приходил в сознание все чаще, и эти периоды становились продолжительнее, но выздоровление шло медленно. Франческе казалось, что он оживает так же, как растет внутри нее ребенок, — незаметно для глаз, но неотвратимо. Каждый день она снова и снова говорила отцу, как сожалеет о том, что расстроила его. Пожатием руки Карло давал знать, что понял, и на сердце у нее становилось легче. Теперь он меньше спал, но смотрел на дочь безучастно. Сидя у постели отца, Франческа сообщала ему новости, услышанные по телефону от Эмилио, или рассказывала ему о новом предприятии Майкла. Многое ли из этого Карло понимал, она не знала.

С наступлением туристического сезона Майкл начал укреплять репутацию своей едва оперившейся компании. Это было нелегко, а реклама стоила весьма дорого. Однако, если хочешь заманить туристов и убедить их свернуть с проторенной дорожки, без нее не обойтись. Леди Джейн могла бы легко помочь делу, ознакомив с начинанием Майкла своих влиятельных друзей, но она избегала молодоженов после приезда Карло. Это удивляло Франческу. Пока не появился граф, леди Джейн буквально увивалась вокруг нее. Наверное, пожилая дама очень одинока, бродит по своему пустому дому или копается в саду, который никто не видит и не может оценить ее усилий.

На Карло любое упоминание о леди Джейн действовало странным образом. Слыша ее имя, он неестественно напрягался. Вот и сегодня пальцы отца подрагивали, а губы нервно подергивались. Франческа догадалась, что он пытается заговорить.

Карло вцепился в ее руку, и Франческа поняла: он хочет, чтобы она склонилась над ним. Молодая женщина приблизила ухо к его губам, но так ничего и не разобрала.

Порывшись в сумочке, Франческа извлекла карандаш, вложила его в пальцы отца и подала ему листок бумаги.

В тот год весна наступила рано. Из-за живой изгороди леди Джейн пристально наблюдала за развитием беременности Франчески. Пожилая дама утратила вкус к развлечениям, и, когда те, кто приезжал на остров лишь на зиму, заперли свои дома и разъехались, леди Джейн с облегчением вздохнула. Остров почему-то стал ей противен. Она подглядывала за Франческой, когда та прогуливалась по саду, то останавливаясь понюхать цветок, то срывая созревший плод. Походка у нее стала тяжелая, но при этом Франческа держалась так, будто вынашивала ребенка от самого Господа Бога.

Леди Джейн понимала, что счастье Франчески — дело ее рук. Она подсунула молодую женщину своему кретину-племяннику как наживку, но Майкл вместо того, чтобы испортить ей жизнь кутежами и распутством, вдруг преобразился. Его преданность жене бесила леди Джейн. Конечно, Майкла, как и прежде, можно было без труда напоить допьяна его любимым «Бушмиллз», что старуха время от времени и делала, но, даже презирая самого себя, он не переставал восхищаться Франческой и хвастаться будущим ребенком, которого, видимо, считал своим.

Майкл рассказал тетке, что у Карло, судя по всему, восстанавливается умственная деятельность. Даже если к нему не вернется речь, теперь уже не за горами день, когда они перевезут графа домой, и тогда у них будет настоящая полная семья. Майкла восхищала возможность иметь не только жену и ребенка, но и отца — гораздо более солидного, чем родной. Но ничего, эта идиллия долго не продлится, уж об этом-то леди Джейн позаботится, когда наступит подходящий момент.

«Какая несправедливость, — размышляла она, стоя в своем розарии, — семья графа Нордоньи процветает и увеличивается, тогда как мой род столь бесславно закончился. Если бы не жена Карло, Сибилла жила бы и по сей день, и у меня были бы и муж, и дочь».

Между тем дочь Сюзанны ничуть не пострадала от этой трагедии и теперь смело шествовала по жизни — точь-в-точь как ее мать — любя, кого хочется, и обманывая самых близких людей.

Майкл стоял у окна палаты для новорожденных и смотрел на ребенка. Младенцев держали в застекленном помещении, уставленном сложным медицинским оборудованием, сияющим хромированной сталью. Майкл надеялся, что его сыну это никогда не понадобится. Медсестра подняла на руках малыша, завернутого в белое одеяльце. У младенца было красное личико и темно-синие глаза.

Майкл побарабанил пальцем по стеклу, пытаясь привлечь внимание ребенка. В это время за спиной его прозвучал холодный голос:

— Несомненное фамильное сходство.

— Что? — Майкл обернулся и увидел тетку. Седые волосы отливали металлическим блеском, словно их покрыли тонким слоем серебряной краски.

Майкл знал от Эдуарда, что накануне леди Джейн чем-то вывела из себя Карло, но решил сейчас не говорить с ней об этом.