— Это что, кровь?

Джонатан Хог нервно облизнул пересохшие губы и подался вперед, пытаясь прочитать, что написано на лежащем перед врачом листке бумаги.

Доктор Потбери пододвинул бумажку к себе и взглянул на Хога поверх очков.

— А почему вы, собственно, думаете, что у вас под ногтями кровь? Есть какая-нибудь причина?

Они не оставляли его в покое.

Они никогда не оставляли его в покое. Он подумал, что, наверное, это часть их плана — никогда не оставлять его в покое, не дать ему возможности поразмыслить над той ложью, которой они пичкали его, не дать ему времени найти их слабые места и постичь истину.

И этот их проклятый надсмотрщик утром! Вломился со своим завтраком, разбудил его, и теперь он никак не может вспомнить сон, который ему сегодня снился. Если бы он только мог вспомнить этот сон…

Кто-то отпирает дверь. Но ему на это плевать.

— Привет, старина. Мне сказали, что ты отказался от завтрака? — и над его кроватью нависла профессионально любезная маска доктора Хейварда.

Пит Перкинс свернул на стоянку «Олл-Найт» и крикнул:

— Привет, Папаша!

Старый смотритель поднял взгляд.

— Погоди секунду, Пит, я сейчас.

Он рвал на узкие полоски страницу воскресного комикса приложения к газете. Маленький смерчик, круживший неподалеку, подбирал с земли бумажки и вместе с дорожной пылью швырял в лица прохожих. Старик протянул ему длинную, яркую полоску, оторванную от юмористической газеты.

Американцев во всем мире считают сумасшедшими. Они обычно признают, что такое утверждение в основном справедливо, и как на источник заразы указывают на Калифорнию. Калифорнийцы упорно заявляют, что их плохая репутация ведет начало исключительно от поведения обитателей округа Лос-Анджелес. А те, если на них наседают, соглашаются с обвинением, но спешат пояснить: все дело в Голливуде. Мы тут ни при чем. Мы его не строили. Голливуд просто вырос на чистом месте.

Голливудцы не обижаются. Напротив, такая слава им по душе. Если вам интересно, они повезут вас в Лорел-каньон, где расселились все их буйнопомешанные. Каньонисты — мужчины в трусах и коричневоногие женщины, все время занятые постройкой и перестройкой своих сногсшибательных, но неоконченных особняков, — не без презрения смотрят на туповатых граждан, сидящих в обыкновенных квартирах, и лелеют в душе тайную мысль, что они — и только они! — знают, как надо жить.

Улица Лукаут Маунтейн — название ущелья, которое ответвляется от Лорел-каньона. На Лукаут Маунтейн жил дипломированный архитектор Квинтус Тил.

Архитектура южной Калифорнии разнообразна. Горячие сосиски продают в сооружении, изображающем фигуру щенка, и под таким же названием. Для продажи мороженого в конических стаканчиках построен гигантский, оштукатуренный под цвет мороженого стакан, а неоновая реклама павильонов, похожих на консервные банки, взывает с крыш: «Покупайте консервированный перец». Бензин, масло и бесплатные карты дорог вы можете получить под крыльями трехмоторных пассажирских самолетов. В самих же крыльях находятся описанные в проспектах комнаты отдыха. Чтобы вас развлечь, туда каждый час врываются посторонние лица и проверяют, все ли там в порядке. Эти выдумки могут поразить или позабавить туриста, но местные жители, разгуливающие с непокрытой головой под знаменитым полуденным солнцем Калифорнии, принимают подобные странности как нечто вполне естественное. Квинтус Тил находил усилия своих коллег в области архитектуры робкими, неумелыми и худосочными.

— Что такое дом? — спросил Тил своего друга Гомера Бейли.

Дождь струился по окнам автобуса. Джон Уоттс сидел у окна, любуясь поросшими лесом холмами. Ему было хорошо, несмотря на плохую погоду. Когда он ехал, двигался, путешествовал, боль одиночества почти проходила. В дороге он мог закрыть глаза и представить, что Марта, как прежде, сидит рядом с ним.

Они всегда путешествовали вместе; еще медовый месяц они провели, разъезжая по территории, на которой он вел свою торговлю. Вскоре они проехали почти всю страну — Шоссе № 66, где вдоль дороги стоят индейские хижины; Шоссе № 1 — то самое, что проходит через округ Колумбия и столицу; Пенсильванскую магистраль, что стремительно пробегает сквозь множество тоннелей в горах… Он сидел за баранкой, а Марта на соседнем сиденье сверялась с дорожными картами и считала расстояние до следующей остановки.

Как-то, вспомнил он, одна из знакомых Марты спросила:

— Но, дорогая, неужели тебе еще не надоела такая жизнь?

И он как будто снова услышал смех Марты:

Из статьи в «ИВНИНГ СТАНДАРТ»:

— Послушайте, шеф, я же ни на секунду не оставлял его одного!

— Чушь! — ответил шеф полиции. — Ты пытаешься убедить меня, что уже засунул Фроста в фургон, а сам чуть задержался — поставил ногу на подножку и вытащил блокнот, чтобы что-то там такое записать. А когда поднял глаза — его уже не было. Ты что, надеешься, что присяжные в это поверят? А может, ты надеешься, что в это поверю я?

Когда я протирал очередную рюмку, вошел Мать-Одиночка. Я засек время — 22.17, Пятая временная зона, восточное время, седьмое ноября, тысяча девятьсот семидесятый год. Темпоральные агенты всегда обращают внимание на время и дату — это наша обязанность.

Мать-Одиночка был двадцатипятилетним парнем ростом не выше меня, обладал не слишком мужественными чертами лица и взрывоопасным характером. Внешность его мне никогда не нравилась, но именно его мне предстояло завербовать. Это был мой парнишка. Я подарил ему лучшую барменскую улыбку.

Может быть, я излишне пристрастен? Не знаю. Но прозвище относилось не ко внешности — просто всякий раз, когда какой-нибудь излишне любопытный тип спрашивал о роде его занятий, он получал ответ: «Я — мать-одиночка». Если Мать-Одиночка был настроен не очень кровожадно, то добавлял: «…четыре цента за слово. Я пишу душещипательные признания читательниц».

Как появился этот диск, Боб Вилсон не видел. Не видел он и того, как сквозь него в комнату шагнул какой-то человек и, остановившись, уставился на Боба, прямо ему в затылок. При этом он дышал несколько учащенно, словно обуреваемый сильными и необычными чувствами.

У Вилсона не было ни малейшего повода подозревать чье-либо присутствие в комнате, наоборот, он имел все основания для уверенности в обратном. Он заперся в своей комнате, намереваясь одним продолжительным усилием завершить свою дипломную работу. Другого выхода у него не было: завтра наступал последний срок сдачи работ, а вчера его собственная работа состояла всего лишь из заглавия: «Анализ некоторых математических аспектов метафизического метода».

Тринадцать часов непрерывного труда, пятьдесят две выкуренные сигареты и четыре опустошенных кофейника прибавили к заглавию еще семь тысяч слов.

Что касается научной ценности работы, то Боб не дал бы за нее и ломаного гроша. Но довести ее до конца было сейчас его единственным страстным желанием. Довести до конца, сдать и, опрокинув три стаканчика чистого, завалиться спать на неделю.

Он поднял голову, остановив взгляд на двери платяного шкафа, где у него была припрятана почти полная бутылка джина. Нет, строго сказал сам себе Боб, нет, еще один глоток, и ты, старина, в жизни не покончишь с этой обузой.

Сперва Потифар Брин не обратил внимания на раздевающуюся девушку.

Она стояла на автобусной остановке футах в десяти от него. Потифар сидел в аптеке рядом с остановкой и их разделяло лишь витринное стекло да несколько случайных прохожих.

Тем не менее он и глазом не повел, когда девица принялась снимать с себя одежду. Перед ним на стойке лежала развернутая лос-анджелесская «Таймс», а рядом еще нечитанные «Геральд экспресс» и «Дейли ньюс». Потифар скрупулезно просматривал газету, хотя на крупных заголовках его внимание не задерживалось. Его заинтересовали показатели максимальной и минимальной температур в Браунсвилле, штат Техас, и он занес их в свою аккуратную записную книжечку, туда же вписал сведения о росте цен на акции трех лидирующих и двух самых занюханных корпораций или отстающих компаний? На нью-йоркской бирже, а также общую стоимость проданных там ценных бумаг. Потом мельком пробежал небольшие заметки время от времени что-то помечая в записной книжке. То, что он выписывал, не имело между собой ничего общего: Мисс Национальная Неделя Творога объявила о своем намерении выйти замуж и подарить будущему супругу двенадцать отпрысков, если он докажет пожизненную приверженность вегетарианству; обстоятельная, но совершенно невероятная информация о летающих тарелках, призыв молиться о дожде по всей Южной Калифорнии.

Когда Потифар записал имена и адреса трех жителей калифорнийского города Уейтса, которых чудесным образом исцелил восьмилетний евангелист, преподобный Дикки Боттомли, что произошло на митинге общины «Все мы братья во Истине», состоявшемся под открытым небом, и уже вознамерился приняться за «Геральд-Экспресс», он взглянул поверх очков для чтения и увидел любительское представление на углу улицы. Тогда он встал, вложил очки в футляр или в очешник, сложил газеты и аккуратно разместил их в правом кармане пиджака, оставил на стойке сумму, соответствующую счету, плюс двадцать пять центов чаевых, затем снял с вешалки плащ, перекинул его через руку и вышел на улицу. К этому моменту девица была в чем мать родила. Потифар успел заметить, что мать родила ее весьма аппетитной. Самое удивительное, что это зрелище не произвело фурор. Разве что мальчишка-газетчик на углу перестал выкрикивать названия свежих катастроф и, ухмыляясь, уставился на нее, да парочка трансвеститов, поджидавших автобус, посмотрела в ее сторону.

— Здорово, мясник! — Доктор Филип Хаксли положил на стол коробочку с игральными костями, которую вертел в руках, и ногой пододвинул стул. — Садись.

Доктор Коуберн, демонстративно проигнорировав это приветствие, отдал свой желтый плащ и промокшую шляпу негру-гардеробщику факультетского клуба, уселся на стул и возмущенно заявил:

— Слышал, Пит? Этот знахарь, возомнивший себя психологом, имеет наглость называть меня, дипломированного врача, хирурга, мясником!

— Осторожно, Пит, не давай ему запудрить тебе мозги, — сказал Хаксли. — Если доктор Коуберн заманит тебя в операционную, он вскроет тебе череп просто из любопытства — чтобы посмотреть, что там у тебя тикает. А потом сделает себе из него пепельницу.