«Англия — это остров, каждый англичанин — тоже остров», — гласит пословица, и, где бы в целом мире ни обосновался англичанин, из окружающего моря языков сейчас же поднимается остров — британское владение. Когда мистер А. М. Троубридж купил дом на северном побережье Голландии, казалось, что земля, приобретенная им, внезапно поднялась над окрестными дюнами и насторожившимся серым Северным морем и сказала: «Не надо мне земляных валов для защиты, не надо мне маленьких мальчиков для затыкания отверстий в этих валах во время приливов! Hands off! Я — британское владение! Я — Англия!»

Но каким образом попал в английскую крепость темноволосый, смуглый, горбоносый господин с полным, как луна, лицом, выпуклыми веками над живыми черными глазами и черными усами? Каким образом очутился он в архипелаге долговязых, синеглазых, светлоглазых и светлокожих джентльменов с клюшками для игры в гольф? Вот какой вопрос со скоростью ткацкого челнока носился в воздухе между тремя такими джентльменами в один субботний августовский вечер. Помимо левантийского господина на виллу приехало еще пять человек гостей — три англичанина и два англизированных голландца. Приглашенных было, собственно говоря, только четверо, но мистер Троубридж славился гостеприимством, и господин Фермерен не ожидал никаких протестов со стороны хозяина дома, когда он подвел к нему незваного гостя и сказал:

— Мой знакомый, господин Баршьес. Надеюсь, вы ничего не имеете против, дорогой Троубридж!

И мистер Троубридж ответил, пожимая руку, с сияющей улыбкой:

— Друзья моих друзей — мои друзья. Добро пожаловать, господин Баршьес!

Воскресное утро было посвящено гольфу на собственном поле мистера Троубриджа. Психоаналитик, облаченный в красный с желтым свитер, тоже принимал участие в игре, проявляя при этом энергию, достойную восхищения. Его короткие руки вертелись, словно крылья одной из знаменитых голландских мельниц, и он низвергал обильные атмосферные осадки на газон мистера Троубриджа. Стонхендж, Кроуэл и Крофтон наблюдали за ним с веселостью, которую они даже не находили нужным скрывать. Он путался, спотыкался о свои собственные ноги, с неиссякаемой энергией посылал мяч по всем направлениям, кроме того, куда его нужно было послать. Но веселость своих партнеров он встречал широкой улыбкой полной луны.

— Я хочу сказать вам кое-что, — прошептал мистер Стонхендж. — Он не джентльмен, иначе он умел бы играть в гольф. Но в гольф он играет как джентльмен.

Когда они возвращались на виллу, господин Баршьес приготовил обществу сюрприз.

Поле для гольфа являлось естественным продолжением сада, прилегающего к вилле. В том месте, где сад переходил в песчаные дюны, помещался старт с белым флагом. Там росло несколько деревьев и кустов.

Господин Баршьес обернулся к доктору, который в своем красно-желтом свитере походил на яркого экзотического жука, и совершенно неожиданно спросил:

За этим ланчем акции скептицизма были весьма низки. Доктор не пытался скрывать своего поражения, но те доводы, которые он приводил, были недостаточно красноречивы для правоверных.

— Я сознаюсь, — говорил он с опущенным в тарелку взором, — что я недоверчив. Но в том, чему я был свидетелем сегодня, не может быть места недоверию!

Доктор поднял свой стакан, приветствуя господина Баршьеса, который ответил тем же, только забыв отпить из своего стакана. Казалось, утренний эксперимент истощил его силы. Он почти не говорил. Но этого вовсе и не нужно было. Крофтон и Кроуэл выступали в его защиту с большим рвением, чем если бы он сам говорил за себя. Повторялась старая история: ученики, видевшие чудо, становятся большими фанатиками, чем сам чудотворец. Еще до того, как закончился ланч, мистер Кроуэл и мистер Крофтон построили целое новое учение. И первой их заботой было обратить всех сомневающихся.

— Если бы вы своими собственными глазами не видали этого, — кричал мистер Крофтон, — то вы, конечно, стали бы отрицать, что это вообще возможно!

— Нет, не думаю, — сказал доктор. — Я очень немногое на свете заранее объявляю невозможным.

— Разгадка? — спросил доктор Циммертюр, наклонившись над стаканом освежающего грога из виски. — Разгадка заключается в том, что мне всегда хронически не везло на бегах. Я играю с тех пор, как помню себя, и всегда проигрываю. Такова моя участь в этой жизни.

Во всяком случае вы поймете мое удивление, господа, и зависть, когда семь-восемь лет тому назад одна банкирская фирма, по имени «Бейтендейк и K°», обосновалась недалеко отсюда в Гааге и гарантировала всем своим клиентам десять процентов в месяц на их вклады. Заметьте себе, в месяц! Сто двадцать процентов в год! Но каким образом эта фирма собиралась наживать свои деньги? Игрой на бегах во всем мире. У фирмы были прекрасные связи с Парижем, Берлином, со всеми английскими конюшнями, даже с Копенгагеном. Всюду они знали хороших лошадей, и всюду они забирали деньги, когда те приходили первыми.

Чем все это должно было кончиться, легко можно было предвидеть. Вкладчики получали свои деньги в течение трех месяцев… или, может быть, четырех, а в один прекрасный день кем-то было подано заявление. Господин Бейтендейк был арестован в кафе в Гааге. В несгораемом шкафу не оказалось ни гроша, что, по-видимому, вызвало гораздо меньше удивления у чинов полиции, чем у самого господина Бейтендейка. Он рвал на себе одежды, уверяя, что он честный человек, но это не помешало ему отправиться в тюрьму. Там, как это ни грустно, он схватил чахотку и умер до отбытия срока наказания. Компаньон его не был арестован вместе с ним. Его искали повсюду, но он блистал таким же отсутствием, как капиталы вкладчиков и их дивиденды.

Я уже говорил, что мне в игре всегда не везло, и с интересом следил за процессом, несмотря на то что моих денег за фирмой не числилось. Я построил свою собственную теорию, которую в то время не считал нужным сообщать кому бы то ни было, так как она не могла быть доказана. Основана она была отчасти на явном недоумении господина Бейтендейка при виде пустого шкафа, отчасти на том, что заявление в полицию было сделано рано утром, а арест был произведен днем позже. Я сказал себе, что компаньон господина Бейтендейка мог узнать от кого-нибудь о заявлении и имел возможность исчезнуть, захватив с собой наличность кассы. Что он сделал с ней? Если он был человек непорядочный, то уехал с ней за границу один. Если он был человек порядочный, то должен был позаботиться о том, чтобы его компаньону досталась причитающаяся ему доля добычи. Сделал он это? Да, но сделал ли он это и каким образом, стало для меня ясно лишь здесь, на вилле мистера Троубриджа, пять лет спустя.

Компаньона звали Ван Селдам, и вот что он на самом деле сделал. Когда до него донеслись слухи о том, что готовилось, он, недолго думая, забрал всю наличность кассы: с достойной похвалы предусмотрительностью фирма избегала текущих банковских счетов и хранила все свои деньги наличными. Из Гааги он трамваем поехал в Схефенинген и нанял там моторную лодку, которая должна была увезти его. Но перед этим он посетил виллу «Solitudo», которая в то время оправдывала свое название. Так как был ноябрь, она пустовала. И Ван Селдам, и господин Бейтендейк уже раньше знали эту виллу, когда наезжали в Схефенинген. Прежде чем покинуть берег, он послал своему компаньону телеграмму. Она фигурировала на суде в числе других бумаг, но никому и в голову не пришло, что это могло быть не тем, за что ее принимали — за телеграмму от какого-то игрока, дающего разрешение поставить деньги на ряд определенных лошадей. Я сам читал ее, она была напечатана в газетах: «Ставка Солитудо Плакучая Ива высшая ставка Серебристая Береза II». В то время я долго раздумывал над этой телеграммой. Я знал большинство конюшен на континенте, там не было ни одной лошади, которую звали бы Солитудо, Плакучая Ива или Серебристая Береза. С другой стороны, имена эти были возможны, а в конце концов вся эта история вовсе не касалась меня. Но результатом моих размышлений было то, что я и сейчас, через пять лет, помню эту телеграмму слово в слово. Когда господин Баршьес сделал свое ошеломляющее открытие под плакучей ивой, я начал раздумывать, а подумав немного, спокойно и на досуге стал психоанализировать господина Баршьеса. Где и каким образом? — спросите вы. За столом, во время ланча. Я стал рисовать на моем меню, которое господин Баршьес прекрасно видел, сначала плакучую иву, потом березу и, наконец, беговую лошадь. Когда он увидал лошадь, я по его лицу, как по раскрытой книге, прочел, что он все понял, а потом я сделал свое маленькое открытие под средней из трех серебристых берез.

— Следующий! — проговорил доктор Циммертюр, показав на мгновение свой профиль в отворенной двери. Его глаза из-под выпуклых век окинули взглядом комнату. Один из ожидающих, коренастый, приземистый человек, встал и прошел в кабинет. Он затворил за собой двойные двери, но так небрежно, что внутренняя дверь снова отворилась. Доктор исправил его ошибку.

— Первое наблюдение, — сказал он. — Вы пришли из любопытства, но из любопытства, к которому примешаны в одинаковой доле как недоверие, так и пренебрежение.

Пациент вздрогнул, оторвавшись от мыслей, в которые он, видимо, был погружен. Он осмотрелся по сторонам необыкновенно острыми глазами. Цвет лица у него был смуглый и брови такие густые, что образовывали нечто вроде повязки на лбу.

— Недоверие? Пренебрежение? — пробурчал он с досадой. — Ничего подобного! Уверяю вас, что…

— Совершенно лишнее уверять меня в том, что вы сами опровергли, — прервал его доктор. — Так, как вошли вы, не входят к человеку, советам и предписаниям которого собираются подарить хоть сколько-нибудь доверия. Но, впрочем, это неважно. Ваше имя и цель вашего посещения, разрешите узнать?

В тот же вечер в антикварную лавку на Пийльстег зашел пожилой, приличного вида господин. Старинного устройства звонок нарушил тишину лавки, и владелец ее с совершенно обезумевшим взглядом опрометью выбежал из задней комнаты. По его туалету было видно, что он только что отдыхал после обеда. Покупатель был настолько воспитан, что не обратил внимания на его внешность. Он начал осматривать витрины и через несколько минут нашел, что время для начала разговора назрело.

— У вас очень разнообразная торговля, — начал он. — Монеты, картины, фарфор… поистине вы можете сказать, как Теренций: ничто человеческое мне не чуждо.

— Сколько времени этот проклятый сон будет мучить меня? — бормотал про себя антиквар. — Вы нашли то, что вам нужно?

— Да, кое-что нашел, — отвечал покупатель, удивленный обращением господина Хейвелинка. — Кое-что.

— Вот как? — Антиквар завязал брови узлом. — Я беру на себя смелость уверить вас, что мой магазин…

Полтора миллиарда человек дышали, каждый, в среднем, двумя легкими; самые необычайные питательные вещества питали их материальное «я»; самые необычайные мысли питали их нематериальное «я». А на Хееренграхт в Амстердаме доктор Циммертюр старался разгадать те их мысли, которые казались им странными и тревожными и мешали в их борьбе за существование с полутора миллиардами со-человеков.

В один прекрасный день доктор вспомнил своего вспыльчивого пациента с Пийльстег. Сам он тоже слегка увлекался коллекционерством. Пациент этот интересовал его. Он решил нанести ему визит непрофессионального характера.

Пийльстег — узкий переулок с домами пятнадцатого века, который идет от Биржевой улицы параллельно Дамстрат. Старинный погребок Боля находится на этой улице, и наискосок от него доктор увидал лавку господина Хейвелинка.

Лавка была такой, какой он себе ее и представлял: старинное узкое помещение с витринами, столами, полками. В глубине находилась дверь в жилую комнату. Когда зазвонил звонок, дверь отворилась и владелец лавки высунул голову.

— Сейчас! — сказал он коротко и исчез в задней комнате.

Спустя два дня приемная доктора Циммертюра еще проветривалась, когда человек с густыми бровями и смуглым цветом лица прорвался мимо прислуги в кабинет. Доктор стоял возле книжной полки и перелистывал энциклопедию. Его мятежный гость ни секунды не колебался в выборе приветственных слов:

— Вы были с ними в заговоре! Вот отчего вы не хотели объяснить мне сна! Вот почему вы третьего дня зашли ко мне в лавку! Но вы…

Доктор положил книгу и пошел навстречу своему нежданному гостю.

— В чем дело? — спросил он. — Почему вы приходите до приема? И что это за вздор вы несете?

Господин Хейвелинк не остался перед ним в долгу:

Господину за столиком в углу было около тридцати лет. У него было свежее румяное лицо со светлыми, почти отсутствующими бровями над серовато-голубыми глазами. Волосы его, подозрительно редкие на висках, были причесаны с большим старанием и свидетельствовали о том, что когда-то вились. Вдруг он принялся, нащупывая, водить по столу белой пухлой рукой. К нему на помощь поспешил кельнер и подал ему пенсне.

— Благодарю вас, спасибо! Каким образом вы?..

— Вы, конечно, этого не заметили, но я сам близорук.

Посетитель с удивлением посмотрел на него.

— В самом деле! Вы носите пенсне! А я думал, что в вашей профессии этого не полагается.

На следующий день в то же время доктор опять сидел в погребке. Аперитив занимал его гораздо меньше, чем предвкушение продолжения вчерашнего эпизода. Оно и не заставило себя ждать.

Через четверть часа пришел молодой Схелтема в лакированных ботинках и зеленом галстуке бабочкой. Остерхаут приветствовал его глубоким поклоном и улыбкой почтительного понимания. Молодой Схелтема ответил ему на это не менее приветливой улыбкой.

— Абсент!

Неужели он ничего не заметил? Остерхаут подал ему абсент с почти отеческим выражением лица и позволил себе кинуть любопытный взор на книгу посетителя. Это был все тот же очерк о Бодлере. Молодой Схелтема вознаградил его за это проявление интереса разговором. Знаком Остерхаут с поэзией Бодлера? Нет? Однако если произношение не обманывает его, то Остерхаут фламандец… Бельгиец? Да, конечно. Бодлер прожил несколько лет в Бельгии. Не желает ли Остерхаут познакомиться с его характеристикой бельгийцев? Приготовившись слушать, кельнер придал своему лицу такое выражение, словно находился в церкви. Если мы скажем, что он был ошеломлен той характеристикой, которую Бодлер дал его соотечественникам, теми качествами, которыми он наградил их, и теми потрясающими рифмами, в которых он излил свои чувства к ним, — если мы скажем так, то это будет слишком слабо. Кельнер отступил на шаг назад, как если бы получил пощечину. Когда он ушел на свое обычное место в недрах погребка, молодой Схелтема проводил его улыбкой, совсем особенной улыбкой, улыбкой про себя, гнусной улыбкой, которая дала бы право возбудить судебное дело. Но ни одно слово не сошло более с уст молодого человека.

«Он заметил! — подумал доктор. — Нет никакого сомнения, и в этом его месть!»

Доктор застал его за остатками омара и мозельского. Схелтема посмотрел на доктора сначала совершенно равнодушно, потом его, видимо, позабавил вид маленького толстого ученого, когда тот подходил к его столу.

— Разрешите представиться? Меня зовут доктор Циммертюр.

Молодой Схелтема сделал великолепный жест.

— Представиться! Но дорогой доктор, ваше имя слишком известно. Я рад видеть вас, и ваше посещение меня нисколько не удивляет. Я имел случай убедиться, что вы чрезвычайно интересуетесь моей особой. Присаживайтесь! Присаживайтесь!

Доктор был изумлен. Он и не заметил, что позволил себе так увлечься в погребке, охваченный любопытством.

Улица была пустынна, канал чернел под беззвездным небом. Только что распустившиеся деревья освещались редким светом фонарей. Где-то на теневой стороне с необыкновенной осторожностью отворилась дверь, и кто-то поспешно, крадучись, стал пробираться вдоль стен домов. На углу первой поперечной улицы он задержался. Из черного переулка, шатаясь, вышел какой-то человек и с такой силой налетел на него, что оба чуть не упали. Им удалось восстановить равновесие, и они в бешенстве уставились друг на друга.

— Вы пьяны!

— А где у вас глаза?

После чего оба вдруг узнали друг друга.

— Господин док… господин доктор! Никак не думал… никак не ожидал…

Свет от лампы над бильярдом поблескивал в толстых стеклах очков на зеленом сукне — подарке доктора. Доктор ни на секунду не спускал глаз с их владельца, когда снова заговорил:

— И неужели вы сделали это, Остерхаут, из-за каких-то жалких десяти гульденов?

Кельнер молчал. Все его огромное тело сотрясалось.

— Не из-за денег, не правда ли? Из-за его улыбки? Да?

Глаза кельнера вспыхнули.

Точно прозрачное зеленое покрывало, спустилась весенняя ночь над Амстердамом. Только что распустившиеся деревья вдоль каналов и вода, отражающая их, были одного и того же цвета; небо с матово-бледными звездами было какое-то влажное, зеленое и напоминало лагуны. Не слышно было ни звука шагов, ни взмаха весел. Каналы спали, деревья стояли объятые сном, и только круги от фонарей на нежной листве свидетельствовали о том, что город был жив. Если бы Спящая красавица обитала в здешнем королевском дворце и только что уколола свой белый указательный пальчик об одно из веретен Брабанта, то и тогда царящая здесь тишина не могла бы быть глубже.

Вот что подумал одинокий человек, стоявший на одном из дугообразных мостов возле Оудерзэйдске-Ахтербургваль; казалось, он тоже спал. Большими глотками человек этот жадно впивал в себя воздух зеленой весенней ночи — смесь ароматов, такую же крепкую и опьяняющую, как зеленый ликер этой страны. И как раз в то мгновение, когда он это подумал, кристально чистая тишина внезапно нарушилась. Где-то совсем близко, в каких-нибудь ста метрах, прогремел выстрел. Бум! — повторило эхо среди спящих домов; бум-бум! — пронеслось невидимыми кругами между стенок канала, над дремлющими водами и унеслось дальше с ветерком, ласкающим своды нежной листвы. Выстрел! Револьверный выстрел! Еще несколько мгновений царила тишина, затем раздались какие-то непонятные звуки: дверь, что ли, затворилась? Были ли это убегающие шаги? Человек, стоявший на мосту, пришел в себя. Кто мог стрелять этой чарующей весенней ночью? Надо посмотреть, надо действовать. Он оставил перила моста, за которые держался, и поспешил в тот переулок, из которого, как ему показалось, раздался выстрел.

Но как ни искал, он не мог ничего найти. Переулки, извивающиеся по направлению к Ахтербургваль, мирно спали, и выстрел, разбудивший эхо, не разбудил больше никого. Человек прошел один переулок за другим, но все они были пустынны. Неужели ему приснилось? Он бросил поиски и из лабиринта переулков вышел на Ахтербургваль.

Прямо на ступеньках лестницы одного из домов перед ним лежал мужчина, и, судя по всему, он был мертв.

Человек с моста провел рукой по лбу. Дом был как раз против того моста, на котором он за несколько минут до этого стоял. Дом спал тогда, он спал и теперь. Откуда бы выстрел ни раздался, но только не из этого дома — в этом человек готов был поклясться. Но кто мог быть неизвестный, лежащий перед ним? И жив он или умер?

Однако, когда на следующий день доктор зашел в полицейский участок, положение оставалось без перемен или, вернее, даже ухудшилось. Раненый уже сидел. Он был в полном сознании. Но молчал. Он не был глух, потому что бой часов заставил его вздрогнуть, но ни слова не отвечал на вопросы, которые ему задавали. Полицейские власти заговаривали с ним по-голландски, по-немецки, по-английски, по-французски; они уговаривали его лаской, они пускали в ход угрозы — результат оставался тот же. Человек молчал.

— Может, он немой? — спросил полицейский комиссар.

— Нет.

— Что же с ним в таком случае? Может, душа его находится у Бога, как говорят индейцы?

— Нет, этот человек не страдает слабоумием, — сказал доктор, который освидетельствовал жертву ночного происшествия. — Посмотрите на форму его головы, на его руки. У него лоб точно у Гейне! А руки у него — не лапы слабоумного. Они привыкли к работе, это видно по линиям. Но только к какой работе? Если бы можно было знать это!

Гость доктора Циммертюра оказался чрезвычайно кроткого нрава. Он ел пищу, которую ему приносили, пил то, что ему подавали, вставал и ложился, когда этого от него требовали. Он не выказывал никаких желаний, не выражал никаких протестов, не требовал, чтобы его занимали, и не устраивал никаких решительно сцен. Словом, это был идеальный жилец. Но ключа к своей собственной загадке он не давал.

Напрасно доктор старался обратить его внимание на тот мир, к которому он и принадлежал, и не принадлежал. Он реагировал, но как автомат. У него не было любопытства, точно так же как и памяти. Когда же доктор взял свою скрипку и начал играть, гость заснул. Наградив гримасой двойную критику его, как музыканта и ученого, доктор убрал скрипку. Где находится та точка, через которую он сможет проникнуть в скрытые от него глубины?

Покушение на Ахтербургваль было не только загадочно, с точки зрения преступника оно было бессмысленно. Жертве были оставлены и жизнь, и деньги, хотя достаточно было одного движения, чтобы отнять у нее и то и другое. Можно ли было найти тут какое-нибудь другое объяснение, кроме одного — что оно было совершено для устранения ненужного свидетеля? Но свидетеля чего? Доктор, бывший почти свидетелем преступления, горел желанием узнать это.

На второй день пребывания неизвестного у доктора случилось нечто, что могло быть путеводной нитью и с первого взгляда, казалось, только еще больше сгущало атмосферу таинственности.

Это было под вечер. Пациент находился в кабинете доктора, в котором уже не было посетителей. Доктор посадил его на стул — он остался спокойно сидеть на нем; когда доктор подвел его к полкам с книгами — смотрел на них непонимающими глазами; когда доктор стал показывать ему рисунки — взгляд его скользил мимо. Наконец доктор подвел его к письменному столу, на котором лежали бумага и карандаши, и усадил в кресло перед столом. Несколько секунд он сидел неподвижно, как на операционном стуле. Потом он вдруг взял карандаш и стал играть им. Доктор задрожал. Не выразит ли рука то, чего не мог выразить его язык? Карандаш стал двигаться по положенному перед ним листу бумаги, потом выпал из руки пациента, взгляд его с бумаги скользнул по разным предметам, расставленным на столе, и наконец остановился — по крайней мере так это казалось — на так называемом вечном календаре, обозначающем дни, недели и числа передвигающимися полосками картона. Зная свою рассеянность, доктор имел обыкновение по окончании приема переставлять календарь на завтрашний день. Вид этого календаря — было ли это так на самом деле, доктор не мог сказать наверное, — казалось, привел пациента в состояние внезапного и бессмысленного страха. Он вскочил со своего кресла и испустил вой, напоминающий вопль безумного, и словно преследуемый кем-то бросился к двери. И вдруг остановился. Преследовала ли его какая-нибудь навязчивая мысль, которая теперь выпустила из своих лап его больной мозг? Почем знать? Потом так же внезапно он опустился на стул, зевнул два или три раза и заснул.

Гранильная фабрика бриллиантов Фишера помещалась на Тольстрат в только что выстроенном здании весьма внушительных размеров. Ей было триста лет от роду, и она давала работу шестистам рабочим. Это была не только самая старая, но и самая большая из всех гранильных фабрик Амстердама. Здесь было отшлифовано на своем веку множество знаменитых камней, из которых самым известным был «Южный Крест», найденный в Южной Африке и купленный Морганом за три миллиона голландских гульденов. Об этом можно прочесть в Бедекере. Тот, кому удавалось получить пропуск на фабрику, получал все эти сведения от секретаря Фишера, господина Бреккеля. Он же разъяснял и детали гранения.

Господину Бреккелю было двадцать восемь лет, это был блондин с голубыми глазами, очень элегантный и питающий большое пристрастие к красноречию. Выпадали дни, когда ему приходилось показывать фабрику пятидесяти посетителям, потому что фирма Фишера была полна либерализма, и несколько строк из консульства открывали иностранцу доступ на фабрику. Показывать одно и то же такому количеству людей, задающих одни и те же вопросы и высказывающих одни и те же мысли, было бы невыносимо для человека общества, если бы он не имел при этом возможности немного поразвлечься. А развлечение господина Бреккеля заключалось в том, что он варьировал свои собственные фразы и изучал дам, посещающих фабрику.

В это утро господин Бреккель ожидал посетителей и не боялся, что ему с ними будет скучно.

Неделю тому назад он познакомился с двумя иностранцами, мужем и женой, причем он просто потешал его, а

она

ослепила с первого взгляда. Женщина такого типа была редкостью в этой стране. Высокая, темноволосая, с мягкой походкой, со смеющимися черными бархатистыми глазами и большим соблазнительным ртом, она могла быть принята за русскую, но на самом деле была итальянка. Она совершала небольшую автомобильную поездку по Европе вместе с мужем, толстым добродушным пятидесятилетним человеком. Господин Бреккель случайно оказался их соседом по ложе у Тушинского — лучшего варьете в Амстердаме. Небольшая услуга, оказанная им, дала повод обменяться несколькими фразами. Они пришли в восторг от встречи с человеком, знавшим их язык, — господин Бреккель совершил путешествие по Италии вместе с целой компанией туристов, — а когда он после представления указал им итальянский ресторан на Лейдсхестрат, то их энтузиазм дошел до апогея, и они буквально заставили его поехать вместе с ними. Господина Бреккеля нетрудно было уговорить. Во время ужина они представились, и господин Бреккель, заметивший перед этим зубчатую корону на портсигаре, узнал, что он ужинал в обществе принца и принцессы Караччоло. Эта новость не произвела на него ошеломляющего впечатления, потому что ему было известно, что представляли собой очень многие княжеские роды в Италии, но ему все-таки было приятно. Чтобы и себя показать в наиболее выгодном свете, он рассказал про гранильную фабрику таким тоном, словно она принадлежала ему, и в благодарность за ужин предложил осмотреть ее.

Они вежливо старались уклониться от этого, потому что собирались ехать дальше, но господин Бреккель — взоры которого тонули в глазах принцессы, как воды реки в море, — господин Бреккель был неумолим, варьируя свои предложения, и дело кончилось тем, что они обещали ему заехать на следующий день.

Гранильная фабрика Фишера не лишилась своей «Кассиопеи». Полиция в Амстердаме, установившая скорость автомобиля в двадцать пять километров в час, не очень-то охотно принимает участие в состязаниях на открытом шоссе, и поэтому она задержала автомобиль принца Караччоло — он же Йозеф Горгонзола — на углу Тольстрат. И Йозеф Горгонзола и принцесса Алиса — «Лиана» — сразу же сообразили, в чем дело, и, если бы амстердамская полиция, забыв о своей тяжеловесной дородности, не проявила ловкости и изворотливости, отряд, наверное, потерпел бы большой урон, и оставшимся в живых пришлось бы поупражняться в быстрой езде, что шло вразрез как с их принципами, так и с природными наклонностями. Сиятельная чета была схвачена прежде, чем ей удалось пустить в ход револьверы. Она шипела, точно дикая кошка, а он расточал направо и налево неаполитанские изречения, требовавшие другой публики для того, чтобы возбудить восторг и одобрение. Последним ее жестом была попытка револьверным выстрелом разбить ящик, в котором хранилась «Кассиопея»: если ей не суждено носить ее, так пусть она не достанется ни одной женщине в мире! Но как ни была она ловка, эта попытка ей тоже не удалась. В тот же вечер «Кассиопея» снова была водворена в несгораемый шкаф Фишера, а принц и принцесса в тот же самый вечер попали в почти такое же темное место заключения. «Один нешлифованный бриллиант и два отшлифованных» — вот какова была эпитафия амстердамской прессы на их подвиги.

В тот же вечер доктор Циммертюр познакомил в своем кабинете двух лиц — директора гранильной фабрики бриллиантов Фишера и человека, который три дня тому назад был найден в бессознательном состоянии на Оудерзэйдске-Ахтербургваль.

— Вот немой свидетель, — сказал доктор Циммертюр, — и если бы не он…

— То глупость Бреккеля обошлась бы нам в несколько миллионов, — проворчал директор.