После августовских событий 1991 года в Москве центральная (союзная) власть стала распадаться буквально на глазах. Лихорадочные усилия Михаила Горбачева, стремившегося оживить работу по заключению нового Союзного договора, встречая мощное противодействие республиканских “вождей", породили губительный новоогаревский процесс. Он, в свою очередь, уже был готов произвести на свет свое детище — Союз Суверенных Государств (ССГ) — так назывался этот проект, явившийся прообразом Беловежских соглашений об СНГ. Я тогда подчеркивал, что это решение — плохое из наихудших, но делать было нечего.

Союзное правительство практически было ликвидировано, а вместо него образован Государственный комитет по управлению экономикой. Союзные республики были в то время буквально одержимы одной мыслью — получить как можно больше прав от умирающего союзного центра. Полагая, что тем самым автоматически будут решаться их обостряющиеся социально- экономические проблемы. Каждый из лидеров республик, собирающихся под председательством союзного Президента, исходил из аксиомы, что именно его республика “содержит весь Союз". Такой подход был характерен и для руководства Российской Федерации — мы здесь не были исключением, а порою и задавали тон в дезинтеграционных процессах — это надо признать самокритично.

Я это видел в конце 1990 года и вплоть до лета 1991 года, постоянно участвуя в многочисленных заседаниях горбачевского Кремля.

Проблема управления социально-экономическими и политическими процессами в России стала обостряться (хотя внешне это не бросалось в глаза) сразу же после августовских событий 1991 года. Тогдашнее российское правительство оказалось по сути парализованным. Премьер России И.С.Силаев был “отправлен" в упомянутый выше союзный комитет под мощным давлением группы Полторанина-Бурбулиса-Шахрая, известных клевретов российского Президента. Ни союзного, ни российского правительства, способного — не то чтобы “реформировать", но осуществлять управление страной — не было в течение 2-3 месяцев. Бесконтрольность чиновничества стала стремительно возрастать, а соответственно — и его коррумпированность. Регионы оказались предоставлены сами себе.

Некоторое оживление в деятельность исполнительной власти внесла подготовка к пятому Съезду народных депутатов России осенью 1991 года, в ходе которого Президент России неожиданно провозгласил себя премьер- министром, а своими первыми заместителями — довольно посредственных деятелей, никогда не занимавшихся ни управлением, ни производством (как и Гайдар, и Бурбулис).

Возникло ли мгновенно, одномоментно новое российское государство после краха СССР? Как это ни парадоксально, но широко известным фактом является то, что традиционно склонные к теоретическому анализу, российские ученые — юристы, экономисты, социологи, философы, не говоря уже о “новых политологах", не пытались и не пытаются осуществить фундаментальный анализ эволюции “Государства СССР". Во-первых, со времен горбачевской перестройки до августа 1991 года, во-вторых, эволюцию российской государственности с конца 1991 года до сентябрьско-октябрьских событий 1993 года. Многие ученые предпочли для себя облегченный путь оперирования конкретными событиями, превратившись в публицистов-журналистов. Одинокими выглядели редкие возгласы академиков Абалкина, Коптюга и некоторых других, которые ставили вопросы: “Какое государство мы строим?", “Какие идеалы и ценности мы берем на вооружение?". Их высмеивали одни, другие предпочитали их не слышать. Да и сегодня, даже после Великой российской трагедии, мало кто серьезно интересуется вопросами о путях исторического развития России как естественном историческом процессе. Кстати, почти все одержимы “загнать" этот процесс в некие субъективные суждения, причем взятые из собственной головы, намереваясь “выпрямить" это развитие, сообразно своим представлениям о единственно правильном “западном" пути. Однако мало кто глубоко освоил и нелегкий “западный" путь развития. Отсюда — эксперименты, эксперименты... В Конституции. В президентстве. В экономических реформах. В самоуправлении. И везде — попытка подчинить реальные жизненные процессы заимствованным схемам.

После Великой Российской трагедии 21 сентября - 4 октября 1993 года, попытку осуществить исследование новейшей русской государственности, столкновения двух начал в ее развитии — самодержавия и демократии (Ельцина и Парламента) осуществил коллектив авторов, ученых Венгерского института русистики. Их работа называется “Ельцинщина".

[1]

Один из авторов исследования Акош Силади пишет: “... между петровским, сталинским и ельцинским государством (после сентября-октября 1993 г.) принципиальной, существенной разницы пока нет. Разница есть, возможна и, по всей вероятности, будет в том, что в соответствии с “идеями, господствующими" в данную историческую эпоху, Петр I внедрял просвещенный абсолютизм, опираясь при этом на им же созданную “дворянскую бюрократию". Сталин довел до совершенства принципы организации военного государства и военной экономики двадцатого века, опираясь при этом на бюрократию “партийного дворянства", на номенклатуру. Ельцин же берет на вооружение либеральную доктрину демократии и ее организационные принципы и пытается опереться на государственно- производственную (вросшую в государство, прилипшую к нему) номенклатуру, которую — вслед за Столыпиным — называет “средним классом".

На самом деле, во всех трех случаях мы имеем дело с “замещением среднего класса", когда государство творит по своему образу и подобию “общество", “средний класс", как и — в случае необходимости — европейскую столицу, тяжелую промышленность, мануфактуры, космические корабли, а, если потребуется, и демократию с рынком... Нет существенной разницы между “Генеральным регламентом" Петра I, “Советской Конституцией" Сталина и новой российской Конституцией Ельцина: все они выражают всесилие государства, все они разработаны и введены государством, все они гарантируют видимую независимость общества, оправдывая-прикрывая тот разрушающий и творящий произвол, порождением которого они сами являются"

Этот анализ, с моей точки зрения, бесспорно, отличается большой прозорливостью, вычленяет главное — отсутствие сколько-нибудь осознанного желания построить подлинно демократическое государство у Ельцина и ельцинистов; стремление “подстроить" государственные институты “под себя", не размышляя о том, что же будет “после нас". Менее всего здесь учитывают народный интерес, чаяния и стремления тех, кто веками нес тяжесть от неразумного правления разных царей, генсеков и президентов.

Гражданское общество в России всегда было слабым. С укреплением самодержавия, еще при Иване III, оно стало “растворяться" в репрессивном аппарате. Петр I сделал невозможным его развитие. Зачатки “дворянского общества" стали формироваться при Екатерине, несколько ускорились в наполеоновскую эпоху. С тех пор гражданское общество России имело “зачаточные формы", — с определенными оттенками — оно стало динамично расти в начале ХХ века, затем в февральскую революцию 1917 года. А после — в “партийное общество", требующее своего анализа. По вполне справедливому мнению Акоша Силади, в России все политические изменения персонифицируются, поскольку общество в России всегда было слабым. Так что же удивляться тому, что оно неспособно на инициативу и самостоятельные шаги, что даже политический раскол в конце восьмидесятых годов произошел не в обществе и не между обществом и государством, а в самом государстве?

И произошла эта великая историческая метаморфоза как в форме конституционно-договорной, так и в форме антиконституционно-кровавой смены политических режимов государств, почти не затронувших само общество. Вдохновителем, приверженцем, а вместе с тем и гарантом идей “демократии", “правового государства", “разделения ветвей власти", “свободных выборов", “многопартийности", “рыночной экономики" и “неприкосновенности частной собственности" в России стало государство. При этом в одном государстве причудливо возникли два политических режима. Один — президентский, другой — парламентарный.

Один из режимов (президент) восстал против казавшегося ему “реакционным" политического режима (парламент).

В связи с этим возникает далеко не простой вопрос: можно ли говорить о демократии там, где ее залогом, фундаментом является не свободное общество, а “свободное государство, (свободное — от общества, народа — Р.Х.), где принципы, законы, институты, механизмы, ограничивающие, обуздывающие государство, формируются не на основе жизни, интересов, запросов, состава общества. Где “демократия", является лишь ответом на вызов, брошенный извне, там, где, при необходимости, государство готово насаждать ее силой, “как во времена Екатерины картошку"?

Ответ, разумеется, прост — нет, там нет демократии. И автор этого образного оборота речи (“как во времена Екатерины картошку"), конечно же, понимает, что в таком ответе нет простоты. Если общество покорно воле правителя, насильно навязывающего ему чуждые порядки, если это общество терпит такого правителя — то это происходит не потому, что “народ не готов к свободе и демократии". Это происходит потому, что этот народ подавлен нищетой, безработицей, неуверенностью в будущем, страхом перед насилием властей, использующих карателей и армию. Над нищим и обездоленным народом сравнительно легко осуществлять государственные эксперименты. Потому что государство — всесильно.

Терминологическая, идейная и политическая неразбериха, та размытость линий политических фронтов, которая делает из применяющего “шоковую терапию" государства левых, а из эгалитарной антикапиталистической оппозиции — правых, в которой “красные" и “коричневые" невероятным образом находят друг в друге патриотов, вчерашние демократы с незапятнанной репутацией во мгновение ока становятся “антидемократами", “сторонники свободы" — “государственниками", а истинные демократы, люди, защищавшие в августе 91-го “Белый дом", к сентябрю-октябрю 93-го вдруг превращаются в “коммуно-фашистских идеологов" — все это практически не понять западному человеку. В России все происходит по-другому, политические события развиваются по другой колее, не так, как на Западе. Другие понятия вкладываются в слова “демократия", “государство", “революция", и за словами “национализм", “популизм", “фашизм" стоит не то, что думают на Западе. И когда для описания и анализа событий русской политической жизни используются выражения и понятия, заимствованные из западной политической жизни и из западного политического лексикона, — они превращаются в расплывчатые метафоры, в большинстве случаев лишь вводящие в заблуждение, не отражающие истинный ход и самобытность происходящего. И тогда западному наблюдателю кажется, что все “сходится", все “раскладывается по полочкам", все поддается объяснению. Однако тотчас же мыльный пузырь лопается, это минутное просветление сменяется подлинной тьмой, в которой начинают вырисовываться контуры, “умом не постижимой", “несущейся птицей-тройкой", России, в которую “всесились бесы" не Достоевского, а в тысячу крат более жестокие и коварные, терзающие все того же “маленького человека" Достоевского.

При анализе такого типа излюбленными являются следующие противопоставления:

1. С одной стороны, существуют “демократы", с другой — “консерваторы" (сторонники “твердой линии", коммунисты и т.д.).

2. С одной стороны, существует “демократия", которую в данном случае представляет Ельцин, с другой — “диктатура", олицетворяемая сторонниками “твердой линии" (но к их числу в зависимости от хода борьбы за власть могут относить и бывших “демократов", например, Хасбулатова или Руцкого).

3. С одной стороны, прогрессивные западники, с другой — ретрограды- славянофилы...

Выход на арену “твердой руки, наводящей порядок", “кладущей конец безвластию", “сильного человека" поначалу вызвал всеобщий вздох облегчения и симпатию не просто потому, что общество якобы “устало" от драки за власть, от хаоса и все больше страдало от отсутствия безопасности. Но еще и потому, что оно не могло представить, да и не хотело, никакого другого порядка, кроме порядка, установленного государством.

Если государство опять станет сильным и сумеет навести порядок, общество, так и быть, простит ему, что оно разводит партии, играет с ним в демократию, со всеми этими думами, двухпалатными парламентами и предвыборной канителью, что его ведущие члены погрязли в казнокрадстве и воровстве, бездарно ведут дела, больше заботятся о своих личных интересах. Русская модернизация, сердцем которой является государство, начавшее и проводящее ее, и русская традиция государственности, олицетворяемая одним человеком, преемственна и в том смысле, что она на протяжении веков снова и снова сталкивается с одними и теми же неразрешенными дилеммами и снова и снова предлагает тупиковые решения.

Помимо основной дилеммы модели “полуазиатского" развития, когда попытки создать государственным путем независимое общество всегда кончаются тем, что на месте свободного общества возникает “тотальное государство, — мы снова (в который раз!) сталкиваемся здесь со старыми проблемами. Например, с тем, что судьба демократических реформ зависит от одного единственного человека, чье возможное исчезновение преподносится как катастрофа, способная привести к крушению всего государства-режима. И чье присутствие также преподносится единственной гарантией того, что будет “демократия" и “рыночная экономика". И этот же человек опять-таки якобы выступает единственным фактором, препятствующим тому, чтобы государство распалось, или без него оно станет якобы развиваться в тоталитарном направлении. (как будто не он вогнал страну в тоталитаризм!) После трехсот (а то и пятисот) лет перипетий царского самодержавия и сталинского тоталитарного государства критически настроенные интеллигенты, либералы и демократы и сегодня по-прежнему уповают на “сильное государство" и “сильного правителя". Юрий Карякин, недавно уважаемый демократ, в интервью, данном им через несколько дней после сентябрьско-октябрьского государственного переворота, совершенного ельцинистами, заявил, что является убежденным приверженцем “сильного государства", “крепкой руки". По его мнению, в России якобы это единственно возможный фундамент для законности и демократии. Направляясь на очередное, на этот раз “победное" заседание Президентского Совета, он следующим образом рассуждает о прекрасном единении “интеллигенции и народа": Вот если Президент сумеет стать партией порядка и хотя бы ликвидировать с такой армией, которой нечего делать, этих бандитов, что стреляют в людей из окон, с крыш, ввести военное патрулирование, чтобы на улицах можно было спокойно ходить, если он предстанет психологически твердым представителем порядка, то это хорошо".

Или вот другой известный демократ, В.Селюнин, на вопрос, где гарантия, что государство Ельцина пойдет в направлении именно “парламентской демократии", не моргнув глазом, отвечает: Гарантия — Ельцин. “Такая опасность всегда существует. И тут стопроцентной гарантии никто не даст. Но Президент не тот человек"...

Госпожа де Сталь, разговаривая с Александром I, говорят, сказала, что гарантия будущей российской конституции — это доброта самого императора". Возможно, она не знала, что Сперанский, один из тех, кто готовил проект конституции уже сослан в Сибирь...

Надо отметить, установление контроля над богатейшими ресурсами СССР всегда находилось в центре внимания мировых финансово-промышленных групп Запада. Развал Союза сделал эти гипотетические планы реальными. Они, так же как и установление контроля над экономикой других участников СНГ относятся к числу важнейших хозяйственных и политических задач и интересов Запада. Это возможно лишь при соответствующем вхождении бывшего советского региона в систему мировой экономики. Сама по себе организация стабильного контроля над межэтническими конфликтами и атомным арсеналом требует поддержки со стороны сильного русского руководства, однако по-настоящему грандиозная задача состоит в подключении государств — наследников СССР к мировой системе с учетом требований “нового мирового порядка”, формирующегося начиная с 70-х годов.

Устрашающие социальные последствия деиндустриализации России и ее поворота к мировой экономике также наводят на мысль о “разумности” использования поддержки сильного политического лидера. При современных предпосылках функционирования мировой системы такая осмотрительность вполне оправдана, поскольку приходится рассчитывать на длительный регресс в России и других государствах, возникших на территории СССР. “Иллюзия развития”, прекрасно показанная И.Валлерстайном и Джованни Арригги в связи с отношением отдельных социально-экономических регионов к мировой системе в целом, будет быстро осознана в России подобно тому, как в Восточной Европе уже осознана иллюзия “присоединения к Европе”. Вот что пишет об этом Арригги: “Богатство государств Центра аналогично хэрродовому олигархическому богатству. Оно не может стать всеобщим, поскольку основано на процессах эксплуатации и вытеснения, которые предполагают воспроизводство бедности среди подавляющего большинства населения мира.

Процессы вытеснения по крайней мере так же важны, как и процессы эксплуатации. Последнее выражение в том смысле, в каком мы его употребляем, означает, что относительная или абсолютная бедность в периферийных и полупериферийных государствах постоянно заставляет правительства этих государств, пусть даже и за грошовую плату, принимать участие в международном разделении труда, давая тем самым возможность правителям и “управляемым” государств Центра класть в карман прибыль. В свою очередь, процессы вытеснения основаны на том факте, что олигархическое богатство гоcударств Центра дает им возможность исключать правителей и “управляемых” периферийных и полупериферийных стран из круга потребителей ограниченных или иссякающих ресурсов.

Эти два процесса различны, но дополняют друг друга. Процессы эксплуатации дают странам Центра и их агентам средства для поддержания процессов вытеснения. А они, в свою очередь, порождают бедность, необходимую для того, чтобы заставить правителей и “управляемых” периферийных и полупериферийных стран принимать участие в международном разделении труда на условиях, благоприятных для стран Центра (делая возможной эксплуатацию)...

Успех “двойной борьбы” содержит в себе и собственные пределы. Дело в том, что успешная борьба против вытеснения ведет к более интенсивной и многообразной эксплуатации полупериферийных стран государствами Центра и тем самым увеличивает возможности Центра в вытеснении этих стран из наиболее выгодно компенсируемых видов деятельности, а также в исключении их из использования небогатых ресурсов. С другой стороны, успешная борьба против эксплуатации ведет к самовытеснению с богатых рынков и самоудалению от источников динамичной инновации”.

Я глубоко убежден, что ни Ельцин, ни кто-либо из его советников не решились бы на осуществление антиконституционного насильственного государственного переворота, если бы не были твердо уверены в поддержке западных лидеров. Лидеры страны, которые во что бы то ни стало стремятся “ввести” ее в мировое сообщество, — разве могли они позволить себе предпринимать безумные действия — расстрел Парламента? Однако безумными бы они были в том случае, если бы не были согласованы. Следовательно, эти действия не могли мешать в реализации их планов. И, наоборот, действия лидеров ГКЧП-1, в августе 1991 года, буквально, несогласованные с Западом, окончились провалом. Действия ГКЧП-2, осуществленные под руководством Ельцина, конечно же, были согласованы с Западом и прежде всего с главами “семерки”.

“Не изменив политическую надстройку в сторону закрепления авторитарной, диктаторской власти, нельзя завершить трансформацию экономического базиса. Так считают западные эксперты”, — писал обозреватель “Бизнес Уорлд Уикли” уже в начале апреля 1993 года. Неслучайно газета назвала свою статью довольно выразительно: “Запад склоняет Ельцина к установлению авторитарного режима”.

[16]

Западные средства массовой информации летом 1993 года много внимания уделили кадровым изменениям в верхнем эшелоне власти, связанным с уходом Юрия Скокова с поста секретаря Совета безопасности и уходом Георгия Хижи из Правительства. По их мнению, неуклюжие попытки правительственных СМИ России навязать общественности свое понимание этих перемен в расстановке политических сил как явлений рядового порядка, преследующих цель укрепить руководство опытными профессионалами, явно не выдерживают критики.

Важность смещения Ю.Скокова с его поста для политиков Запада очевидна. И рассматривать эту акцию необходимо сквозь призму “ползучего” антидемократического переворота, совершаемого Б.Ельциным при поддержке Запада после референдума 25 апреля. Общий вывод из анализа, проведенного западной прессой по горячим следам событий, заключается в том, что Президент отставкой Ю.Скокова, не поддержавшего 20 марта его попытку ввести в стране в обход конституционных органов власти президентское правление, намерен усилить свое давление на всю систему правоохранительных органов и армию с целью глубоких кадровых чисток и склонить их в итоге к принятию возможных антиконституционных действий.

Если бы Ельцин хотел идти в политике на компромисс хотя бы с центром, не говоря уже о диалоге с левой оппозицией, то в смещении Скокова не было бы никакого смысла. Ясно, что эта, казалось бы на первый взгляд, рядовая кадровая перестановка привела к еще большему антагонизму во всем политическом спектре, посеяла недоверие к политическим намерениям Президента.

Когда Никсон в феврале 1993 года был в Москве, я встречался с ним. Долго беседовали. Я прекрасно помню историю импичмента, вызванного Уотергейтом...

Мне трудно давать оценку внутренним мотивам рекомендаций Никсона по устранению Российского Парламента. Возможно, они находятся в сфере его эмоционально-психологических и интеллектуальных свойств, которые порождали у него, как известно, определенные “вождистские” наклонности в период его президенства. Ведь не случайно многие аналитики указывали на то, что для лидеров американского конгресса Уотергейт был лишь поводом для того, чтобы снять Никсона с должности Президента. Именно за его склонность к постоянному нарушению американских законов. Кто знает, может быть, престарелый американский политик вдруг почувствовал “родство душ”, решил оказать Ельцину помощь? Не знаю. К тому же при встрече со мной Ричард Никсон произвел на меня довольно приятное впечатление. Мы разговаривали 1 час 17 минут. Он очень внимательно выслушал мои разъяснения о намерениях Верховного Совета, о его конституционных полномочиях, как в Конституции обеспечен принцип разделения “трех властей” и т.д. Несколько раз он просил разъяснить суть противоречий между высшей исполнительной и законодательной властью. Я, как всегда в таких случаях, кратко разъяснил, не особенно жалуясь на Кремль. Никсон задавал уточняющие вопросы, был очень внимателен, что отличало его от Рональда Рейгана. (Я заметил, что Рейган может слушать собеседника неотрывно не более 1-2 минуты). По-моему, Никсон остался доволен моими разъяснениями — во всяком случае, он так сказал. Уходя, он казался задумчивым, каким-то удрученным. Не могу понять причины этого. И сказал даже то, что я не ожидал от него услышать:

— Вы, Ваше Превосходительство, молодой, но талантливый политик новой плеяды России. Я встречался со всеми послевоенными лидерами Вашей страны, начиная с господина Никиты Хрущева, потом с Косыгиным, Брежневым, Андроповым, Черненко, Горбачевым, Рыжковым. Встречаюсь с Ельциным второй раз. Ему сложнее, чем Вам — не то образование, воспитание, не та карьера... Вам обоим надо быть терпимее. Вы оба могли бы дополнять друг друга. Ваш интеллект, знания и его напористость. Я хотел бы Вашего примирения... Это было сказано на прощанье, при крепком рукопожатии. Я искренне поверил ему. И вдруг... такое сообщение: “Никсон рекомендует Клинтону поддержать Ельцина в его попытке устранить демократию в России — осуществить государственный переворот и разогнать Российский Парламент...”

Впрочем, похоже, что все современные политики убедили себя в том, что цинизм должен быть свойственен всем государственным деятелям, дипломатам, чиновникам и т.д. В этом отношении они мало чем отличаются от Никколо Маккиавелли.

Именно таков характер рассуждений Генри Киссинджера в его книге “Дипломатия”. Правда, в разговоре о русской политике, когда мы встречались , он меньше всего старался показаться циничным политиком. Казалось, был искренне заинтересован в решении внутренних проблем и скорейшем вхождении России в международное сообщество. Однако, рассказать о том, как он представляет конкретно те принципы, на основе которых может произойти это “вхождение”, он, кажется, не пожелал. Но вот ряд статей и упомянутая книга дают представление о его взглядах. Это — подчинение России международному сообществу через приоритетное развитие сырьевых отраслей. Такое развитие, по Киссинджеру, даст России неоходимые финансовые ресурсы для форсирования развития “вторичной промышленности, сферы услуг и закупок товаров потребления и продовольствия”. Собственно, это и есть модель развития, предлагаемая скорее — протаскиваемая, Гайдаром-Черномырдиным-Федоровым-Чубайсом, — при полной поддержке, возможно, ничего в этом деле не понимающего Ельцина.

Многие исследователи давно ставили вопрос об исчерпании демократического потенциала западной цивилизации. Они обычно ссылались на очевидное наследие этой исчерпанности: развитие, причем, гигантское — потребительства, ускорение вымывания гуманистического содержания из потребительского образа жизни. Это все так. Мне бы хотелось эти рассуждения дополнить с иных позиций.

Пьемонтский просветитель — историк Карло Денина написал замечательную работу “Об итальянских революциях”.

[22]

Отвергая насилие в революциях, отстаивая “религию социального прогресса”, Денина впервые сформулировал учение о фатальных циклах социального развития, которые еще в ту эпоху неизбежно должны были привести к крушению просветительские государства.

Период после заключения Утрехтского мира 1713 года, которым закончилась война за испанское наследство, Денина считал эпохой эффективного прогресса. Но этот цикл благоприятного развития должен был, по его мнению, скоро завершиться крушением просветительских государств. Он предвосхитил события буквально на несколько лет, опубликовав свою малоизвестную до сих пор книгу в 1785 году.

Политическим фактором, необычайно стимулировавшим такое развитие событий, Денина считал аристократию. Причем, деспотизм аристократии явился, по его мнению, причиной, мешающей в равной мере процветанию государства. “Силу государства составляет народное большинство, и когда оно угнетено и унижено, неизбежно уменьшается число подданных, умаляются их способности и государство разрушается”.

[23]

Программа реформы в России как целостный документ Правительством не разрабатывалась. Из выступлений Е.Т. Гайдара, разного рода разработок и постановлений Правительства по отдельным вопросам, а также указов Президента стало очевидно, что в основе реформы, начатой с января 1992 года, лежат жесткие рекомендации и требования Международного валютного фонда по макроэкономической стабилизации. Это и либерализация цен, и рычаги финансовой и кредитно-денежной политики, и попытки “уйти” от аграрных проблем, вопросов науки, образования, культуры... В качестве важнейшей конкретной цели российское Правительство выдвинуло идею достижения бездефицитного бюджета. Во что бы то ни стало, какой угодно ценой.

Такая логика оздоровления экономики неизбежно предполагала ценовой шок. Она, по замыслу “революционных реформаторов”, должна была привести к обесценению государственного долга — накоплений предприятий и сбережений населения. И одновременно — к сокращению государственных расходов. Соответственно, по схемам П.Самуэлсона — Т.Фридмена (у Гайдара — эклектика), поэтому эти схемы в России не смогли “сработать”. Теоретически следовало ожидать уменьшения конечного спроса, снижение инфляции, достижения финансового равновесия. И даже — стимулирования производства, что исключено на практике, но хотелось Гайдару. По замыслу реформ конечно был неизбежен экономический спад, который в условиях жестких финансовых ограничений должен был устранить неэффективное производство и способствовать утверждению новых рыночных мотиваций в поведении хозяйствующих субъектов. Увы, все это оказалось блефом.

Результат всех решений Правительства и Президента стал заметен прежде всего в магазинах — на полках появились многие виды продовольственных и промышленных товаров по баснословным ценам. Но это уже было в 1988 - 1991 годах! Объем товарооборота в сопоставимых ценах за 1992 год сократился почти на 40 процентов — вот что важно. Экономический кризис принял всеобщий характер, он переплелся с кризисами, происходящими в продовольственной, производственно-отраслевой, финансово-кредитной, культурной и даже психологической сферах.

Оценивая в целом замысел и действительный ход реформы, можно сделать следующие выводы.

Основные формы и методы воздействия на финансовое положение страны и производство не были вообще серьезно отработаны. А главное, не были увязаны с истинным состоянием экономики, ее возможностями, не подкреплялись организаторской и просветительской работой. Своеобразие экономической среды в России предопределило обратные эффекты волюнтаристских воздействий совершенно не подготовленных к государственной деятельности “сереньких людей”.

Особенно негативный, по сути универсальный эффект на общее состояние экономики и положение людей оказало проведение так называемой, обвальной, или тотальной либерализации цен, поскольку сохранялся абсолютный монополизм в экономической системе страны, основанной на государственной собственности. И это при крупных диспропорциях в экономике: при полном отсутствии рыночных инфраструктур и каких-либо условий к восприятию свободных рыночных цен.

Конечно, мотивы для таких действий со стороны Ельцина и Гайдара вроде бы были, но они были сродни идеалам “большого скачка” и реально не имели никаких шансов на успех. Поэтому такая поспешность, как и предупреждали многие профессиональные экономисты и специалисты производства (не только один спикер), оказалась роковой. По существу не удалось сделать ни одного крупного шага по пути создания эффективного рыночного механизма. Одновременно оказался разрушен прежний хозяйственный механизм. Быстро возросло значение архаичного бартерного обмена, неспособного обеспечить работу современного производства. Движение товаров к потребителю приобрело спекулятивно-мафиозные черты. Плоды все еще общественного производства (о приватизации даже не говорили!) откровенно стали оседать лишь в формально новых, якобы рыночных структурах, паразитирующих на беспорядке и отсутствии элементарного государственного контроля. Помнится, накануне этого шага я собрал у себя в кабинете многих разработчиков “новой экономической политики” и убеждал их в том, что нам необходимо разработать целый комплекс реформаторских систем. И прежде всего — механизм приватизации — как основу для создания рыночной инфраструктуры, для конкурентных начал в экономике. Все они высокомерно отмолчались.

Местное руководство, администрация предприятий и трудовые коллективы оказались дезориентированными. При отсутствии определенности в приобретении ресурсов (исчезли директивные начала, конкуренция — не появилась!), комплектующих и отсутствии финансовых средств, — как им принимать правильные решения? Это стало просто невозможно.

Поскольку центральным элементом всей политики “первого Правительства реформаторов” во главе с Гайдаром (хотя главой правительства себя объявил Ельцин) явилась “ценовая реформа” — то есть переход на “свободные цены”, читателю будет интересно знать, что реформа была подготовлена “коммунистическими правительствами” Рыжкова и Павлова. И вполне соответствовала их представлениям о соединении социализма и рынка. Поэтому дадим небольшую “историческую справку” о драматической борьбе, происходившей с середины 80-х годов между сторонниками и противниками повышения цен.

Проблема ценообразования уже с середины 80-х годов являлась предметом острейшей дискуссии среди профессиональных экономистов, специалистов и хозяйственных руководителей, широкой общественности. Особенно обострилась эта дискуссия со времени опубликования в 1986 году моей статьи в газете “Правда” — при личном покровительстве академика В.Г.Афанасьева, который был тогда главным ее редактором.

Она подвергала острой критике сами принципы так называемого “социалистического ценообразования”. Предлагала осуществить реформы в этой области в тесной увязке со структурными изменениями экономики, ее демонополизацией, разнообразить формы собственности, постепенно создавать конкретную среду. Целый ряд моих полемических статей в 1987-1988 годах тогда опубликовала “Комсомольская правда”, усилившая дискуссии об экономических реформах в стране, характере их осуществления, отказа от догм и традиционных представлений о социализме, его базисе. Например, “Бедные люди Отечества”, в которой впервые в стране была поднята проблема нищеты значительных слоев населения.

Кстати после моей статьи в “Правде” был снят с должности влиятельный в Правительстве Председатель Государственного комитета по ценам Глушков и вместо него назначен Валентин Павлов (будущий Министр финансов, премьер и будущий участник ГКЧП). Группа профессора Гавриила Попова, активного разработчика всех реформ со времен Косыгина и позже, была близка В.Павлову. Г.Попов руководил вначале лабораторией управления, а затем — кафедрой управления народного хозяйства в МГУ. Вот в эту группу входил и молодой Гайдар, работавший экономическим обозревателем журнала ЦК КПСС “Коммунист”. Нет смысла говорить о том, насколько твердыми “искровцами- коммунистами” были сотрудники журнала “Коммунист”. Это был главный теоретический орган ЦК КПСС. Они левой ногой открывали двери в кабинеты на Старой Площади. Для нас, рядовых ученых, все они казались какими-то необычными людьми, причастными к “тайнам, секретам”. Знающими что-то такое, чего мы лишены. Мы недолюбливали их за чванство и смеялись над их ограниченностью. В том числе над наивными статьями Гайдара, хотя и написанными с апломбом.

Собственно эта группа уже тогда подготовила свои рекомендации, неоднократно изложенные Поповым и Гайдаром на различных совещаниях в ЦК КПСС, Правительстве, иных учреждениях, партийных органах и в печати.

Их суть заключалась в рекомендациях многократно повысить цены на потребительские товары. И это, кстати, при том, что не ставились вопросы по демонополизации экономики, структурной перестройке, расширению потребительского сектора экономики, сокращению военно-промышленного производства, преобразованиям в аграрном секторе и т.д. Но зато все эти вопросы ставились мною и моими коллегами, и в частности, из плехановского института и тогда, и позже, вплоть до моего избрания на высокий парламентский пост.

Идеи Павлова, Н.Рыжкова, Е.Лигачева, М.Горбачева, А.Аганбегяна, Г.Попова успешно провела в жизнь “команда Ельцина-Гайдара-Бурбулиса”. Правда, если раньше, в “эпоху перестройки”, ценовая реформа увязывалась с постулатом “верности коммунизму”, то в новые времена абсолютно та же самая ценовая реформа увязывается с лозунгом “вперед к капитализму!”. Так получают свое трагическое воплощение умствования ошалевших от возможностей экспериментировать бездумных правителей, освободивших себя от морали и ответственности перед народом. Когда с 1 января 1992 года одним ударом были обесценены сбережения людей — эта “ценовая реформа” не имела абсолютно ничего общего с “рынком”. Не случайно об этом говорил и Л.Абалкин, и Г.Явлинский, — казалось бы, люди имеющие далеко не одинаковые взгляды на реформы. Но дело в том, что они профессиональные экономисты, а не “лаборанты”-экспериментаторы, поэтому через субъективный взгляд они формируют общий знаменатель: разве можно не прислушаться к тому, что они говорят?

Вот, собственно, подоплека, или небольшая историческая справка о “ценовой реформе”, которая подчеркивает, насколько порою важен субъективный момент в выборе пути развития страны. Трагедия в том, что в этом случае небольшая группа далеко не лучшим образом подготовленных людей, но обладающих манией величия и хорошо поставленной позой, способна навязать свои маниакальные идеи государству с 250 миллионами людей. А затем — и развалить это государство. Вскоре эти же люди начинают спорить между собой, кто же из них гениальнее, кто первым заложил взрывчатку в фундамент Отечества? Никто не осуждает их ни за развал государства, ни за нищету миллионов людей. Поэтому они избавляются от части “спорщиков” и заново начинают “строить”, “возрождать” оставшуюся им в “наследство” часть государства — Россию. И ставят на грань развала уже и эту часть былого государства.

Когда парламент этой несчастной страны робко пытается противостоять разрушительным планам, — его обвиняют в “коммуно-фашизме”, расстреливают, бросают в тюрьму его руководителей... Потом говорят: “Вот вам новая Конституция, с этого момента вы все должны быть счастливы и довольны”.

И — все довольны, все — счастливы. Все — молчат.

Отклонение прогнозируемых накануне реформы оценок от фактических результатов более конкретно состоит в следующем:

1. Скачок потребительских цен за 1992 год произошел не в 3,5 раза, как было заявлено Президентом, а в 26 раз, что привело к невозможности приобретения значительной массой семей товаров даже первой необходимости. Тем не менее, население в целом терпимо восприняло многократный рост цен, и крупных массовых забастовок или других социальных конфликтов не произошло. Однако напряжение и негативные ожидания в обществе нарастали.

2. Падение производства начало перерастать в развал, в паралич экономики. В целом в 1992 году объем промышленного производства по сравнению с 1991 годом снизился на 19 процентов, товаров народного потребления — на 15 процентов, из них продуктов питания — на 18 процентов, тканей и обуви — на одну треть — и так по всем отраслям. Это было падение неструктурного характера, хотя Правительство неуклюже стремилось обосновать идею структурного спада: останавливались эффективные производства, сокращался выпуск крайне необходимой продукции. Такое падение производства было вполне закономерным следствием ошибочной промышленной политики, поскольку она не опиралась на рыночную инфраструктуру, создать которую Правительство “забыло”.

3. Следующий стратегический просчет — это ориентация на немедленную ликвидацию дефицита бюджета. Уже в первом квартале 1992 года Правительство, вопреки предупреждениям со стороны Парламента утверждало о своих возможностях реализовать бездефицитный бюджет. В итоге же получило дефицит федерального бюджета в объеме 5 процентов от ВНП в формально учитываемом варианте. И вдвое больший с учетом скрытого участия Центрального банка в его покрытии, что, естественно, было неизбежным в создавшейся обстановке. Парламент России оценил бюджетную политику Правительства отрицательно, корректировка бюджета продолжалась практически до конца 1992 года.

В стремлении добиться бездефицитного бюджета под мощным давлением Правительства Парламент неоправданно взвинтил налоги и недопустимо сократил государственные расходы на развитие жизненно необходимых отраслей, производств и сфер деятельности. В результате развился платежный коллапс, проблему которого, кстати, пришлось решать самим в июле-августе 1992 года Парламенту и Центральному банку, которые тогда практически заменили Правительство Гайдара, полностью потерявшее управление экономикой. Действительно, в своем пике неплатежи достигали 78 процентов валового внутреннего продукта. Кризис охватил четыре пятых всех промышленных предприятий.

Политическая обстановка с самого начала 1993 года оставалась нестабильной. Ельцинисты очень боялись возможного сближения Парламента и Правительства, а для этого имелись все предпосылки. Ельцин уже с конца января стал говорить о “ненужности” высшего законодательного органа. С другой стороны, официальная пропаганда взяла крен в сторону превращения грядущего референдума, назначенного VII Съездом народных депутатов на 11 апреля, на попытку “окончательного решения вопроса “кто-кого?” Это сильно обеспокоило общественное мнение страны, региональные власти все сильнее выражали свою озабоченность растущим ужесточением борьбы вокруг референдума.

А ведь предстояло еще определить основные вопроcы конституционного устройства, которые надо было согласовать не только со всеми Федеральными властями, но и с регионами. Выдвигались самые фантастические, взаимоисключающие проекты типа, “хотите ли Вы, чтобы Ельцин стал царем?”, или “хотите ли Вы упразднения должности Президента?”. Проблема становилась тупиковой. Дальновидные политики советовали — еще не поздно отказаться от референдума, пока накал страстей не достиг своего пика.

Я несколько раз разговаривал на эту тему с Ельциным — он соглашался с доводами и считал, что следовало бы от референдума отказаться. Но ссылаясь на то, что инициатором является он, Ельцин говорил: “Люди не поймут, если я, проявив инициативу, откажусь от его проведения референдума”. Я возражал, говоря, что если инициативу проявят депутаты, пропаганда объявит, что депутаты “боятся народа”. Ельцин улыбался.

В начале февраля мы встретились втроем: Ельцин, Зорькин и я. Зорькин тоже был обеспокоен нагнетанием обстановки вокруг предстоящего референдума.

— А может быть, Валерий Дмитриевич, инициативу отмены референдума проявит Конституционный суд? — Неожиданно обратился Ельцин к Зорькину.

Открывая VIII внеочередной Съезд 10 марта в Кремле, я произнес традиционную речь. В ней сказал, что “страна находится в тревожном ожидании. Три месяца назад мы расстались здесь, в этом зале. И для этого были, как тогда казалось, достаточные основания.

Во-первых, нам удалось избежать угрозы прямой конфронтации между Президентом и законодателями, найти какой-то компромисс, открывающий дорогу, как нам представлялось, для гражданского мира, нормального развития конституционного процесса в стране и обществе.

Во-вторых, страна обрела в полном соответствии с Конституцией главу Правительства, легитимность которого впервые не вызвала каких-либо сомнений.

В-третьих, наши конкретные решения о направлениях дальнейшего развития экономической реформы, об усилении борьбы с преступностью, о нормализации положения в армии, подкрепленные конституционными поправками, включая президентские, укрепляли основы для нормального функционирования механизмов власти как на федеральном, так и на региональном уровнях.

К сожалению, и это мы сегодня должны сказать со всей ответственностью и откровенностью, возможный потенциал достигнутых конституционных договоренностей нам реализовать не удалось. О причинах этого, надеюсь, здесь будет сказано, но несомненен факт, что граждане Российской Федерации, политические силы и партии, ученые, юристы высказывают серьезные опасения по поводу наших решений о референдуме 11 апреля и его возможных последствиях.

20 марта 1993 года Президент Российской Федерации Б.Н. Ельцин выступил по телевидению с обращением к гражданам России.

В нем он сообщил, что подписал Указ об особом порядке управления страной (ОПУС) до преодоления кризиса власти и назначил на 25 апреля 1993 года голосование о доверии Президенту и вице-президенту Российской Федерации. В выступлении Президента было также сообщено, что будут приняты дополнительные особые указы и распоряжения.

А я в это время был далеко от Москвы: 17 марта, как глава Межпарламентской ассамблеи СНГ, вылетел в столицы участников СНГ. Уже встречался с лидерами Белоруссии, Украины, Армении. Мы тогда летели в Алма-Ату, находились на подлете к Алма-Ате. Позади были серьезные переговоры о взаимоотношениях стран СНГ и перспективах их развития, возможностях Межпарламентской ассамблеи в деле урегулирования Карабахской проблемы... В самолет позвонил Воронин Ю.М., сообщил о событиях в Москве, просил срочно вернуться. Но я решил встретиться утром с руководителями Казахстана, переговорить и только после этого вернуться в Москву.

В Алма-Ате утром наша делегация встретилась с Председателем Верховного Совета Казахстана Абдильдиным, Президиумом Верховного Совета. Переговорили. Конечно, события в Москве накладывали грустный отпечаток на нашу встречу. В 10.30 утра встретились втроем — я, Назарбаев и Абдильдин. Абдильдин вскоре ушел. Мы с Назарбаевым разговаривали около 2 часов. Расстались тепло. И сразу выехали в аэропорт, вылетели в Москву.

Сделанный экспертами анализ обращения дал основание прийти к выводу об очевидной попытке приостановить деятельность конституционно избранных органов представительной власти. Эти действия Б.Н. Ельцина не были поддержаны вице-президентом Российской Федерации, Председателем Конституционного суда, Генеральным прокурором, рядом других должностных лиц.

IX Съезд народных депутатов начал свою работу в Большом Кремлевском дворце утром 26 марта, спустя всего две недели после окончания VIII съезда — тоже внеочередного. Кому надо было держать страну в таком напряжении? Да, Ельцину и его соратникам, но не народу.

Открывая Съезд, я выступил с краткой речью, в которой сказал:

“Развитие ситуации в стране вновь заставило Верховный Совет пойти на созыв внеочередного Съезда. К глубокому сожалению, оправдались опасения, высказанные в заключительные минуты предыдущего Съезда: вы действительно не успевали доехать до дома, как нам вновь пришлось собраться. Причина вам известна: обращение Президента от 20 марта, что вывело развитие ситуации из конституционного русла. Позиции Верховного Совета и Конституционного суда вам также известны. Настала очередь Съезда, за ним по Конституции решающее слово. В чем же нам видится главная проблема, что будоражит общество? Главное состоит в том, удастся ли нам вывести страну на устойчивый путь демократического развития? Защита демократии — это главное, для чего мы собрались на Съезд. Нынешние события показали, что демократические процессы еще не стали необратимыми, как могло показаться еще совсем недавно. Демократическая риторика — отнюдь не гарантия от попыток попрания Конституции. Демократия и конституционная законность — это неразделимые звенья одной цепи, никакими рациональными соображениями нельзя оправдать нарушения этой органической связи.

Объективно Россия сегодня имеет все предпосылки для осуществления великих преобразований в рамках законности и демократии.

Во-первых, на предыдущем Съезде мы освободили Конституцию от несвойственных ей покровов в виде временных соглашений.

Обсуждение включенных в повестку Съезда вопросов отличалось весьма высокой активностью. Всего в ходе восьми заседаний выступило более 100 человек, только в первый день работы депутатами было высказано свыше 200 предложений и замечаний, непосредственно Съезду адресовано свыше 40 обращений народных депутатов.

Подавляющее большинство депутатов выступило за твердый отпор авторитарным посягательствам на конституционно-правовые основы, за строгое и неукоснительное соблюдение положений Конституции. Резкой критике был подвергнут социально-экономический курс Правительства, его упорный отказ выполнить решения предыдущих Съездов о внесении назревших корректив в осуществление экономической реформы.

“Уже не один Съезд, — заявил народный депутат Юрий Слободкин, — занимается умиротворением Бориса Николаевича Ельцина. Но все прошедшие Съезды и развитие событий показывают, что нынешнего Президента нельзя умиротворить, что он не успокоится до тех пор, пока не установит личную диктатуру или не взберется еще раз на один танк”.

Настроение многих депутатов было созвучно выступлению Амана Тулеева. “После так называемого августовского путча, — сказал он, — на Съездах, сессиях Верховного Совета депутаты четырежды наделяли Ельцина чрезвычайными полномочиями, суперполномочиями, специально под его капризы вводили в Конституцию новые статьи, отменяли ранее действовавшие. Предоставленные чрезвычайные полномочия эффекта не дали. Ни Съезд, ни Верховный Совет за это с Президента не спросили... Для чего Президенту понадобилась диктатура? Для того, чтобы, невзирая на недовольство людей, не обращая внимания на падение жизненного уровня, развал экономики, невиданный разгул преступности и насилия, продолжать неверный экономический курс за счет обнищания основной массы населения. Диктатура нужна, чтобы заткнуть рот недовольным, чтобы заставить замолчать оппозицию, чтобы при общем развале и распаде радио и телевидение с радостью сообщали бы об очередных победах “реформаторов”...

Коржаков вышел первым. За ним — Проценко. Вывели меня из автобуса. Проценко сказал: “Ну вот, Руслан Имранович, я обещал Вас доставить живым- невредимым. И, как видите, обещание свое выполнил”. Я внимательно посмотрел на Проценко, возможно, он понял меня — почему присел при выходе из дверей “Белого дома”. — Отвел взгляд. Я поблагодарил. Автоматчики повели к двери тюрьмы. Непрерывно щелкали аппаратами журналисты; видеокинокамеры, казалось, сверлили насквозь. Дверь раскрылась — я вступил в тюрьму. Повели в какую-то комнату. В ней стояли стол и два стула. Несколько человек находились там. Мне приказали раздеться. Тщательно обыскали одежду, проверяя почему-то швы. Вынули из карманов все, что там было — ручки, зажигалки, платки, какие-то бумажки, кажется, ключи. Описали все это, дали расписаться. Предложили вновь одеться. Потом вошел офицер, чуть выше меня ростом, лысоватый. Предложил выйти и повел за собой. Сзади шли еще два конвоира.

Мне все было в диковину. Идущий впереди все пощелкивал пальцами, посвистывал. Это, оказывается, тюремный знак — мол, веду заключенного, не попадайтесь навстречу с другим заключенным. Длинными тюремными коридорами пройдя из одного блока в другой, остановились у железной двери. На ней надпись “13”.

Камера 13. Дверь с лязгом, грохотом отворили, приказали войти. Вошел. Дверь затворилась. Я оказался узником “Лефортово”.

Я бросился на железную кровать. Лежал. Потом сел. Осмотрелся. Были еще две металлические кровати. Пустые. Две тумбочки. Стол. Все прикреплено к полу. В углу, рядом с дверью — умывальник, унитаз.

Я снова прилег. Перед глазами вставали картины штурма, стрельбы БМПовских пулеметов и автоматов, уханье и разрывы артиллерийских снарядов. Лица друзей, близких и родных, депутатов, защитников Конституции и Демократии. Лица заговорщиков, всех этих ельцинистов в злобных гримасах- улыбках... Не знаю, задремал или нет. Открылось с лязгом окошко: “На выход!”. Вскоре дверь с грохотом, скрежетом открылась. Вошли трое или четверо надзирателей.

Один говорит: “К следователю, Руслан Имранович”. Тут же встал, выхожу. Один спереди, двое сзади. Один сразу же: “Руки за спину”. Руки дернулись за спину — и опять вернулись в свое нормальное положение. Отвечаю: “Видите, не поворачиваются руки за спину”. Приказ повторять не стали. Так и не привык за пять месяцев шагать, закинув руки за спину, как полагается заключенным. Да, надо полагать, надзиратели тоже были в смущении, не приставали с таким требованием больше.

Идем коридорами. Поднялись по винтовой железной лестнице на второй этаж. Металлические мосты — галереи вдоль длинных стен. Прошли по одной из них, опять по длинному, путаному коридору спустились вниз. Остановились у двери. Пропустили меня вперед.

Вошел. Навстречу — невзрачный мужчина лет 55. Представился: “Помощник Генерального прокурора Владимир Иванович Казаков. Пришел предъявить предварительное обвинение”.

Он явно нервничал, стал расхаживать по маленькой комнате-кабинету.

— Да вы садитесь, Владимир Иванович, не мельтешите передо мной. Слушаю ваши обвинения.

— Я, Руслан Имранович, маленький человек, мне сказано, чтобы я допросил Вас как свидетеля. Очевидно, будет предъявлено обвинение по статье 79 Уголовного Кодекса Российской Федерации. — “Об организации массовых беспорядков”. Вы организовали незаконные вооруженные формирования, раздавали оружие, призывали не подчиняться властям, призывали штурмовать мэрию и “Останкино”.

— Скажите, Владимир Иванович, кто и на каком основании вынес постановление о моем задержании и заключении под стражу с содержанием в “Лефортово”? Вы разве не знаете, что помимо депутата Российской Федерации, неприкосновенность которого охраняется Законом, я являюсь Председателем Верховного Совета, Председателем межпарламентской ассамблеи СНГ — я пользуюсь неприкосновенностью и по уставу СНГ. Как же вы решились на столь грубое нарушение Законов Российской Федерации и международных обязательств? Кто подписал соответствующие документы о моем аресте?

“В Генеральную прокуратуру Российской Федерации

от Председателя Верховного Совета Российской Федерации,

незаконно арестованного сегодня, 4 октября 1993 года

и брошенного в “Лефортово”

На вопросы, заданные мне помощником Генерального прокурора Казаковым Владимиром Ивановичем, поясняю следующее.

Дверь за мной с лязгом, грохотом закрылась. Я бросился на кровать. Лежу с закрытыми глазами. Все переживаю заново. Картины недавнего прошлого оживают...

В 10 часов вечера выключили одну лампочку в камере, — другая, тусклая, горела всю ночь. Я не то спал, не то бодрствовал.

Последние две недели, проведенные в “Белом доме”, находился в напряженном состоянии, вряд ли в среднем за это время спал более 2-3 часов ежесуточно. И вот, в тюрьме, появилась такая возможность — а сон не идет. Может быть, у организма человека есть какие-то защитные свойства даже в условиях бессонницы, или компенсирующие таковую. У меня было какое-то промежуточное состояние — между сном и бодрствованием. Вроде бы и сплю, а все думаю, думаю, переживаю. Иногда явь переплетается с прошедшими событиями. Вроде бы понимаешь — все кончено, и одновременно такое чувство, что я в “Белом доме”; нам надо делать то и это. И одновременно понимаю, что нахожусь в тюрьме. Страшные минуты, страшные часы, которые стали днями, неделями, месяцами.

В 6 часов — подъем: открылась с лязгом форточка, надзиратель — здесь называют их контролерами, громко: “Подъем!” Форточка захлопнулась. Я продолжал лежать. Прошло минут десять — в “глазок” все посматривали. Отворилась дверь. Зашел офицер, сказал, что надо вставать, заправить койку, одеться, затем можно полежать на кровати.

Я так и поступил, к тому же — это для меня нетрудные дела, никогда не был ни капризным, ни изнеженным человеком в быту. Потом лег. Лежал не знаю сколько. Опять с лязгом, скрипом открылась форточка, показалось женское лицо: “Завтракать”. Я продолжаю лежать.

Прошел ноябрь. Кажется, я писал — простыл основательно и приболел. День рождения, 22 ноября... Пришли Раиса (жена), Сима (дочь) — в присутствии инспектора, как всегда, поговорили о наших семейно-родственных делах. Принесли, конечно, разной еды, да кусок-то в горло не лезет. Чтобы не огорчать, что-то съел. Пришлось им все забрать домой — в камеру-то нельзя вносить таким способом передачи: порядок, процедура.

И вот после основательного перерыва, следователь вновь допрашивает меня. И все — об одном и том же. Правда, некоторая новинка. Мои дневниковые записи. Но предъявляет мне их не целиком, а разрозненными частями. Показывает еще какие-то бумаги, совершенно непонятные, даже с “загадочным” текстом, поясняет: “Это все с вашего стола, Руслан Имранович, изъято”... В общем, пусть читатель сам оценит.

После прогулки: “Руслан Имранович, к вам пришли”. Дверь открывается... Знакомыми путями в кабинет следователей...

Вопрос следователя: 

— Вам предъявляется рукописный текст, исполненный на стандартном листе бумаги, который начинается словами: “...Дорогие москвичи...” и заканчивается “...Увидел Константинова”.

13 декабря.

Лысейко предъявляет видеопленки в присутствии адвокатов Фомичева и Садкова. Все опечатаны. Изъяты у иностранных журналистов: французских, японских, германских, итальянских и других. Просматривали часов 5. Все смонтированы, везде одно и то же: мое выступление на балконе “Белого дома”. Слышен мой голос, в частности, фразы, где я выражаю уверенность, что армия займет Кремль. Ну и что?

Никаких доказательств моей вины нет. Абсолютно никаких. Лысейко это признал, увидев, что я развеселился к концу показа видеокассет — пустое занятие! Кстати, нигде в пленке не зафиксировано время. Ну, это “убрали” уже до того, как они попали к Лысейко. Скорее всего, в ГУО, которое, похоже, превращается в управление политического сыска.

Трудно смотреть эти пленки — память возвращает к тем недавним дням, напоминает о бездарно утраченных возможностях победы демократии. Шансы у Ельцина были ведь невелики — он и победил-таки не в силу умных решений его подчиненных, а в силу полной несостоятельности “исполнительной части” Сопротивления. Поэтому вплоть до полудня 3 октября на “Кубинке” держал два самолета: я-то знаю, трусоват. Кружится голова от этих “тяжелых мыслей”, чувство огромной вины перед людьми, которые так надеялись на нас — а мы не оправдали их надежд, картины расправы “стражей порядка”, видимые ошибки сопротивления — все это буквально разрывает голову...

Следователь отрывает меня от этого.

... Ламберт, сподвижник Кромвеля, подверг суровой блокаде английский парламент — никто так и не смог выйти из него. (Хотя туда пускали — для подвоза продовольствия и т.д.). Генерал Монк объявил, что будет защищать парламент. Первый был носителем деспотизма, второй — республиканской идеи. Ламберт опирался на оппозицию в Лондоне и, естественно, на столичную чернь, люмпенов. Монк же укрепился в провинции, в частности, в Шотландии и опирался на здоровые силы в Лондоне, которые не хотели, чтобы вослед паденияю монархии пал и парламент, хотя он (Монк) и не был вместе со своими соратниками фанатичным сторонником республиканизма.

Речь идет о двух линиях прогресса в обществе. Во всех государствах, развивающихя на эволюционной основе, мы видим эти две линии развития. В древнем Риме — две линии развития: оптиматы и популяры. В России — тоже две линии развития? Несомненно. Но они очень переплетены. Иногда лидер одной линии развития резко перескакивает на другую линию развития, оставаясь в общественном мнении сторонником прежних идей.

Когда Ельцин из защитника бедных, проводника демократии превратился в гонителя бедных и душителя свободы? И какая линия ему противостоит, кто носитель этой другой линии?

Беда в том, что общество не торопится осуществить анализ “Что такое Ельцин?” Оно как бы боится обнаружить что-то страшное. И оставаясь в неведении (только подозревая об этом страшном), тешит себя иллюзиями: “может быть, что-то не так?” Однако такая оценка (или анализ) ускорилась бы, если бы появился мощный лидер, представляющий, допустим, четко выраженную другую линию развития, скажем, лидер “оптиматов”, если исходить из того, что Ельцин остается лидером “популяров”. Я, правда, таких не вижу пока — хотя среди региональных политиков знаю много способных людей. Со многими был в самых дружелюбных отношениях, помогал чем мог, присматривался.

15 декабря

Вопрос следователя: 

— Вы просмотрели видеозапись. Какие вы имеете замечания?

... Действительно, середина декабря оказалась переломной в части, касающейся обвинения Председателя Верховного Совета Руслана Хасбулатова. Что я имею в виду? А следующее. Многочисленные допросы не могли дать следствию ни малейшего шанса на успех. Но я прекрасно знал традиции нашего дознания и следствия — накопление огромного количества фактического материала, нагромождение фактов, подчас подтасованных, витиевато составленное обвинительное заключение, массовая пропаганда в обвинительном уклоне — и, глядишь, “следствие справилось с поставленной задачей” — послало дело в суд. Во всяком случае, для общественного мнения уже есть предмет для сомнений — а может, Хасбулатов, действительно, послал невинных людей на смерть? Уже, как видите, не здорово. К тому же, по старой традиции, следствие даже меня, Председателя Верховного Совета, поставило в положение защищающегося, арестовав и заключив под стражу, не имея на то законного права.

Помнится, когда менее через час полсе того, как меня бросили в “Лефортово”, ко мне приехал помощник генпрокурора Владимир Казаков, я спросил его:

— В каком качестве вы меня допрашиваете?

Казаков отвечает:

— В качестве свидетеля, Руслан Имранович!

Освобождению своему через Думу и верил, и не верил. Конечно, было ясно, что избиратель сделал все что мог для того, чтобы заявить решительный протест курсу Ельцина, самому Ельцину. Протест против расстрела Парламента в октябре 1993 года. Поэтому, несмотря на колоссальный информационно-психологический шантаж, избиратель, по сути высказался против ельцинской Конституции. Именно против — объявленная Конституция, которую якобы поддержало более четверти избирателей, на самом деле поддержали менее пятой (20%) части всех избирателей.

Избиратель нарушил все планы Кремля. Он не допустил победы ультрадемократов Гайдара-Ельцина, различных “промежуточных” партий однодневок, “вылизывающих” с барско-кремлевского стола обглоданные кости. Как протест против ельцинизма, избиратель мощно продвинул в Парламенте Владимира Жириновского, дав ему напутствие “свернуть в бараний рог” ельцинистов-черномырдинцев-гайдаровцев.

По “новой конституции” одно из немногих полномочий, доставшихся нижней палате Парламента — Государственной думе — это осуществление амнистии по определенным статьям. Конечно, эта прерогатива была записана авторами Конституции не для “такого” состава Думы — они ведь считали, что будут абсолютно контролировать обе палаты.

Поэтому я и верил, и не верил. Но большие надежды возлагал на себя. Был озабочен явным стремлением ведущих следствие, включая Казанника, осуществить все, вплоть до подлогов, чтобы обвинить меня в том, в чем невозможно, казалось бы, обвинить. И вот, сообщение, кажется часов в 12 по “Маяку”: "Государственная дума приняла Постановление, в соответствии с которым немедленному освобождению подлежат узники "Лефортово", обвиненные в организации массовых беспорядков в сентябрьско-октябрьских событиях, а также участники ГКЧП, организаторы демонстрации 1-го мая 1993 года...”

Сказать,что это принесло какую-то мгновенную радость, — не могу, — этого не было. Была какая-то горечь. Ведь многим было понятно, что в этом постановлении Думы есть какая-то интрига, какой-то не совсем моральный компромисс — за счет правды, за счет меня и Руцкого, — ведь ясно, что если бы нас не бросили в тюрьму, многие из этих людей никогда не стали бы депутатами. Разве стал бы спикером Рыбкин, а Шумейко — Председателем Межпарламентской ассамблеи? Все эти “лидеры” — на час. Почему отказались от решения создать комиссию по расследованию обстоятельств сентябрьско-октябрьской Трагедии? Эта комиссия должна была во что бы то ни стало работать. Более того, необходимо было создать международный трибунал.

А дальше — фарс. Пока я ждал освобождения, с оскорбительным выпадом против Думы выступил... Казанник. И... началось. Испугались...

Пришел адвокат. Иду опять с конвоиром к адвокату. Конвоир не скрывает ликования, но непрерывно задает вопрос: “Что за амнистия? Кого амнистируют? Надо было — прекратить дело за отсутствием состава преступления в отношении Хасбулатова, Руцкого и... возбудить — в отношении Ельцина, Черномырдина, Шумейко...” И опять: “Руслан Имранович! Помните, я задавал Вам вопрос еще на второй-третий день Вашего заключения здесь — неужели Вы простите всем этим нелюдям, неужели?” — Что ответить ему, этому честному человеку, имеющему понятия справедливости, чести, сострадания? Ранее я уже писал, что не встретил среди надзирателей ни одного человека с какими-то садистскими склонностями, ожесточившегося, равнодушного к беде. Все — обычные люди, живо интересующиеся тем, что происходит. И откровенно, не скрывая — осуждающие произвол, совершенный путчистами-ельцинистами в сентябре-октябре 1993 года.

...Фомичев страшно нервничал. Сообщил, что с момента объявления решения Думы, жена моя, так же как и другие родственники, друзья, товарищи “дежурят” у “Лефортово”. Но пока не завершено “оформление” постановления Думы. (Помнится, я подписывал многие постановления Верховного Совета уже через час-другой. Еще в период ведения заседаний мне приносили тщательно выверенный текст документа из протокольного сектора. И я тут же подписывал). Как оказалось, только часов в 11-12 ночи оформили Постановление Думы.

Утро следующего дня, — а Постановление Думы, говорят, где-то в “пути” в Прокуратуру. "Должно быть подписано," — сказал Фомичев. Он, собственно, пришел меня успокоить. Ушел. И вдруг... выступление Казанника. Оскорбительное и по отношению к Думе, и по отношению ко мне, Руцкому, другим нашим “лефортовцам”. Он буквально оскорблял нас, называя “преступниками”, оскорбил Думу, заявив о “непродуманности решения”, “провоцирующем беспорядки”.

Конечно, это сильно обеспокоило меня. Опять пришел Фомичев. Увидел его в сильном волнении. Он сообщил, что начинается какая-то “мышиная возня” вокруг амнистии. Дворцовое окружение, которое вначале практически хотело амнистии, теперь вдруг (непонятно, насколько искренни эти демарши), оказывает давление на Ельцина, требуя “приостановить” амнистию. Я, хотя и сам нервничал, успокоил его, сказав, что теперь, в любом случае, обвинение “взорвано”, “дела уже нет”, что прокуратура окажется не в состоянии продолжить “дело”, и мы вскоре все равно выйдем на свободу.

Наконец, прибыли Лысейко с помощником, адвокаты — Фомичев и Садков. Привезли документы, мне надо было написать, что я согласен с амнистией, объявленной Думой. Конечно же, согласен, почему бы нет? Никаких условий типа признания “вины” не потребовали. Подписал. Уехали. Сообщили, что вскоре приедут с Постановлением Генеральной прокуратуры об освобождении из “Лефортово”. Я уже перестал волноваться. Повышенную нервозность показывали служащие “Лефортово”. Они, по-моему, очень беспокоились, что меня могут задержать, не выпустить. Я попросил бритву. Затем стал складывать свой тюремный “скарб” — одежду, обувь, газетные вырезки, которые я отобрал для работы, некоторые свои книги, домашнюю посуду, которую разрешили мне держать здесь. Мне с возбуждением и откровенной радостью помогал Франко. Мы находились с ним в одной камере уже почти 3 месяца, привыкли друг к другу (разговаривая с ним, я немного улучшил свой английский язык).

Стал бриться. В это время широко открывается дверь моей камеры, стоят контролеры, человек 5-6, нервничают. “Руслан Имранович, — надо бы поскорее”. — “Сейчас, подождите немного, я побреюсь”. — “Может быть, дома побрились бы, обстановка неспокойная”... В общем люди искренне переживали, они знали о “дерганиях” Кремля, хотели, чтобы за мной скорее захлопнулась дверь, освобождающая из заточения. Вышел. Последний раз окинул взглядом камеру, где мне пришлось прожить долгие, мучительные месяцы, — кажется, впервые с 21 сентября 1993 года повлажнели глаза. Пошли опять, но уже в последний раз (дай Бог!) знакомыми коридорами, пролетами. Ребята оживленно-возбужденно разговаривали со мною, что-то спрашивали, желали успехов, здоровья. Каждый нес какую-то вещь, мне принадлежащую. Вышли по извилистым коридорам, мимо бани, мимо кабинетов, в которых мне приходилось давать показания, к дверям во внутренний двор тюрьмы. У дверей я тепло распрощался со своими “тюремщиками”, поблагодарил их за человеческое участие, уважительное ко мне отношение. Да и за множество мелких услуг, которые в условиях содержания в маленькой камере, превращаются отнюдь не в мелочи. Ранее я тепло попрощался и с начальником тюрьмы Ю.Д.Растворовым — интеллигентным и честным человеком.

Открылась дверь в прихожую — знакомые лица — Сима, жена Раиса. Ко мне бросаются старушки. Одна говорит: “Дай бог, сынок, чтобы ты больше не попал в руки басурмана Ельцина!” Здесь же родственники Ачалова, Баранникова, мои родственники и товарищи: Юрий Гранкин, Сергей Личагин, Салман Хасимиков, Абдулла Бугаев, Евгений Финоченко... Журналистов было мало — их умело оставили у главного входа.

Мы садимся в машину, рядом Сима, и выезжаем из двора тюрьмы “Лефортово”, где я провел почти 5 месяцев. Униженный, оскорбленный, оклеветанный ельцинистами. Но не народом. Это я твердо знал и знаю сегодня.

Я обратился к журналистам, поблагодарил российские народы, которые требовали моего освобождения, и тех мужественных людей, которые не побоялись поднять свой голос за освобождение невинных.

Воздух свободы... Пишут, что он сладок и приятен... Я ничего не ощущал, кроме того, что свободен...

...Никакой жалости, сочувствия, сострадания к тем, кто невинно был брошен ельцинистами в тюрьму и обвинен в тех преступлениях, которые совершали сами — Ельцин и его холуи, — разумеется, не было в тех зарубежных изданиях, которые изначально толкали Ельцина на путь заговора и путча. “Нью-Йорк Таймс” цитировала Генерального Прокурора Казанника: “Эта политическая амнистия всегда будет оставаться черной страницей в истории России”, Собчака: “Это не может быть даже актом амнистии... Решение Думы было незаконным. Амнистия может быть предоставлена только тем, кто признал свою вину, и по кому вердикт уже прошел...”, Яковлева (представитель Ельцина в Парламенте): “Я уже много раз говорил, что эта амнистия принесет много ущерба нашей стране”

[158]

. Вот они, и им подобные перевертыши, начисто лишенные совести, — одна из главных причин перерождения ельцинского политического режима в репрессивный режим.

Кремлевская команда, работающая в стиле Геббельса, извращала не только события в Москве в выгодном для себя свете, но и умалчивала о подлинной реакции людей в городах и селах России, в других странах.

Неверно утверждать, что Россия просто "проглотила" этот переворот, хотя иногда мне самому так казалось. На деле в России повсеместно осуждался переворот, совершенный Ельциным. Россия не отмолчалась. В Москве, Московской области, Петербурге, Ленинградской области, Калининграде, Ростове, Рязани, Самаре, Саратове, Ярославле, Владимире, Омске, Новосибирске, Кемерове, Хабаровске, Владивостоке, Туле, Новгороде, Пскове, Петрозаводске, Челябинске, Ульяновске, Уфе, Йошкар-Оле, Махачкале, Хасав-Юрте, Грозном, множестве других городов — везде простые люди выходили на улицы и задавали властям один простой вопрос: “Почему посадили Хасбулатова?”, “Почему расстреляли Парламент?” И никто им не мог дать ответ. Боялись даже пускаться в объяснения.

В Дагестанской и Чеченской республиках движение народа за освобождение Хасбулатова и Руцкого приобрело такой характер, что оно оказалось близко к свержению тамошних правителей. В частности, и в Грозном, и в Махачкале демонстрации в поддержку Хасбулатова собирали до 100 тысяч человек — невиданные масштабы даже в этих крайне политизированных регионах. И как ни противился режим Дудаева, он вынужден был “восстановить” в гражданстве Хасбулатова, которого лишил такового в отместку за непризнание Российским Парламентом избрания Дудаева президентом в ноябре 1991 года (в результате массовой подтасовки бюллетеней при поддержке федеральных пропагандистских служб, включая Полторанина и Бурбулиса).

Казалось бы, какое дело до Хасбулатова жителям Хакассии или Бурятии? Нет, людям было дело. Люди, как оказалось, поддержали мужественное поведение своих лидеров Владимира Штыгашева и Леонида Потапова, до конца выступавших вместе с Председателем Верховного Совета России. Они не склонились перед диктатом Кремля, а благодарные избиратели вновь избрали их своими лидерами. Так же произошло и в Башкирии, когда председатель Верховного Совета Республики Муртаза Рахимов в ходе своей избирательной кампании на должность президента сказал, что он был категорическим противником Указа № 1400, что “Ельцин — не прав”, — его избрали большинством голосов (около 80 процентов). Его противник, ранее бывший довольно популярным, поддерживающий Ельцина, едва набрал несколько процентов голосов. Кстати, так же происходило по всей стране в день выборов — 12 декабря 1993 года.

Ельцинистов в декабре от полного краха спас, во-первых, их же избирательный закон — никто не собирался голосовать индивидуально ни за Ельцина, на за Шумейко, ни за Гайдара, Полторанина, Козырева и других, виновных в расстреле людей в сентябре-октябре 1993 года. Во-вторых, их спасли подтасовки, приписки — и в голосовании по Конституции, и в выборах депутатов.

Почему я пишу это письмо? Трагедия в Москве, вызванная взбунтовавшимся Президентом, организовавшим вооруженный мятеж войск МВД против высшей государственной власти в России (Съезда депутатов, согласно статьи 104 Конституции РФ), разрастается, трудно сказать, чем она закончится. Судя по истеричности выступлений по радио и ТВ, прокремлевской печати, Кремль решил идти до конца. Превозносится Указ № 1400 от 21 сентября, положивший начало этой трагедии и опрокинувший Конституцию (насчитывают около 50 статей Конституции и общефедеральных законов, которые нарушает этот Указ), Представители разных “слоев населения”, как в добрые старые партийные времена 30-50-х годов, “призывают власти” “проявить решительность” — “расстрелять”, “прикончить банду уголовников — бывших парламентариев”, “разбить их собачьи головы” (знакомые термины?!), “стереть в порошок их (!) преступное гнездо”, в котором засели “убийцы, наркоманы и алкоголики” и т.д. Такой вот стиль новодемократической российской журналистики, отображающей интеллектуальный уровень кремлевского руководства. Я вместе с Руцким А.В. был организатором подавления путча Кремля в августе 1991 года. С точки зрения народного возмущения эти два события просто несопоставимы. Народа, выступившего по призыву Верховного Совета, Х Чрезвычайного Съезда депутатов и исполняющего обязанности Президента А.В. Руцкого на защиту Конституции и демократии, на этот раз на порядок больше, чем в августе 1991 года. Собираются сотни тысяч людей — студенты, ученые, рабочие, учителя, врачи, предприниматели, научные сотрудники, конторский люд, молодые женщины и мужчины. Они пытаются прорваться к зданию Парламента, вокруг которого непрерывное оцепление из многих тысяч бойцов ОМОНа. Митинг на Смоленской площади в защиту Конституции закончился после жесточайшего избиения тысяч людей; зверства омоновцев превзошли все представления — многих раненых добивали тяжелыми сапогами, упавшим разбивали головы, жестоко избивали журналистов. Все наши устремления на мирные переговоры с Кремлем заканчиваются бесплодно — Кремль непреклонен, требует безоговорочной сдачи здания и выхода парламентариев с поднятыми руками — как военнопленных. “Белый дом” блокирован полностью, обнесен колючей проволокой (спиралью Бруно, запрещенной еще в 30-е годы), у нас нет света, тепла, ночью зажигаем свечи. Мятежный Кремль вынужден постоянно менять состав блокирующих милиционеров и бойцов ОМОНа — они быстро деморализуются. Видимо, поэтому в последние дни все больше среди них пьяных, с безумными глазами, чрезвычайно агрессивных. Десять дней удерживали ситуацию без крупных взаимных стычек. Но обстановка может взорваться в любую минуту — и прольется большая кровь. Кремль желает этого, подталкивает к этому. Я неоднократно говорил в своих выступлениях, что такая провокация может быть совершена по прямому указанию Ельцина- Ерина с тем, чтобы взвалить ответственность на нас. Пока что удалось избежать этого. Тактика у нас такая же, как и в августе 1991 года — сконцентрировать вокруг “Белого дома” как можно больше людей и удерживать их до полной победы над мятежным Кремлем, где царит паника. Конечно, там не ждали такой решительности от парламентариев и массовой поддержки москвичей. Есть множество людей из регионов, других государств СНГ, и даже Прибалтики, приехавших для защиты Конституционного строя. “Белый дом” в народе назвали “политический концлагерь в центре Москвы имени Ельцина”... Не подтверждают ли настоящие события полную неприменимость к нашей стране президентства? Первое президентство привело к ГКЧП-1 и развалу Союза. Второй путч Кремля, ГКЧП-2, — чем он закончится? Видимо, с нашей историей любой Президент с исполнительными полномочиями непременно будет добиваться статуса царя-генсека. А это — трагедия. Видимо, в будущей Конституции надо жестко ограничить полномочия главы государства — Президента чисто представительскими функциями, усилить роль общефедерального правительства, ответственного исключительно перед Парламентом, уйти от всеобщих выборов Президента. Только такой подход лишает Президента каких-либо поползновений к неконтролируемой власти. Но не об этом я хотел писать в своей последней, возможно, записке. Слишком много клеветы слышали наши граждане о российских депутатах, о Председателе Верховного Совета. Возможно, Кремлю удастся нас разогнать, видимо, я буду убит. Клеветникам, боюсь, некому будет ответить. Поэтому в этом письме я хотел бы кратко, ретроспективно, дать небольшой анализ нашей работы, показать условия, в которых нам пришлось работать в течение 3-х лет, показать, насколько слабым, неспособным находить общий язык человеком оказался Ельцин, который и сам не работал, и нам не давал работать. Только слабый президент, гибнущий, обанкротившийся, пошел бы войной на свой Парламент. Поэтому я и решил назвать свое письмо “Крах Президента”. Антидемократическая тенденция в нашем обществе, несомненно, связана с президентским правлением, она ускорилась после августовского путча 1991 года и в определенной мере связана с личными качествами Ельцина. И несмотря на то, что конституционно закреплен принцип разделения властей и под демократические основы государства была подведена солидная правовая база, неограниченные силовые полномочия Президента, способствуя формированию специфического политического режима (с военнополицейскими оттенками), практически превращали демократическое законодательство в декларации, как это было в недавнем прошлом. Поэтому осмелюсь сделать обобщение: по крайней мере, на протяжении последних полутора лет в России боролись две тенденции: одна — автократическая, реакционная, утверждающая режим личной власти в его антикоммунистической разновидности, ярким олицетворением которой выступал Ельцин; другая — реально демократическая, утверждающая силу Закона и Конституции, действующая в Российском Парламенте, системе представительных органов (Советах), общественно-политических организациях страны, не связанных с Кремлем и Старой площадью; профсоюзах и т.д., как это представлял Хасбулатов. Так что ни о каких моих личных субъективных взаимоотношениях не может идти и речи. Начнем с того, чтобы показать, в каких условиях проходили выборы российских депутатов в 1990 году, как они избирались, как происходили изменения во взглядах депутатов и под влиянием каких причин.

Мне представляется, что весь 1990 год был годом наибольшего демократического подъема в обществе, фактического освобождения общества от остатков духовного неототалитаризма, подъема духа народа, ожидания крупных перемен как следствия избрания новых депутатов. Стремительно падало влияние компартии, особенно парткомов разного уровня, от ЦК КПСС до парткомов первичных организаций, партийное чиновничество оказалось в вакууме. Кстати, многие из партсотрудников сами хотели серьезных перемен, выражали недовольство центральным и региональным руководством, понимали ущербность статьи Конституции “О руководящей роли партии” (введенной в Конституцию СССР при Брежневе в 1977 году, в том числе по инициативе “верных юристов”, среди которых и академик Кудрявцев В.Н.). Это обусловило проведение избирательной кампании начала 1990 года в Российский Парламент на действительно демократической основе, что можно проиллюстрировать на примере моего избирательного округа в г.Грозном. Я был выдвинут кандидатом в депутаты профессорами и студентами Грозненского университета, которым импонировали мои публицистические статьи в центральной печати с резкой критикой экономической политики, с обоснованием необходимости формирования рыночного хозяйства. Конкурентами у меня были два директора крупнейших объединений (машиностроение и нефтепереработка), второй секретарь областного комитета партии, руководитель республиканского телерадиовещания. Казалось бы, они имели все возможности использовать всю мощь своего влияния и не допустить избрания столичного профессора. Но этого не произошло — влияние общественного мнения и контроль групп поддержки были настолько эффективны, что оппоненты даже не пытались использовать сколько-нибудь заметно негодные методы. Скажем и то, что тогда все еще действовали какие- то моральные нормы для власти — то, чего уже нет сейчас: вспомним вакханалию бесстыдства и вседозволенности в период подготовки и проведения референдума 25 апреля, когда использовались все, абсолютно все средства для “победы”. Почти так же обстояло дело при выборах в других избирательных округах России. Так, на 1066 избирательных округах боролись более 12 тысяч претендентов, только в 17 округах выборы были безальтернативными. Конечно, не стоит идеализировать обстановку —влияние компартии было значительно, но не такое, как нынешнее всесокрушающее административное воздействие — шантаж со стороны Кремля и его местной креатуры.

Уже на I Cъезде депутатов, в июле 1990 года, были сформированы депутатские фракции: “Коммунисты России”, “Демократическая Россия”, “Христианские демократы”, “Аграрии” и др. И хотя большинство депутатов были членами КПСС, но пришли они в Парламент как реформаторы (в отличие от Союзного Парламента 1989 года), жестко критикуя существующие порядки и предлагая перемены. На первом этапе жесткое противостояние происходило между фракциями “Коммунисты России”, которых поддерживало 25-30% всех депутатов, и “Демократическая Россия”, которую поддерживало активнопассивно 20-25% депутатов. Тем не менее чуть более половины депутатов с самого начала деятельности Парламента были сторонниками, скорее, “партии здравого смысла”. И количество таких депутатов быстро увеличивалось. Фракция “Коммунисты России”, например, была далеко не однородной: она объединяла большую группу депутатов типично социалистической, реформистской, социал-демократической направленности; людей, желающих реформирования компартии на коммунистических идеях; и наконец, депутатов — коммунистов-ортодоксов — причем этих последних было всего порядка 30-35 человек еще в 1990 году. Вот и вся “коммунистическая коричневость депутатов России”, иллюстрирующая лишь лживость их оппонентов. Говорю это, не разделяя основных взглядов коммунистов. Единственно — ради правды. Хотя для себя считал важным сотрудничество с любыми политическими силами в Парламенте. Не была однородной и “Демократическая Россия”, занимавшая на первом этапе довольно конструктивные позиции и избегающая скатывания в антикоммунизм. Наибольшие противоречия на первом этапе работы Верховного Совета и Съездов народных депутатов (вплоть до V) вызывали две проблемы: борьба с партократией, стремление разделить власть партбоссов с властью руководителей Советов и отношение к Союзному договору. Обе эти проблемы, по поручению Б.Н. Ельцина, курировал я, и это была адская работа. Позже прибавилась проблема с федеративным договором. Мне пришлось довольно быстро втянуться в основную работу: болезнь Ельцина осенью 1990 года, а затем довольно длительные его командировки по стране взваливали практически всю застопоренную работу на меня, плюс постоянная координация деятельности с Правительством, плюс регулирование непростых отношений с Союзным центром — постоянное участие на заседаниях Совета Федераций и президентского Совета у М.С.Горбачева, в которых мне приходилось участвовать (причем активно, с позиций усиления властных полномочий России; постоянные дискуссии с Горбачевым, иногда споры и т.д.) Знаменитое выступление “шестерки” и блокирование попытки смещения Ельцина, “неудачные” высказывания последнего по важным политическим вопросам, когда мне постоянно приходилось “комментировать” их, “смягчать”, постепенно укрепило доверие ко мне наших депутатов, вначале подозрительно относившихся к “чистому” профессору-москвичу, да еще и нерусскому. Но опорой при проведении наиболее важных законов оставались демократы, беспартийные и часть коммунистов-нейтралов, в то время как фракция коммунистов, их актив пытались все-таки нейтрализовать прохождение серьезных законопроектов. Коммунистическая пресса не упускала случая “укусить” первого заместителя Ельцина. Однако, надо сказать, что процесс взросления депутатов происходил необычайно динамично. Этому способствовало общее развитие общества, конкурентные начала с Союзным Парламентом, который пресса уже прочно окрестила “консервативным”, учеба депутатов, знакомство с иностранным опытом парламентаризма, чисто человеческое общение между собой, довольно непростые условия, серьезная работа в комитетах и комиссиях по подготовке законопроектов и т.д. В то же время сильнейший отпечаток на работу парламентариев оказывало то обстоятельство, что, отвергая коммунистические идеалы, традиционные ценности, ставшие привычными, мы мало обсуждали проблемы будущего, философию, идеологию и нравсвенные ценности модернизирующегося государства — новой России. В чем новизна этой “новой России”? В том, что она приобретет самостоятельность от Союза? Но это, скорее, беда, а отнюдь не приобретение, это понималось скорее стихийно, чем осознанно. Поэтому столь неоднозначно была воспринята моя идея, высказанная осенью 1990 года в “Известиях”, “Аргументах и фактах” по вопросам федеративного устройства — о целостности страны, о единстве и неделимости России при широкой экономической самостоятельности регионов. (Ранее Ельцин высказывал другую мысль: “Берите суверенитета столько, сколько проглотите”.) Эта моя позиция, непонятная тогда, вызвала сильное раздражение в республиках, вплоть до заключения Федеративного Договора. Собственно, к лету 1991 года абсолютное большинство депутатов разделяли реформаторские взгляды. Удалось убедить и Ельцина в необходимости поддержать Союзный Договор, который с трудом пробивал Горбачев. В июле я провел сессию ВС, на которой он был одобрен и составлена государственная делегация для его подписания. В ходе обсуждения Договора четко определились позиции членов ВС. Среди демократов к тому времени определилась узкая группа ярых противников этого Договора, противников Союза — Ковалев, Якунин, Ельцов, Шейнис, Шахрай, Красавченко, Юшенков, Молоствов, Волков Вячеслав, Денисенко, Подопригора, Миронов, Кожокин, Пономарев, Мананников. Они к этому времени дрейфовали в сторону антикоммунизма, стали энергично критиковать меня за мою центристскую позицию, но трансформация их деятельности вызвала у меня большую настороженность. К сожалению, эта крикливая группа стала оказывать мощное влияние на Ельцина, на “Дем. Россию”, депутатов демократической ориентации в целом, способствуя излишней радикализации членов ВС. Правда, их сторонники насчитывали не более одной трети состава ВС. Другая треть — это объединенный состав коммунистов- реформаторов, аграриев, военных. И, наконец, еще одна треть — это группа беспартийных, “левых коммунистов-социалистов”, группа “наука и образование”, “автономисты” с центристской позицией, ориентирующиеся, как правило, на меня. Таким образом, к лету 1991 года Верховный Совет состоял приблизительно из депутатов этих трех ориентаций, и был вполне реформаторским, поэтому мы без особого труда принимали практически любые законопроекты, разрабатываемые в комитетах и комиссиях или предлагаемые Правительством Силаева. Но при этом постоянно приходилось балансировать, отсекать крайности и слева, и справа, нейтрализовать их. Было это нелегко. Кстати, при всей критике Силаева и его Правительства в стенах Парламента никакого антагонизма во взаимоотношениях между нами не было, в трудный период Парламент оказывал Правительству серьезную помощь. Начали появляться хорошие традиции во взаимоотношениях Парламента и Правительства. Деликатность была проявлена депутатами — антагонистами Ельцина и в период его президентской избирательной кампании. Мне тогда казалось, что есть (появляются) все основания для консолидации общества, для гражданского примирения, для нормального переустройства страны и ее реформирования — принятия новой Конституции, формирования экономических реформ с минимумом издержек для большинства населения. Эти идеи разделялись Ельциным — мы подолгу беседовали один на один и, как мне казалось, являлись единомышленниками. Кстати, еще летом 1990 года мы договорились, что распоряжения экономического характера, прежде чем подписывать, он будет показывать мне. Так и происходило какое-то время, но вот документ “Урожай-90” почему-то прошел мимо меня. Обстановка взорвалась в результате августовского путча 1991 года. Несомненно, эта попытка государственного переворота придала взрывной характер дезинтеграционным тенденциям в Союзе. Вынужденный подчиниться обстоятельствам и занявший вынужденную позицию поддержки Союзного Договора, Ельцин мгновенно освободил себя от этих обязательств. Мое выступление на сессии Верховного Совета СССР, где я выразил убежденность, что в ближайшее время следует завершить подписание Договора, вызвало сильнейшее раздражение и Ельцина, и группы радикалов- демократов в Российском Парламенте. Тогда и появились в их среде идеи о необходимости разгона и Союзного Съезда и Российского Съезда депутатов, и вообще системы представительной власти в форме Советов. Сильнейшее давление оказывалось на меня с целью созыва Съезда депутатов России именно для реализации этих разрушительных замыслов. Имел тогда же положительную беседу с Ельциным по этим вопросам, кажется, убедил его в порочности этих идей. Но удар по Союзному депутатскому корпусу предотвратить никто не смог — в том, считаю, повинны и сами союзные депутаты, и Горбачев, лишивший себя мощной опоры в лице высшей законодательной власти. Эти же депутаты “отдали” и Лукьянова при всем том, что вина его была очевидной. Так что не российские депутаты несут ответственность за развал Союзного Парламента — кто им мешал поступить так же, как мы и в августе 1991 года, и в эти трагические дни — с 21 сентября по сегодняшний день? (Правда, я не знаю, чем закончится эта трагедия, “что день грядущий нам готовит?”) Если бы был созван Съезд российских депутатов сразу же после подавления Кремлевского путча, то на нем могли “пройти” решения, подготовленные ультрарадикалами-демократами и предложенные Ельциным — вполне вероятно, что Съезд и ВС оказались бы разогнанными. Поскольку большинство депутатов из провинции, испуганные роспуском КПСС и РКП, их парткомов, улюлюканьем прессы, развязавшей буквально психологический террор против “защитников коммунизма”, могли автоматически проголосовать за любые ельцинские предложения. Тогда эту опасность удалось предотвратить не потому, что я был приверженцем парткомов, как вульгарно мне приписывали.Я-то как раз знал цену демократизма партийного правления с детства, взрослея в условиях депортации моего народа с твердым сознанием несправедливости партийного государства и мечтами о демократии и свободе. Занимаясь всю сознательную жизнь экономикой и политикой зарубежных стран, я твердо исходил из чрезвычайной вредности “революционных потрясений и скачков”, конфронтационных методов, поиска “врагов” в своем отечестве, исходил из необходимости гражданского согласия. Поэтому являлся сторонником медленных, но последовательных эволюционных изменений в обществе без потрясений. К сожалению, именно эта моя позиция всегда, вплоть до сегодняшнего дня, вызывала и вызывает недовольства и слева, и справа в Парламенте, в Кремле, в разных политических кругах. Оппоненты, как правило, подхватывают мои идеи и лозунги, но никогда не упоминают, кто их выдвинул первым, беспощадно подвергают меня критике, выдвигая абстрактные обвинения (одни — “уступает” президенту, другие — не идет “навстречу ему”). Что же касается “Дем. России”, то она окончательно трансформировалась в суперрадикальную партию, партию войны. Перестала быть носителем подлинно демократической идеи, заняла позиции “партии, призванной “навсегда находиться у власти”, то есть превратилась попросту в партию необольшевиков — в партию войны, во главе со своим достойным вождем — коммунистом-коллаборационистом Ельциным. Однако эта партия оказавает огромное влияние на правительство через Гайдара, Шумейко, Полторанина, Чубайса, Филатова — “ястребов псевдодемократии”. Да и Черномырдин, в силу своей беспринципности, стал заложником этой узкой группки авантюристов. Но не будем загадывать наперед.

Неожиданно для меня мы столкнулись с новым стилем российского Президента — стремлением “задвинуть” в сторону Парламент при принятии важнейших политических решений. Разгром Союзного Парламента — важнейшая стратегическая проблема. С кем ее обсуждал Горбачев? С Ельциным? И еще с кем? Не знаю. Со мной нет. Мне пришлось “сколачивать” новый Верховный Совет СССР, и то с большим трудом. Проблема судьбы Союза, действия нового кабинета Союза во главе с Силаевым-Явлинским — все это обсуждалось и решалось где-то в “кухонном штабе” Ельцина. Мои же попытки разговорить Ельцина по этим проблемам практически отторгались. Вплоть до ноябрьского (V) Съезда депутатов Россия не имела Правительства, не было программы работы, в то время как народное хозяйство страны разваливалось на глазах. Тогда были заложены основы сегодняшней экономической трагедии, когда авантюристическая политика “съела” экономику. Подготовка к Беловежским соглашениям осуществлялась в великой тайне, даже от меня. Подписаны же они были в период моего официального пребывания в Сеуле. Мучительные размышления всю ночь — что сказать? В посольстве сказали, что велика вероятность военного столкновения, если не будет поддержки соглашений. К тому же они предлагают Конфедерацию, все союзные республики (кроме балтийских) согласны. Решил поддержать в беседе с журналистами, потом разобраться в Верховном Совете. И действительно, ситуация была сложная. Очевидно, развал Союза и отказ от одобрения (ратификации) ничего не дает, кроме раздражения других союзных республик, якобы имперскими амбициями России. Созвонился с председателями почти всех стран — все “за”. С другой стороны — документы предполагают и “прозрачные” границы, и урегулирование проблемы гражданства, и единую рублевую зону, и сохранение единых транспортных, энергетических систем, связи, оборонного комплекса и т.д. Поэтому измерение Беловежских соглашений с позиций сегодняшних реалий не совсем корректно: хаос и дезинтеграция СНГ сегодня — это как раз следствие отклонения от обязательств по созданию Содружества. Здесь вопрос следует ставить в иной плоскости: отход от этих соглашений — умысел или проявление полной неспособности вести государственные дела со стороны Президента России? Аналогичный отказ Верховному Совету влиять на вопросы политики был продемонстрирован и в вопросах формирования Правительства: на V съезде Президент, вопреки Конституции, взял на себя исполнение обязанностей Премьера и сообщил имена двух первых “замов” — Бурбулиса и Гайдара; объявляя о “крупномасштабной программе реформ”, Президент и правительство не представили ее, зато гражданам пришлось столкнуться с многократным повышением цен, начиная с 1992 года. Меня многократно обвиняют, почему я стал на позиции оппонента к Президенту и Правительству в области экономической политики? Но как прикажете быть, если я свою известность как экономист получил у широкой общественности прежде всего благодаря своим экономическим статьям в печати, потом во второй половине 80-х годов, критикуя основные положения правительственной политики, в частности, политику в области цен, налогов, медленных преобразований структуры экономики? А здесь — разом все владельцы вкладов превратились в бедняков, многократно выросли цены и т.д.; ничего не делалось для осуществления разумной приватизации (нечто вроде программы приватизации появилось спустя год, под давлением Верховного Совета). Я как ученый-экономист всегда был сторонником социального рыночного хозяйства (германский вариант Кейнса), отсюда мои термины — “социально- ориентированный рынок”, “смешанная экономика” (наличие эффективного госсектора и госрегулирования), минимизации социальных издержек, выступал против либерально-монетарных концепций. Именно с таких позиций осуществлялась мною критика фантазий Гайдара — мне же приписывали “коммунистические принципы”. Теперь, спустя более года, все политические силы, включая самого Черномырдина, Шохина, Шахрая, взяли на вооружение именно эти идеи, кстати, хорошо разработанные на уровне программы в Верховном Совете, неоднократно звучавшие в докладах на Съездах ( к примеру, на VII Съезде) и сессиях Верховного Совета, опубликованные в печати. Но никто не упоминает, что эти идеи были взяты официально в качестве установочных Верховным Советом, ставшим на путь разумных реформ. Более разумных, чем те, которые пытались и пытаются осуществить Правительство и Президент. Так что дело не в “антиреформаторстве” Верховного Совета, это миф. Дело в том, что Президент органически не мог жить и работать без борьбы с врагом; если его нет — надо выдумать с целью возложить на этого врага свои собственные просчеты. И чем грандиознее эти просчеты — тем свирепее война, объявляемая врагу. Это горькая истина, как бы к ней ни относиться. Конфронтация — это органический стиль деятельности Президента Ельцина, его внутреннее свойство (вспомним, своих замов по ВС —Горячеву и Исаева он объявил врагами в 1991 году, вице-президента Руцкого — в 1993 году), врагом для Ельцина становится всякий, кто смеет возражать, имеет свою точку зрения. Поэтому Парламент с серьезными властными полномочиями и его Председатель, точно в соответствии с Конституцией выполняющие свои конституционные обязанности, не могли не стать для Президента Ельцина в его восприятии врагами. Все беспристрастные наблюдатели, исследователи, депутаты видели, что я делал все возможное для налаживания нормальных взаимоотношений с Ельциным, ставил неоднократно (и сознательно) себя в крайне неудобное, мягко говоря, положение, с целью не допустить конфронтации. Но избежать таковую, работая с Ельциным, невозможно. Это человек, которому нужна только война. И он находит себе врага. Он — в вечном поиске врага. По-видимому, это врожденная или приобретенная болезнь, отклонение от нормы. Наш Парламент, который несомненно принимал с 1990 года самые радикальные решения, включая введение в Конституцию поста Президента, Конституционного суда, раздела о правах человека, закрепление в ней принципа частной собственности, облекал неоднократно Ельцина сверхполномочиями (с которыми он никогда не справлялся и не отчитывался за исполнение), конечно же, был наиболее подготовлен к сотрудничеству с Ельциным как с Президентом. Если Ельцин не смог найти общий язык с нами — он принципиально не способен работать ни с одним Парламентом вообще. Это надо понять. Надо всем понять и другое: отрешение от должности Президента Ельцина — это результат его банкротства как Президента, обнаружившаяся полная неспособность быть общенациональным руководителем, способным принимать ответственные государственные решения. Дальнейшее пребывание его в этой должности грозит большой опасностью для общества в силу маниакального стремления установить личную псевдодиктатуру. Это безответственный, капризный и случайный человек. Пишу все это не в силу какого-то личного пристрастия или неприязни — этого во мне не было никогда и нет даже сегодня. Более того, я всегда болезненно переживал за Ельцина, его неудачи, мне были неприятны все гонения на меня, организованные Ельциным через печать и часть наших депутатов, я переживал не только за себя, но и за него. Вспоминал, но зла не было, его нет и сейчас. Есть только глубокая убежденность в его личной непорядочности и неподготовленности быть Президентом России. Развал Союза в 1991 году, переворот 21 сентября 1993 года и колючая проволока вокруг Парламента — везде Ельцин... Постоянное игнорирование Парламента, подчеркивание неуважительного отношения к нему со стороны Президента, демонстративное нарушение своих обещаний, превышение полномочий в указах, стремление выйти из-под контроля законодателя и Конституции стали практикой деятельности Ельцина особенно со второй половины 1992 года. Все это надо изучить, основательно исследовать, независимо от того, как закончится сегодняшняя трагедия, начавшаяся безумным Указом Президента № 1400 от 21 сентября... Терзаюсь, потому что не разгадал этого человека ранее, может быть, если бы не спас его в феврале 1991 года, о нем бы уже и забыли? Переживаю за кадровые ошибки: Филатов, Шумейко, Рябов, да и многие другие, сделавшие карьеру в Парламенте, а теперь объявившие ему войну... Времена негодяев.

Обобщая все мне известное о Ельцине с периода его работы всесильным партийным боссом в Свердловске, а затем и секретарем московского горкома КПСС, депутатом СССР, Председателем Верховного Совета России, Президентом России, неизбежно приходишь к выводу, что борьба насмерть, провоцирование столкновений, интриг и склок, отказ от каких-либо обшепринятых правил, моральных норм, ложь и клевета — это неизменно присущие этому человеку свойства. Внешне броские жесты великодушия, щедрости, бравада—это игра, направленная на прикрытие нравственного и интеллектуального убожества и уникального по характеру цинизма и склонности к предательству. Поэтому малейшее проявление самостоятельности вокруг Ельцина со стороны кого бы то ни было должно пресекаться. Все должно быть подвластным вождю. Неважно — коммунистический, фашистский или антикоммунистический это вождь. Ожидая трудное для себя время, 31 марта 1992 года, в Кремле, в вечер празднования торжественного подписания Федеративного Договора (всецело результат работы Верховного Совета, останавливающий процесс дезинтеграции России, начавшийся стремительно после Беловежских соглашений), я предложил Ельцину свою отставку на VI Съезде депутатов, открывающемся через неделю, Много слов я услышал от него, заверений в уважении, горячем желании работать вместе. На самом же Съезде Ельциным лично была вновь организована травля Председателя ВС “демократами”. Была вброшена “Конституция Шахрая-Собчака-Алексеева” в пику проекту Конституционной комиссии, одобренному ранее им самим. Обнаружившийся в сфере экономической политики провал попытались “закрыть” якобы буквально “на днях” поступающими “под Гайдара” 24 млрд. долларов “помощи”. К сожалению, часть депутатов проглотила эту ложь и не позволила отправить в отставку правительство на VI съезде. Потом о 24 млрд. долларов “забыли”... Я подвергся травле за то, что обосновал еще в январе 1992 года гибельность курса Ельцина на ликвидацию колхозов и совхозов, за высказывания в пользу гражданского мира и освобождение из-под стражи “ГКЧПистов”, за предложение отпустить “на все четыре стороны” Хонеккера и т.д., за требование представить программу экономических реформ Правительства. На VII (декабрьском) Съезде, сознавая банкротство своей политики, Ельцин перешел к открытым антигосударственным действиям — он пытался сорвать работу съезда, а затем разогнать его силой. Тогда это не удалось. Такая же цель преследовалась и тогда, когда “выколачивался” у Съезда референдум. К сожалению, депутаты не прислушались к моим доводам, направленным на некоторое сокращение чрезмерной власти Президента. Воинствующая группа суперрадикалов часто приводила в смущение депутатов и они не решались принимать порою очевидные решения. Все помнят бесстыдное выколачивание “да”, “да”, “нет”, “да” — на референдуме 25 апреля, ложные интерпретации итогов. А попытка переворота 20 марта — и ... бесстыдное объяснение- извинение, что якобы Указа об ОПУСе (особом порядке управления страной) не было, и что он только предполагался... Обман позволил уйти от импичмента — депутаты испугались, многие не захотели выполнить свой долг, но зато с удовольствием готовы были расправиться со своим Председателем — легче сорвать зло на невинном человеке — на “своем”. Вспомним Конституционное совещание, грубое оскорбление Ельциным и Черномырдиным Председателя ВС, позорное поведение Рябова. Какова была реакция Верховного Совета — он вступился за своего Председателя, снял с должности Рябова? Хотя бы в одном документе ВС была отмечена конфронтационность Ельцина, сделано ему предупреждение? На фоне этого вспомним, с какой беспощадностью депутаты преследовали своего Председателя за малейший огрех, даже за то, что им показалось в его взгляде, реплике, мимике. И в то же время стоило мне заикнуться об отставке, как тут же началось паломничество депутатов, уговаривающих, упрашивающих, напоминающих об ответственности перед страной. “Разогнать Съезд”, “разогнать Верховный Совет”, “Советы и демократия — несовместимы”, “август — артподготовка, сентябрь — штурм” — сколько раз страна слышала от Президента эти опасные слова, и никто не подумал, а нормальный ли человек это говорит? Представители интеллигенции, дворцовая пресса, радио и ТВ подобострастно повторяющие эти “умозаключения”, соревнующиеся в травле законодателя, заклинающие скорее “разогнать”, “покарать”, “покончить с двоевластием” — не напоминает ли это все 30-е годы? И позиция Запада, кстати, аналогична. Вспомните выдающихся деятелей литературы и культуры, которые во второй половине 30-х годов прибывали в Москву, гостили у кремлевских вождей и, возвращаясь, писали книги и статьи, уверяя, что с правами человека в России все в порядке, арестов нет, голода нет, страна строит “уникальную демократию”. Мы двигаемся ускоренно к диктатуре. Падение Российского Парламента — это конец демократии на современном этапе. Демократия в России держалась не на Президенте, а исключительно на Парламенте, что вполне объяснимо в условиях отсутствия развитых политических партий. Не будет властного Парламента — нет места демократии... Не знаю, что будет завтра, но нападение на мэрию и “Останкино” значительно уменьшило шансы на восстановление конституционного порядка. Это на руку провокаторам, судя по всему — они и авторы всех этих “захватов”... Ельцин буквально вколачивал конфронтацию и разлад в Верховный Совет. Под непрерывным давлением Кремля на антипарламентскую позицию стали Рябов, зам. Председателя ВС, председатели комитетов и комиссий палат: Степашин (по обороне и безопасности), Подопригора (по межреспубликанским связям), Амбарцумов (по международным отношениям), Ковалев (по правам человека), Митюков (по законодательству), Починок (бюджетная комиссия), Аслаханов (по правопорядку). А разве непрерывными антипарламентскими акциями не занимались Шабад, Л. Пономарев, Шейнис, Задонский и др.? К сожалению, моя критика этих людей многими воспринималась через призму личных отношений. И вот только в эти трагические сентябрьские дни многие депутаты объясняются со мной — вот де, они не “разгадали “ их, не требовали замены, “не замечали” подлые оскорбления вице-президента, улюлюканье президентской прессы, издевавшейся над ним. А разве не Ельцин и ельцинисты запустили “нерусскую карту” Хасбулатова? Более 30 лет живу в Москве, здесь родились мои дети, давно чувствую себя коренным москвичом — и вдруг... “чеченская мафия”, “приезжий спикер”, “брежневская квартира”. Бесстыдная свистопляска вокруг клеветнических посылов, которую никогда не позволял себе коммунистический режим (при всей критичности к нему). Пропаганда национализма и шовинизма, взятая на вооружение псевдодемократами — разве она не оборачивается прежде всего против русского народа? Сегодня травят Председателя Верховного Совета за то, что он не русский, а чеченец. Выдумали “чеченскую мафию” (мафии не бывают по национальному признаку), “грузинскую”, “еврейскую”,”армянскую”, “татарскую” — ну что же, давайте их всех изгоним из России, вместе с их народами. А ответная реакция?! Вот и сдвинулись с места миллионы русских из республик — кто начал эту межнациональную рознь, если не Ельцин? Почему-то эти разрушительные аспекты внутренней и внешней политики ельцинистов остаются вне внимания общественности, во всяком случае, до сих пор. Практически и во внешней, и во внутренней политике режим Ельцина незаметно стал на путь контрреформ, приводящий к деградации нации, культуры, экономики, образования, подрыву нравственных начал человека, объявил войну самим понятиям чести, достоинства человека и народа, способствуя падению авторитета российского государства в мировом сообществе, ослаблению его оборонного и внешнеполитического потенциала.

В августе 1992 года, находясь в непродолжительном отпуске в Сочи, я написал небольшую книжку “Власть”. Некоторые ее фрагменты я решил включить в данную книгу, поскольку, как мне представляется, читателю будет интересно сравнить мои теоретические взгляды “депутатского периода” с теми наблюдениями за сегодняшней жизнью, которые он, безусловно, осуществляет сам ежедневно. Собственно, в этой работе был изложен вполне практичный мирный метод решения политического и конституционного кризиса в Российской Федерации.

В данной работе изложено, возможно, несколько субъективное представление о власти и ее воздействии на жизнь в современном российском обществе на крутом изгибе ее истории. Такое понимание связано не только с основными теоретическими проблемами: власть как орудие политического доминирования, власть как система государственных органов, становление государственности после развала Союза и т.д., но и с практическими вопросами, и, прежде всего, с перемещением центра тяжести в развитии демократии на правительственную власть.

Это довольно неожиданный аспект политического развития и политической борьбы в России. Парламент и Советы, непрерывно реформируясь, стали главной опорой углубления демократического процесса, в то время как исполнительным структурам свойственна авторитарная тенденция.

Какова причина сегодняшнего резкого ослабления государственной власти? Какими могут быть взаимоотношения Парламента, Президента и Правительства? В чем суть разногласий между законодательной и исполнительной властью? Можно ли найти пути к их единению? Как построить отношения между центральной властью и местной? Эти вопросы преследуют меня ежечасно.

Спикеру постоянно приходится думать над проблемами власти. Такова работа. Добиться понимания, соотношения между властью политической и властью экономической, властью реальной и властью номинальной, иллюзорной. Ведь жизнь может функционировать вопреки власти. Власть — это та авторитарная сила, которая обладает реальной возможностью управлять действиями людей, подчинять разнонаправленные устремления общим интересам. При помощи убеждения и компромиссов снимать индивидуальные, коллективные и общественные противоречия, вырабатывать ценностные ориентиры, которые могут быть добровольно приняты людьми, общественными группами, сколь бы ни были различны их интересы. Необходимость организации человеческого общежития ставит проблему воли и авторитета, права и насилия. В переходный период чаяниям общества отвечает формирование сильной власти. Но означает ли это уничтожение Парламента, представительной власти? Некоторым кажется — “да, означает”. На самом же деле, конечно, такое однозначное “да” приводит к созданию условий для нового тоталитарного режима.

Но что такое сильная власть? Власть, способная к репрессивному воздействию на общество? Такая тенденция к насилию присуща власти как таковой.

Закат воинствующего коммунизма

Разделение властей — выход из тупика?

Диктатура и демократия

Демократия и охлократия

Экономическая и политическая власть

Поиск здравого смысла

Парламентаризм, парламент и демократия

Парламент и оппозиция

Парламент и лоббисты

Парламент и рыночная экономика

Современный федерализм и Россия

Федерализм в ретроспективе

Федерализм как форма решения межэтнических противоречий

Федерализм и децентрализация управления