Были такие, которые говорили, что он просто сошел с ума от непрерывной тридцатидвухлетней отсидки.

Были другие, будто бы понимающие. Те были любителями рассуждать о мировоззрениях в общем, и о преступной идее в частности. Их понимание о преступлении сводилось к тому, что настоящим преступником является не тот, кто, оказавшись в условиях относительной безнаказанности, нарушает уголовный кодекс. Нет, это просто распущенность. Настоящим преступником, полагали они, является тот, кто в принципе отказывается подчиняться каким-либо запретительным законам, вне зависимости от того, будет ли он за это наказан или нет. Такое ортодоксальное отрицание.

Наконец, были третьи, полагающие, что легенда о глухарях — о людях, никогда не выходивших на свободу — всего лишь легенда. Они считали, что никаких глухарей нет. А того человека, о котором пойдет речь, принимали за слабовольного неудачника. Будто бы он отчаялся и в этом отчаянии попытался представить свою жизнь в виде некоего мифа. Будто бы все, что произошло с ним, было не дурацким стечением обстоятельств, а неким путем, якобы сознательным путем, опровергающим общепринятые законы лживой человеческой морали.

И первые. И вторые, и третьи были в чем-то правы.

Разве я не рассказывал тебе прежде, за что меня Фашистом прозвали? Нет? Так ведь без этого ты ничего не поймешь. Это как раз самое начало. Только ты расслабься. Никакого глубокомыслия или каторжанских мудростей ты в моих речах не встретишь. Ничего этого нет во мне. И гладкости речи я в строгих тюрьмах обучался, где кроме чтения книг с библиотечными штампами года так тридцать седьмого и заняться-то нечем было.

Мы же просто сидим, выпиваем, как многие люди сидят и выпивают. Обстановка, конечно, своеобразная. Да и от меня почти ничего уже не осталось.… Ну так что ж, ты ведь за этими приехал: откровения умирающего выслушать.

Будто исповедь.… И всё же я не понимаю, что людьми движет, когда они малознакомому человеку в поповское обряженному, свои сердечные тайны вышёптывают. Думаю, что им свою душу, будто половичок, позволяет вытряхивать незначительность прегрешений. Да и тайн у них никаких нет. Какие там тайны… Красный свет с зеленым перепутали, да не там трассу пересекли. Или карьеру по чужим головам прокладывали. Так это так, ничто. Об этом молчать лучше. Чтоб дураком не прослыть.

А может кого-то жажда терзает. Знаешь, такая жажда прокаженного язвы на обозрение выставить. Пожалейте меня, увечного. Вроде бы и легче становится, когда милосердные сочувствуют. Выслушают, простят.… И что с того?

Спросишь, почему именно тебя письмом позвал? Как ответить… Ты же делал вид, будто понять меня пытаешься. Какие-то рассказы хотел сочинить. Чушь все это. Просто я видел, что там, на Лысом Острове, смерть тебя рассудка не лишила. А это редко случается, поверь. Вот я жизнью искалечен. Так ведь и ты ей искалечен, по-своему, изуродован. И как бы ты ни объяснял себе это уродство, как бы ни сопротивлялся, суть одна: болезни наши схожие. Мы оба — душевнобольные.