Повсюду слышно, что пропало историческое сознание, живое отношение к истории. И кажется также верным то, что как раз у молодых людей в настоящее время исторические знания и интерес к истории очень скудны. Древние греки, древние римляне, Старый Фриц 

[1]

, Лютер, Наполеон, Бисмарк — у моего поколения они не только были ещё знакомы каждому школьнику, но и были им интересны. Это было по меньшей мере как чрезвычайно захватывающая книга с картинками, и многие хотели её узнать подробнее. Сегодня — в основном признаки недостаточности знаний, да и более того — определённое отвращение и отторжение. Какое нам дело до всей этой мертвой чепухи, к тому же большей частью лживой — таков распространённый настрой, причем следует добавить, что скепсис относительно содержания правды в завещанных нам картинах истории и впрямь не совсем несправедлив.

Ну, хорошо, как старый человек я могу сожалеть об этом, как и о потере столь многих других ценностей образования и культуры, но это было бы само по себе не особенно волнующим. Что делает это волнующим, так это то, что это же самое молодое поколение, которое больше не изучает историю и больше ничего не хочет о ней знать, в то же время снова в неё верит ранее едва ли существовавшим способом. Да, иногда я не могу бороться с впечатлением, что вера в историю в настоящее время под влиянием многих людей, а именно молодых людей, начала занимать место умирающей веры в потусторонний мир, что историческое верование становится широко распространенной религией мира земного. Смысл жизни, ответ на вопрос: для чего мы здесь, что должны мы делать, как оправдываем мы наше существование — кажется, что всё больше людей ожидают этого смысла и этого ответа от божества по имени «История».

Как известно, бог мёртв, или скажем так: бог молчит, с тех пор как мы научились смотреть на него свысока при помощи естественных наук. Но история отвечает. Она говорит нам, что нам следует делать, чтобы быть счастливыми, и именно здесь на Земле. Осознание того, что история на его стороне, что делается исторически надлежащее и верное, придаёт человеку энергию, внутреннюю уверенность, чистую совесть, готовность к жертвованию, да даже в некотором смысле ощущение жизни после смерти. То, что люди в осознании того, что они служат истории, так сказать помогают ей двигаться дальше, умирают с готовностью и спокойно — это мы в текущем столетии переживали снова и снова, и всё еще переживаем.

Поразительно: сегодня готовы, более чем когда–либо, жить для истории и умирать для неё; но вот интересоваться историей и познавать её более точно — это отвергается. Или быть может это вовсе не поразительно? Возможно, что человеку подсказывает совершенно правильный инстинкт, что если бы он интересовался историей и глубже бы с ней познакомился, то уже не стал бы столь охотно жить и умирать для неё. Возможно, что опасаются лишения иллюзий, чего–то вроде религиозного кризиса, как утраты веры.

Для начала отложим в сторону этот вопрос — в пользу краткого обзора различных форм толкования истории, исторических пророчеств или исторической религии, которые в нашем столетии мы видим или видели в действии. Самой сильной и наиболее действенной формой в настоящее время является марксизм или неомарксизм в его различных разновидностях. Ведь Маркс был явно выраженным мыслителем — приверженцем исторической обусловленности, и что придаёт его трудам большую силу убеждения, это то, что он своим историческим и диалектическим материализмом предлагает безукоризненную научно–историческую систему координат, при помощи которой, если её принять, можно точно определить наше местоположение в истории, равно как и последующий шаг. Правда, сравнимая сила воздействия получилась у национал–социализма Гитлера из также сравнимого толкования истории, и я не имею при этом в виду доносительство. Как известно, для Маркса вся история — это история борьбы классов. Для Гитлера вся история была историей расовой борьбы за жизненное пространство. И это тоже в моё время стало ослепительно очевидным для целого поколения, и за это в своё время многие миллионы с убеждённостью пошли на смерть.

Полторы тысячи лет назад, в августе 476 года, прекратила своё существования Западная Римская империя. В этот день имперский полководец Одоакер, германец, отослал последнего западно–римского императора, любезного декадентствующего юношу по имени Ромулус Аугустулус, в пансион — вообще говоря, акт, который выделяется своими почти презрительными миролюбием и человечностью, потому что тогда было обычным делом для властителя вместе со своим троном терять и жизнь. Тем самым погибла империя, которая всё–таки просуществовала более тысячи лет и по меньшей мере пятьсот лет считалась несокрушимой.

Действительно ли она погибла? Этот вопрос возникает у нас, если в первое мгновение задуматься, и именно по двум причинам:

Во–первых,

поскольку между закатом Западной Римской империи и свержением Европы с её высоты мирового господства, которое мы пережили в этом столетии, бросается в глаза пара удручающих подобий.

Во–вторых,

поскольку ведь мы теперь уже на протяжении жизни более чем одного поколения пытаемся восстановить единство Западной Европы, которое было разрушено тысячу пятьсот лет назад.

Начнем со второго. Что собственно является двигателем нынешнего европейского движения? Безусловно, это не европейское национальное чувство. Национальное чувство — оно всё еще немецкое, французское, английское; насколько тяжело это национальное чувство подчинять чувству европейской общности — это мы испытываем каждый день. Однако не единственно лишь экономические и оборонительно–политические потребности движут Европой. Экономически нынешние западноевропейские страны например сильнее зависят от поставщиков сырья, чем друг от друга, военную же безопасность нам даёт НАТО, а не Европейское Сообщество. И всё же слово «Европа» затрагивает струну, которая остаётся безмолвной, когда говорят о союзе с Америкой. Нечто иное объединяет европейцев, что даже может конкурировать с их сильным, сверхсильным национальным чувством — и чего нет у американцев. И можно искать это «нечто» сколь угодно долго, найдётся же лишь одно: римское наследие.

Прусская история, если считать очень великодушно, насчитывает едва ли двести пятьдесят лет, если же подходить строго — то всего лишь сто семьдесят лет, с 1701 по 1871 год 

[13]

. Потому что в основанной ею в 1871 году Германской империи Пруссия всё больше и больше теряла себя, и когда в 1947 году державы–победительницы Второй мировой войны объявили её ликвидированной, она была уже давным–давно мертва. Однако до 1701 года наоборот, не было никакой Пруссии, а было лишь курфюршество Бранденбург с рассеянными в отдаленных областях на Востоке и на Западе фамильными владениями Гогенцоллернов. Да, даже когда Фридрих I в 1701 году в Кёнигсберге, Восточная Пруссия, водрузил на свою голову прусскую корону, то королевство Пруссия всё ещё было больше программой, нежели действительностью.

Как в 18 веке, её классическом веке, воплотилась в жизнь эта программа — это поистине удивительная, поразительная история. Однако прежде чем мы обратимся к ней, остановимся на короткое время и несколько поудивляемся. Потому что ведь это ненормально, что государство неожиданно возникает из ничего, а затем, после короткого фейерверка достижений и успехов вскоре снова исчезает в небытие.

Не только европейские национальные государства, но и большинство немецких земель имеют ведь долгую историю и большую живучесть. Например, Бавария существовала уже во времена Карла Великого, и она существует еще и сегодня. Саксония уже в истории Реформации играла большую роль, и она всё ещё отчётливо различима, даже если сейчас она в административном отношении поделена на несколько округов ГДР. О будущей Пруссии ещё во время Тридцатилетней войны никто и не подозревал, а сегодня Пруссия — это чистое прошлое.

Когда мы станем выяснять причины этого различия, то мы тотчас же натолкнемся на исходный — возможно основополагающий — факт в истории Пруссии: а именно, её некоторым образом абстрактный характер. Бавария, к примеру, имела и имеет естественную основу, она образовывала или образует политическую организацию немецких племён. Пруссия не воплощала никакого племени, она была чистым государством, искусственным государством — можно также сказать: произведением государственного искусства. Это была осмысленно сконструированная система управления, администрирования и военного ведомства, которая как шатер раскидывалась во всех направлениях и накрывала различные племена, даже различные народы, и впрочем вследствие своей изначальной территориальной раздробленности была также обречена на то, чтобы воспользоваться этой своей так называемой практической полезностью.

В этом состояли её великая сила и её скрытая слабость. Пока Пруссия функционировала в качестве государства, она была почти неограниченно растяжима; однако когда она прекращала функционировать, она прекращала существовать, и единожды лишённая своего существования, она была уже невосстанавливаемой — это не природное растение, которое может возродиться, а сломавшаяся машина. Сегодня в Федеративной республике можно найти этому подтверждение в такой области, где никто не будет предполагать такое доказательство: всё ещё существуют силезское и померанское землячества. Прусского землячества нет, такой идеи ни у кого не возникло. Ведь Пруссия была не национальным, а рациональным государством, чистым государством разума, и в этом также опять была его сила.

Малонемецкий рейх с прусским королём в качестве наследного кайзера во главе с 1848 года был целью немецкой либеральной буржуазии. Однако это было сделано зимой 1870–1871 гг. не либеральными буржуа, которые столь страстно желали этого, а немецкими правителями, которые большей частью этого вовсе не хотели. Это было не достижение буржуазной революции, а продуктом — можно было бы почти что сказать: побочным продуктом — династической войны между Пруссией и Францией.

Его архитектором был Бисмарк, и по праву сегодня говорят о «Рейхе Бисмарка». Однако сам Бисмарк долго колебался, действительно ли он хотел или должен был хотеть присоединения южно–немецких государств к образованному в 1866 году под главенством Пруссии Северогерманскому союзу и преобразования расширенного союза в кайзеровский рейх. Во всяком случае, в 1866 году он от этого осознанно отказался, и сделал это не только из дипломатических соображений. Через шесть дней после битвы под Кёниггрецем он объяснил прусскому послу в Париже причины, исходя из которых он тогда решился остановиться на линии Майна и вместо германского объединения стремиться только к северогерманскому:

«Я произношу слова «Северогерманский Союз» без сомнений, поскольку я, если должна быть достигнута необходимая нам консолидация Союза, считаю невозможным ввести в него южно–немецкий католический баварский элемент. Он ещё долгое время не позволит по доброй воле управлять собою из Берлина; а попытка насильственно подчинить его создаст такой же элемент слабости, какой Южная Италия представляет для всего тамошнего государства».

Ещё выразительнее он писал спустя три недели своему сыну: «Что нам требуется, это Северная Германия, и тут мы хотим расширяться». А немецкое национальное движение он без обиняков определил тогда в телеграмме верховному главнокомандующему прусской армии на Майне как «национальное надувательство».

Годом позже всё это звучало уже несколько иначе. Бисмарк между тем заключил мир с прусскими либералами, даже заключил с ними своего рода политический союз, и это означало для него также учитывание национальной идеи, которая собственно представляла собой суть тогдашнего либерализма. По меньшей мере, он должен был выказывать благожелательный нейтралитет по отношению к идее объединения Германии. В марте 1867 года Бисмарк снова пишет своему послу в Париже:

1‑го и 2‑го сентября 1870 года стотысячная французская армия, при которой также находился император Наполеон III, была окружена двумя немецкими армиями между небольшой крепостью Седан и бельгийской границей, загнана в тесное пространство и после отчаянных и напрасных попыток прорыва была принуждена к капитуляции. С точки зрения военной истории битва при Седане интересна и сегодня как ранний образец боёв на окружение, которые позже сыграли столь значительную роль в стратегии обеих мировых войн, в особенности Второй мировой войны. В политической истории битва при Седане также являет собой важное событие, что сегодня ясно видно, хотя тогда любой, кто придал бы ей это значение, вероятно, был бы осмеян.

Для Европы Седан был началом конца монархий. Пленение Наполеона III под Седаном привело не только к личному свержению тогдашнего императора французов, но также и совершенно непосредственно, в определённой степени как само собой разумеющееся, к концу династии Бонапартов. Императорство Бонапартов, однако, представляло собой в послереволюционной Франции последнюю повторную попытку ещё раз сделать жизнеспособной монархическую форму государственного устройства в модернизированной версии. Французская республика, которая была провозглашена 4 сентября 1870 года как непосредственное следствие битвы при Седане, оказалась, несмотря на все перемены своих конституций, непоколебимой и окончательной. И Петэн, и де Голль не потрясали более республиканскую форму правления, не осмеливались потрясать. И эта французская республика увлекла за собой всю Европу. Сегодня Европа состоит преимущественно из республик.

Там, где ещё существует монархия, она имеет почтенно музейный, почти мумифицированный характер, и она получила значение своего рода курьёза, а там, где она упразднена, она более не будет возвращена; это чувствует каждый. Быстрой кончине в последние сто лет этого тысячелетнего политического института уделяют совершенно недостаточно внимания. Возможно, надо было бы исследовать исторические причины глубокого изменение сознания, которое в этом выразилось. Однако как бы там ни было: Франция была провозвестником этого поразительного исторического процесса. Здесь процесс «республика против монархии» проводился раньше всего и основательнее всего, в течение почти восьмидесяти лет. И битвой при Седане он был окончательно разрешён — решение, которое в прошедшее с той поры столетие оказалось предварительным решением для всей Европы.

Однако не это причина, которая воскрешает в памяти воспоминание о Седане. Это Седан, в честь которого ещё и теперь почти в каждом немецком городе названы улицы, долгое время игравший в политическом сознании немцев совершенно необычную, сегодня можно пожалуй сказать — роковую роль. Это действительно поразительно и достойно размышления, то, насколько полностью и бесследно было утрачено воспоминание об этом после Второй мировой войны. Практически ничто не иллюстрирует столь наглядно разлом поколений и перемену, можно также сказать: утрату исторического сознания в Германии, как это почти полное вытеснение того, что значил День Седана до 1918 года, а в широких кругах долгое время и после этого.

День Седана почти полстолетия был германским национальным