Несколько лет тому назад я, издатель этой удивительной истории приключений, редко выпадающих на долю простых смертных, находился вместе со своим закадычным другом в Кембриджском университете. Однажды я увидел двух людей, которые прогуливались рука об руку по улице, и был поражен их внешностью. Один из этих джентльменов был необыкновенно красивый молодой человек высокого роста, широкоплечий, с прирожденной грацией в движениях и осанке, со спокойным и уверенным видом. У него было прекрасное, безукоризненно правильное лицо. А когда он снял шляпу перед какой-то дамой, я увидел золотистые кудри.

— Ты заметил этого человека? — спросил я своего друга. — Он похож на ожившую статую Аполлона… Какой красавец!

— Да, — ответил мой приятель, — редкий красавец и милейший человек! Его прозвали Греческим Божком. Но взгляни на другого! Это опекун и ангел-хранитель. Его называют Хароном, вероятно, из-за его отталкивающей внешности или потому, что он перенес своего опекаемого через глубокие и мутные воды экзамена.

Я посмотрел на старшего джентльмена и нашел его не менее интересным, чем его красивый спутник. Ему можно было дать около 40 лет; он был настолько безобразен, насколько был хорош собой шедший рядом с ним юноша. Коротенький, хромой, со впалой грудью и несоразмерно длинными руками, он имел темные волосы и маленькие глазки. Лоб его зарос волосами, а бакенбарды начинались чуть не от глаз, так что из-под волос почти не видно было лица. В общем, он напоминал мне гориллу, хотя в глазах его проглядывало и что-то приятное, почти гениальное. Помню, я сказал, что очень хотел бы познакомиться с ними.

— Отлично! — ответил мой приятель. — Ничего нет легче! Я знаю Винцея и познакомлю вас!

Бывают события, которые на всю жизнь запечатлеваются в памяти человека, и забыть их невозможно. Двадцать лет тому назад я, Людвиг Гораций Холли, однажды ночью сидел у себя в комнате, в Кембридже, занимаясь какой-то математической работой. Устав, я бросил книгу, прошелся по комнате, взял трубку и закурил ее от свечи, которая стояла на камине. Закуривая, я невольно взглянул в узкое длинное каминное зеркало, увидел свое лицо и задумался. Я стоял, смотрел на себя в зеркало, не замечая, что обжег пальцы.

— Ладно! — произнес я громко. — Надо надеяться, что содержимое моей головы много лучше внешнего вида.

В двадцать два года люди бывают если не красивы, то наделены свежестью и миловидностью юности. У меня не было даже этого! Маленького роста, худой, с безобразно впалой грудью, длинными руками, грубыми чертами лица, маленькими серыми глазами и низким лбом, заросшим черными волосами, — я был поразительно некрасив в юности и остался таким до сих пор. Как и на Каина, природа наложила на меня клеймо уродства и в то же время одарила меня железной силой воли и умом. Я был так безобразен, что щепетильные мои товарищи по колледжу, хотя и гордились моей физической силой и выносливостью, но не любили показываться со мной вместе на улице. Что же удивительного в том, что я стал угрюмым мизантропом? Что удивительного, что я работал и занимался один и не имел друзей? Я был осужден природой на одиночество и должен был искать утешения только на ее материальной груди. Женщины не выносили моего вида. Я слышал, как одна назвала меня чудовищем, но подозревая, что я слышу ее, добавила, что я наглядно подтверждаю теорию происхождения человека от обезьяны. Правда, один раз в жизни женщина обратила на меня внимание, и я истратил на нее всю нежность, присущую моей натуре. Но когда деньги, имевшиеся у меня, были истрачены, она исчезла. Я горевал, тосковал по ней, как не тосковал ни по одному человеческому существу, умолял ее вернуться потому, что любил эту женщину и ее красивое лицо. Но вместо ответа она подвела меня к зеркалу и встала рядом со мной.

— Ну, — сказала она, — если я — красота, кто же вы?

Я поник головой. Мне было тогда только 20 лет. Итак, в этот вечер я смотрел на себя в зеркало, находя какое-то угрюмое наслаждение в осознании своего полного одиночества, так как никогда не знал ни родителей, ни брата, ни сестры.

Как и следовало ожидать, внезапная смерть Винцея произвела страшное волнение в колледже. Но так как все знали, что он был болен, а доктор сейчас же дал нужное заключение, то следствия не было. Меня никто ни о чем не спрашивал, а я не чувствовал ни малейшего желания сообщить кому-нибудь о ночном визите Винцея.

В день похорон из Лондона явился нотариус, проводил до могилы бренные останки моего друга, забрал все его бумаги и уехал. Железный сундук остался у меня. Больше недели я не имел никаких известий. Мое внимание было поглощено другим, и я усиленно занимался. Наконец экзамены были кончены, я вернулся в свою комнату и упал в кресло со счастливым сознанием, что все окончилось благополучно. Скоро мои мысли обратились к смерти бедного Винцея. Я снова спрашивал себя, что все это значит, удивляясь, что не получаю никаких известий.

Вдруг в дверь постучали, и мне подали письмо в толстом голубом конверте. Инстинкт подсказал мне, что это письмо от нотариуса. Оно извещало о следующем:

«Сэр! Наш клиент, покойный мистер Винцей, эсквайр, умерший недавно в Кембриджском колледже, оставил завещание, копию которого посылаем вам. Согласно этому завещанию, вы получите половину состояния покойного мистера Винцея в силу того, что вы согласны принять к себе его единственного сына Лео Винцея, ребенка пяти лет от роду. Если бы мы не обязались повиноваться точным и ясным инструкциям мистера Винцея, выраженным им устно и письменно, если бы мы не были уверены, что он действовал в здравом уме и твердой памяти, то должны были бы сообщить вам, что его распоряжения кажутся нам необычайными и внушают желание обратить на это внимание суда, чтобы удостоверить правоспособность завещателя при назначении блюстителя интересов его ребенка. Но так как нам известно, что мистер Винцей был джентльменом высокого и проницательного ума и не имел родных, кому бы мог доверить своего ребенка, то мы не считаем себя вправе поступить так.

Ожидаем ваших инструкций, которые вам угодно будет прислать нам относительно ребенка и уплаты причитающегося вам дивиденда.

Накануне дня рождения Лео мы с ним отправились в Лондон и извлекли из банка таинственный сундук, отданный мне на хранение 20 лет тому назад. Я помню, тот же самый клерк, который принял сундук от меня, принес мне его обратно, сказав, что хорошо помнит сундук, иначе не нашел бы его скоро, так он весь покрылся паутиной.

Вечером мы вернулись домой с драгоценной поклажей и всю ночь не могли уснуть. На рассвете Лео явился ко мне в комнату одетый и заявил, что нам пора приняться за дело. Довольно того, что сундук ждал двадцать лет. Я возразил, что он может еще подождать, пока мы позавтракаем.

Но вот завтрак окончен, Джон принес сундук, поставил его на стол, с опаской поглядывая на него, и приготовился уйти.

— Погодите минуту, Джон, — остановил я его. — Если мистер Лео ничего не имеет против, я оставил бы вас свидетелем этого дела, тем более, что вы умеете держать язык за зубами!

— Разумеется, дядя Горас! — согласился Лео. Я просил его называть меня дядей, хотя иногда он варьировал это название, величая меня «старый дружище».

Какое разнообразие впечатлений! Как это непохоже на нашу прежнюю жизнь! Прощайте, тихие комнаты колледжа, мирно шелестящие английские вязы, знакомые книги на полках шкафа! Новая картина перед нами! Бесконечная гладь великого океана, залитая серебристым светом полной африканской луны. Легкий ветерок надувает паруса нашего корабля, и вода, словно музыка, журчит вокруг нас. Большая часть пассажиров спит: скоро полночь, но дюжий смуглый араб Магомет стоит на палубе, меланхолично глядя на звезды. В трех милях от нас виднеется какая-то темная полоса. Это восточный берег Африки.

— Завтра в 10 часов, — говорю я, — мы должны увидеть таинственную скалу в виде головы, если капитан верно рассчитал. Там мы поохотимся!

— …И начнем искать разрушенный город и Огонь Жизни! — добавил Лео, вынимая изо рта трубку и улыбаясь.

— Глупости! — возразил я. — Сегодня после полудня ты достаточно упражнялся в арабском языке с этим арабом. Что он сказал тебе? Он занимался торговлей и хорошо знает эти широты как необитаемую страну и даже побывал на знаменитой скале. Слыхал ли он что-нибудь о разрушенном городе и пещерах?

— Нет, — ответил Лео, — он говорит, что страна представляет собой сплошное болото, где кишат змеи, особенно питоны, где масса дичи и вовсе нет людей. Но вдоль всего восточно-африканского берега тянутся болота, а за ними неизведанная область…