Йоги Джонсон стоял, глядя в окно крупной насосной фабрики в Мичигане. Скоро весна. Неужели то, что сказал этот писака Хатчинсон — «Коль пришла зима, весна не за горами», — снова сбудется и в этом году? — думал Йоги Джонсон. Неподалеку от Йоги, через одно окно, стоял Скриппс О’Нил, длинный худой мужчина с длинным худым лицом. Оба стояли и смотрели на пустой двор насосной фабрики. Снег покрывал упакованные в ящики насосы, которым вскоре предстояло отправиться по назначению. Как только придет весна и растает снег, рабочие с фабрики разберут штабеля, в которых под снегом лежат сейчас насосы, и отволокут их на станцию G.R. & I, где их погрузят на открытые платформы и увезут. Йоги Джонсон смотрел через окно на погребенные под снегом насосы, и его дыхание оставляло на холодном оконном стекле маленькие прозрачные следы. Йоги Джонсон думал о Париже. Быть может, именно маленькие прозрачные следы на стекле напомнили ему о веселом городе, где он некогда провел две недели. Две недели, которым суждено было стать самыми счастливыми неделями его жизни. Теперь это было позади. Это и все остальное.

У Скриппса О’Нила было две жены. Стоя у окна, длинный, худой и жизнестойкий благодаря кое-какой внутренней крепости, он думал о них обеих. Одна жила в Манселоне, а другая жила в Петоски. Жену, которая жила в Манселоне, он не видел с прошлой весны. Он смотрел на заваленный снегом складской двор и думал: что означает весна? Со своей манселонской женой Скриппс часто напивался. Когда он напивался, они с женой были счастливы. Они, бывало, отправлялись вместе на вокзал и шли по шпалам, а потом сидели рядом и пили и смотрели на идущие мимо поезда. Сидели, бывало, под сосной на вершине небольшого холма над насыпью и пили. Иногда они пили всю ночь. Иногда они пили целую неделю подряд. Это было им на пользу. Это делало Скриппса сильным.

У Скриппса была дочь, которую он шутливо называл Лузи

[1]

О’Нил. Ее настоящее имя было Люси О’Нил. Однажды ночью, когда Скриппс со своей старухой пили у железнодорожной насыпи уже третий или четвертый день, старуха вдруг куда-то исчезла. Он не знал, куда она подевалась. Когда он очнулся, кругом было темно. Он пошел вдоль путей обратно в город. Шпалы под ногами были твердыми и упругими. Он попробовал ступать по рельсам. Ничего не вышло. Он хорошенько выпил еще и пошел вдоль полотна. Путь до города был длинным. Наконец он добрел туда, где виднелись огни сортировочной станции. Он отклонился от путей и прошел мимо манселонской средней школы. Это было здание из желтого кирпича. В нем не было ничего от рококо, в отличие от домов, которые он видел в Париже. Нет, он никогда не был в Париже. Это был не он. Это был его друг Йоги Джонсон.

Скриппс О’Нил стоял перед манселонской средней школой, глядя вверх, на освещенные окна. Было темно, и шел снег. Он шел всегда, сколько помнил Скриппс. Прохожий остановился и посмотрел на Скриппса. Впрочем, какое ему дело до этого человека? Он пошел дальше.

Скриппс стоял под снегом и смотрел вверх на освещенные окна средней школы. Внутри люди что-то изучали. Они трудились до позднего вечера, парни соперничали с девушками в стремлении к знаниям, жажда знаний захлестнула Америку. Его девочка, маленькая Лузи, девочка, за которую пришлось выложить докторам целых семьдесят пять долларов, тоже сидела там и училась. Скриппс был горд. Ему было слишком поздно учиться, но там, внутри, день за днем, вечер за вечером, училась Лузи. У нее были природные задатки, у этой девочки.

Скриппс пошел дальше, домой. Дом не был большим, но Для старухи Скриппса не размеры были важны.

— Скриппс, — частенько говаривала она, когда они пили вместе, — мне не нужен дворец. Единственное, что мне нужно, — это место, куда не проникнет ветер.

Скриппс поверил ей на слово. Теперь, когда шел поздним вечером под снегом и видел огни собственного дома, он испытывал радость оттого, что поверил ей на слово. Это было лучше, чем если бы он шел домой во дворец. Он, Скриппс, был не из тех, кому нужен дворец.

Скриппс покинул Манселону. Он покончил с этим местом. Что мог подобный город ему дать? Ничего. Вот так работаешь всю жизнь, работаешь — и вдруг с тобой случается такое. От многолетних сбережений не осталось и следа. Все разошлось. Теперь он отправлялся в Чикаго искать работу. Чикаго — вот то, что надо. Взгляните на его географическое местоположение — точнехонько на оконечности озера Мичиган. В Чикаго можно делать большие дела. Это любому дураку понятно. Эх, надо было купить землю там, где теперь располагается Луп — крупный торговый и промышленный район. Купить землю по дешевке и держаться за нее. Пусть бы попробовали отнять. Теперь-то он кое-что соображает.

Один, с непокрытой головой, с запорошенными снегом волосами, он шел вдоль железнодорожного полотна G.R. & I. То была самая холодная ночь в его жизни. Он подобрал мертвую птицу, которая окоченела и упала на рельсы, и положил ее за пазуху, чтобы отогреть. Птица угнездилась на его теплом теле и благодарно тюкнула его клювом в грудь.

— Бедный малыш, — сказал Скриппс. — Ты тоже страдаешь от этого холода.

Слезы навернулись ему на глаза.

— Черт бы побрал этот ветер, — сказал Скриппс и снова подставил лицо вьюге. Ветер дул прямо с озера Верхнее. Телеграфные провода гудели от ветра над головой Скриппса Сквозь мглу он видел огромный желтый глаз, надвигавшийся на него. Гигантский локомотив выплывал из пурги. Скриппс сошел с путей, чтобы пропустить его. Что там говорил старик Шекспир, что ли: «У кого сила, тот и прав»? Скриппс размышлял над этой цитатой, пока поезд проезжал мимо него в снежной мгле. Сначала проехал паровоз. Скриппс разглядел склонившегося кочегара, забрасывавшего полные лопаты угля в открытое жерло топки, и машиниста. На машинисте были защитные очки. Его лицо освещали всполохи из открытой топки. Он был машинистом, и, значит, это он держал руку на рычаге. Скриппс подумал о чикагских анархистах, которые, когда их вешали, кричали: «Хоть вы и душите нас сегодня, вы не можете что-то-там-такое наши души». В Форест-Парке в Чикаго, сразу за развлекательным парком, на Уолдхеймском кладбище, где они погребены, стоит монумент. Отец, бывало, водил Скриппса туда по воскресеньям. Монумент был весь черный и на нем — черный ангел. Это было, когда Скриппс был маленьким мальчиком. Он часто спрашивал отца: «Папа, если мы по воскресеньям приходим смотреть на анархистов, почему мы не можем покататься на русских горках?» Ответ отца его никогда не удовлетворял. Он был тогда маленьким мальчиком в коротких штанишках. Его отец был великим композитором. Его мать была итальянкой из северной Италии. Странные они люди, эти северные итальянцы.

Где это он? Бредя в ночи сквозь вьюгу, Скриппс заплутал. Он собирался в Чикаго после той ужасной ночи, когда обнаружил, что его дом уже вовсе не дом. Почему Люси ушла? Что сталось с Лузи? Он, Скриппс, не знал. Не то чтобы его это волновало. Теперь все это осталось позади. Ничего этого больше не существовало. По колено в снегу он стоял перед железнодорожным вокзалом. На здании вокзала большими буквами было написано:

«ПЕТОСКИ»

Он видел груду оленьих туш, привезенных охотниками с Верхнего Полуострова Мичигана, они лежали, сваленные в кучу, мертвые и задубевшие и наполовину засыпанные снегом, на вокзальном перроне. Скриппс еще раз прочел надпись. Неужели это Петоски?

Скриппс О’Нил в нерешительности стоял перед парикмахерской. Внутри брили мужчин. Других мужчин, точно таких же, стригли. Еще другие мужчины сидели у стены на высоких стульях и курили, ожидая своей очереди занять место в парикмахерских креслах, любуясь картинами, висевшими на стене, или любуясь собственным отражением в длинном зеркале. Нужно ли ему, Скриппсу, туда входить? В конце концов, у него в кармане четыреста пятьдесят долларов. Он может войти куда хочет. Он снова посмотрел, нерешительно. Перспектива была привлекательной: мужское общество, теплое помещение, белые халаты парикмахеров, ловко чикающих ножницами или по диагонали направляющих свои бритвы сквозь мыльную пену, покрывающую лица мужчин, пришедших побриться. Они были мастерами своего дела, эти парикмахеры. Но почему-то это было не то, чего ему хотелось. Ему хотелось чего-то другого. Ему хотелось есть. Кроме того, надо было позаботиться о птице.

Скриппс О’Нил повернулся спиной к парикмахерской и зашагал прочь по улице закоченевшего и безмолвного северного города. Справа от него, пока он шел, плакучие березы свешивали до земли свои голые, без листьев, ветви, отяжелевшие от снега. До его слуха донесся звук санных колокольчиков. Возможно, было Рождество. На Юге дети запускали бы петарды и кричали друг другу: «Рождественский подарок! Рождественский подарок!» Его отец происходил с Юга. Он был солдатом повстанческой армии. Давно, в дни Гражданской войны, Шерман спалил их дом во время своего похода к морю. «Война — это ад, — сказал Шерман. — Но вы же понимаете, что происходит, миссис О’Нил. Я вынужден это сделать». Он поднес спичку к их старому дому с белыми колоннами.

«Если бы генерал О’Нил был здесь, — сказала мать Скриппса на ломаном английском, — вы, презренный трус, никогда бы не посмели поднести спичку к этому дому!»

Дым заклубился над старым домом. Взметнулось пламя. Белые колонны обволокло восходящими дымными кольцами. Скриппс крепко держался за грубую полушерстяную юбку матери.

Генерал Шерман снова вскочил на коня и отвесил низкий поклон. «Миссис О’Нил, — сказал он, и мать Скриппса всегда утверждала, что у него в глазах стояли слезы, хоть он и был проклятым янки. У этого человека было сердце, сэр, пусть он и не следовал его голосу. — Миссис О’Нил, если бы генерал был здесь, мы бы разобрались с ним как мужчина с мужчиной. Но поскольку все сложилось так, как сложилось, мэм, и поскольку война — это то, что она есть, я должен сжечь ваш дом».

Скриппс О’Нил искал работу. Хорошо бы поработать руками. Он шел по улице от столовой, мимо парикмахерской Маккарти. В парикмахерскую он не зашел. Она выглядела так же заманчиво, как и прежде, но сейчас Скриппс искал работу. Он резко свернул за угол парикмахерской и вышел на Главную улицу Петоски. Это была красивая широкая улица, с обеих сторон обрамленная домами из кирпича и прессованных каменных брикетов. Скриппс направлялся по ней в ту часть города, где располагалась насосная фабрика. У входа на насосную фабрику он смешался. На самом ли деле это насосная фабрика? Правда, паровые насосы выносили во двор и складывали в снегу, и рабочие поливали их водой из ведер, чтобы они покрылись ледяной коркой, которая должна защитить их от зимних ветров наподобие краски. Но были ли это действительно насосы? Может, все это — трюк? Они хитрецы, эти насосные рабочие.

— Простите, — Скриппс кивнул одному из рабочих, обливавшему водой новый неотшлифованный насос, только что вынесенный и с недовольным видом торчавший в снегу, — это насосы?

— Станут в свое время насосами, — сказал рабочий.

Скриппс понял, что это действительно фабрика. Его не обманывали. Он подошел к двери. На ней висел плакат:

В тот вечер, после своего первого дня на насосной фабрике, первого в череде, которая стала или которой предстояло стать бесконечной чередой дней унылого навинчивания гаек, Скриппс снова отправился в столовую поесть. Свою птицу он весь день прятал. Что-то подсказывало ему, что насосная фабрика — не то место, где стоит демонстрировать птицу. В течение дня он несколько раз испытывал из-за нее неудобство, но потом незаметно прикрыл ее рубашкой и даже прорезал в рубашке маленькую щелочку, чтобы птица могла высунуть через нее свой клюв — подышать свежим воздухом. Наконец дневная норма выполнена. Рабочий день закончился. Скриппс направляется в столовую. Скриппс счастлив, что работает теперь руками. Скриппс думает о стариках — мастерах насосного дела. Скриппс предвкушает общество доброжелательной официантки. Кто все же такая эта официантка? И что же такое с ней случилось в Париже? Нужно побольше узнать об этом Париже. Йоги Джонсон там бывал. Надо порасспросить Йоги. Вызвать его на разговор. Вытянуть из него все, что можно. Заставить рассказать все, что он знает. Скриппс знал способ-другой это сделать.

Глядя на закат над гаванью Петоски, на озеро, сейчас скованное льдом, и на огромные ледяные глыбы, громоздившиеся над волнорезом, Скриппс шагал по петоскской улице в столовую. Он хотел было пригласить Йоги Джонсона поужинать вместе, но не решился. Пока нет. Потом, позже. Всему свое время. С таким человеком, как Йоги, не следует торопить события. Но кто такой Йоги? Точно ли он был на войне? Что значила для него война? Действительно ли он был первым в Кадиллаке человеком, отправившимся на войну? Где этот Кадиллак находится? Время покажет.

Скриппс О’Нил открыл дверь и вошел в столовую. Пожилая официантка встала со стула, на котором она читала заокеанскую «Манчестер гардиан», и положила газету и очки в стальной оправе на кассовый аппарат.

— Добрый вечер, — просто сказала она. — Приятно видеть

вас

снова.

Что-то всколыхнулось внутри у Скриппса О’Нила. Какое-то чувство, которое он не умел определить.

Спустя полчаса Скриппс О’Нил и пожилая официантка вернулись в столовую мужем и женой. Столовая выглядела все так же. Здесь была длинная стойка с солонками, сахарницами, бутылками с кетчупом и вустерским соусом. Была открывающаяся в обе стороны дверь, ведущая на кухню. За стойкой стояла сменщица пожилой официантки. Это была пышногрудая жизнерадостная девушка, и на ней был белый фартук. У стойки, читая детройтскую газету, сидел коммивояжер. Коммивояжер ел бифштекс из вырезки на Т-образной косточке с хрустящей картошкой. Со Скриппсом и пожилой официанткой только что произошло нечто прекрасное. И теперь они были голодны. Они хотели есть.

Пожилая официантка смотрит на Скриппса. Скриппс смотрит на пожилую официантку. Коммивояжер читает свою газету и время от времени капает немного кетчупа на свою хрустящую картошку. Другая официантка, Мэнди, за стойкой, в своем свеженакрахмаленном белом фартуке. На окнах морозные узоры. Внутри тепло. Холодно — снаружи. Птица Скриппса, несколько взъерошенная, сидит на стойке и чистит перышки.

— Значит, вернулись, — сказала официантка Мэнди. — Повар сказал, что вы ушли в ночь.

Пожилая официантка посмотрела на Мэнди, в глазах у нее появился блеск, спокойный голос обрел более глубокий, богатый тембр.

— Мы теперь муж и жена, — мягко сказала она. — Мы только что поженились. Что бы ты хотел съесть на ужин, Скриппс, дорогой?

По утрам Скриппс медленно идет трудиться на насосную фабрику. Миссис Скриппс смотрит ему вслед из окна, пока он не исчезает в конце улицы. У нее теперь не так много времени, чтобы читать «Гардиан». Не так много времени, чтобы быть в курсе английской политики. Не так много времени, чтобы беспокоиться по поводу правительственного кризиса во Франции. Странный народ эти французы. Жанна д’Арк. Эйва ле Гальен. Клемансо. Жорж Карпентьер. Саша Гитри. Ивонна Прентам. Грок. Фрателлини. Жильбер Селд. «Дайял». Премия «Дайяла». Мэрон Мур. э э каммингс. «Огромная комната». «Ярмарка тщеславия». Фрэнк Крауниншилд. Зачем ей все это? Куда это ее заведет?

Теперь у нее был мужчина. Ее собственный мужчина. Только ее. Сможет ли она его удержать? Сможет ли удержать возле себя? Это вопрос.

Миссис Скриппс, бывшая пожилая официантка, а ныне жена Скриппса О’Нила, имеющего приличную работу на насосной фабрике. Даяна Скриппс. Даяна — ее собственное имя. Так же звали и ее мать. Даяна Скриппс смотрит в зеркало и думает: сможет ли она удержать его? Это начинало вызывать сомнения. И зачем только он познакомился с Мэнди? Осмелится ли она вмешаться, придя со Скриппсом в столовую? Нет, она не сможет. Он предпочтет ходить туда один. Она это знает. Будет ходить один и разговаривать с Мэнди. Даяна смотрела в зеркало. Сможет ли она его удержать? Сможет ли она его удержать? Эта мысль преследовала ее.

Он каждый вечер в ресторане — она не могла теперь называть заведение столовой. От этой мысли ком вставал у нее в горле и начинал душить. Теперь Скриппс и Мэнди каждый вечер разговаривали в ресторане. Девица пыталась увести его от нее. Его, ее Скриппса. Пыталась увести. Увести. Сможет ли она, Даяна, удержать его?

Эта Мэнди — она же просто потаскушка. Разве можно так вести себя? Разве можно делать такие вещи? Охотиться за чужим мужчиной? Вставать между мужем и женой? Разрушать дом? А все из-за этих бесконечных литературных реминисценций. Этих нескончаемых анекдотов. Скриппс очарован Мэнди. Это Даяна уже внутренне признала. Но она еще может его удержать. Это единственное, что сейчас имело значение. Удержать его. Удержать его. Не отпустить. Заставить остаться. Она смотрела на себя в зеркало.

Близилась весна. Весна уже витала в воздухе. (Это все тот же день, в который началась эта история, см. с. 388.

[6]

—

Примеч. автора.

) Дул чинук. Рабочие расходились с фабрики по домам. Птица Скриппса поет в своей клетке. Даяна смотрит из открытого окна. Даяна наблюдает, как ее Скриппс идет по улице. Сможет ли она удержать его? Сможет ли она удержать его? А если не сможет, оставит ли он ей свою птицу? В последнее время ей кажется, что она не сможет его удержать. Теперь по ночам, когда она к нему прикасалась, он переворачивался на другой бок, от нее. Пусть это был несущественный знак, но из несущественных знаков состоит жизнь. Она чувствовала, что не сможет его удержать. Пока она смотрела на него в окно, «Сенчури мэгазин» выпал из ее ослабевших рук. В «Сенчури» был новый редактор. В журнале стало больше репродукций с гравюр. Гленн Фрэнк отправился возглавлять какой-то крупный университет. А в журнале стало на одного Ван Дорена больше. Даяна почувствовала, что это может стать для нее шансом. На радостях она читала «Сенчури» все утро. Потом подул ветер, теплый чинук, и она поняла, что Скриппс скоро придет домой. Поток мужчин, двигавшихся по улице, становился все гуще. Есть ли среди них Скриппс? Она не хотела надевать очки, чтобы разглядеть его. Она хотела, чтобы при первом взгляде на нее Скриппс увидел ее в наилучшем виде. По мере его предполагаемого приближения ее вера в «Сенчури» все больше угасала. Еще недавно она так надеялась, что журнал придаст ей нечто, что поможет удержать его. Теперь она вовсе не была в этом уверена.

Скриппс идет по улице в оживленной компании рабочих. Мужчин возбуждает весна. Скриппс размахивает своим судком для завтраков. Скриппс на прощание машет рукой рабочим, которые строем, один за другим, направляются в заведение, бывшее некогда салуном. Скриппс не смотрит на окно. Скриппс поднимается по лестнице. Скриппс все ближе. Ближе. Вот Скриппс уже здесь.

— Добрый день, Скриппс, милый, — говорит она. — А я читала рассказ Рут Сакоу.

— Привет, Даяна, — отвечает Скриппс. Он ставит судок. Она выглядит усталой и старой. Он заставляет себя быть любезным.

— И о чем рассказ, Даяна? — спросил он.