И тогда настал холод. Из-за жестокой стужи, как говорят легенды, кролики не вылезали из нор многие месяцы, лоси укрывались в пещерах, у птиц на лету леденели крылья. Воздух переливался кристаллами перед носом волков Широкой Долины, когда те выходили на охоту. Каждый вдох обжигал легкие, от мороза не спасал даже густой подшерсток. Волки сотворены для зимы, но та зима была выше волчьих сил. Солнце, казалось, навечно ушло к дальнему краю земли, а луна, прежде струившая живой свет, смерзлась в темное пятно.

Царь воронов сказал, что зима будет длиться три года и принесет гибель миру. Что она послана в наказание тем, кто не чтит волю Древних. Лидда чувствовала только голод и знала лишь то, что ее стая неспособна охотиться.

Лидда бродила вдалеке от семьи, даже не пытаясь по пути вынюхивать мышей и зайцев. Тахиим как вожак уже объявил стае о прекращении охоты: волки слишком ослабли и не в силах добывать даже тех немногих лосей, что еще уцелели в Широкой Долине. Оставалось ждать, когда морозная стужа обратится в стылый холод смерти. Ожидание тяготило Лидду, и она двинулась прочь, подальше от голодного взгляда щенков, чьи тонкие кости выступали сквозь шерсть. Все волки в стае — даже подростки — должны заботиться о детенышах, и если Лидда не в состоянии добыть им пищу, то она недостойна называться волчицей.

Она пробиралась через глубокие снежные завалы; каждая шерстинка на спине казалась тяжким грузом. Над головой кружили несколько воронов — ей бы такие крылья, долететь до равнины, где обычно охотилась стая… Там еще остались лоси, можно напасть на самого сильного и биться до смерти — до собственной смерти, ослабевшая Лидда в этом не сомневалась.

Легенды гласят, что от смешения крови волков Широкой Долины и волков, живущих за ее пределами, появится волчица, которой судьба вечно стоять на рубеже между двумя мирами. Из-за нее может прийти конец не только стае, но и всему волчьему роду. Именно потому Рууко, представший перед нами в сумраке занимающегося рассвета, пришел убить моего брата, сестер и меня через четыре недели после нашего рождения.

Убийство щенка — деяние противоестественное: волк предпочтет скорее отгрызть себе лапы, чем тронуть детеныша. Мою мать могли бы простить, когда она — обычная волчица, которой не положено давать потомство, — все же принесла щенков. Но она еще нарушила закон Широкой Долины, охраняющий чистоту нашей крови, а это было много хуже. Рууко всего лишь выполнял свой долг.

Он недавно наделил Риссу целым выводком детенышей: продолжать род позволено только вожаку, прочие волки могут спариваться не иначе как с его разрешения, поскольку лишних щенков в скудные годы трудно прокормить. В Широкой Долине, вмещавшей четыре волчьих стаи и несколько людских племен, в то время царила вражда, добычи становилось все меньше. Волки, как правило, обходили наши владения стороной, зато люди то и дело норовили оттеснить нас с привычных мест охоты. Год моего рождения был не самым изобильным для стаи Быстрой Реки. Мать, видимо, до конца надеялась, что Рууко не почует в щенках кровь чужака и не станет нас убивать.

Двумя днями раньше, на рассвете, мы с братом попробовали вскарабкаться по мягкому прохладному склону, ведущему из полутемной норы в тот незнакомый мир, звуки которого отражались эхом от стен нашего жилища. Голоса взрослых волков, неведомые запахи — все казалось заманчивым, и мы норовили пробраться к выходу всякий раз, как улучали время между едой и сном.

Я не стала возвращаться в материнскую нору — там пахло погибшими сестрами и братом, там ждало лишь одиночество. Внезапно донесся запах молока и теплых тел, послышалось чмоканье, — и голод сорвал с меня оцепенение, не отпускавшее весь день. Часть меня еще недоумевала: как я смею думать о еде, когда мою мать навсегда изгнали? Однако неужели я выстояла против Рууко лишь для того, чтобы умереть от голода в нескольких шагах от теплого молока Риссы? Я не знала, захочет ли она меня накормить, но ведь я дочь ее сестры, во мне течет та же кровь — я должна попытаться! Я не забыла угроз Уннана и Борллы, и тем не менее страх пересиливался голодом. Я отползла от тел брата и сестер и двинулась было к норе, откуда доносились манящие запахи и звуки, как вдруг заметила взъерошенного волчонка, неловко свернувшегося на краю поляны. После удара Борллы у него поперек правого глаза осталась царапина, а тело из-за спутанной шерсти казалось еще более мелким и жалким.

— Ты умрешь от голода, если здесь останешься!

В ответ он лишь молча на меня взглянул. Яркие, лучащиеся серебристым светом глаза напомнили мне Триелла, и я уже не могла пройти мимо, как ни манила еда.

— Кроха, — я назвала его тем же ласковым словом, каким обращалась к нам мать, — если ты не научишься давать отпор, то так и проживешь всю жизнь с поджатым хвостом, и тебя станут звать низкохвостом.

В каждой стае есть слабый волк: его презирают, с ним не считаются, ему перепадает меньше еды. Таких и зовут низкохвостами. Впрочем, если взъерошенный волчонок сейчас не поест, то ему и не придется дожить до возраста, когда его вздумают наградить такой кличкой.

Тенистая прогалина, где нам предстояло набираться сил и учиться законам стаи, лежала всего в часе ходьбы от края леса, если ступать слабыми щенячьими лапами. Поляну окружали можжевеловые кусты и ели, в точности как на старом месте, здесь пахло защитой и надежностью. С небольшого холма на северном краю поляны открывался вид в глубь леса; для большей безопасности Рууко всегда выбирал места рядом с буграми, скалами или завалами деревьев — чтобы было откуда взглянуть вокруг. Два крепких дуба стояли стражами на западной стороне прогалины; поперек нее, чуть ли не из конца в конец, лежала поваленная ель. Упругий мох, к которому так и тянет припасть, мягкая земля для щенячьих игр, высокие тенистые деревья, под которыми не страшен зной подступающего лета, близкое журчание чистого ручья — этим вполне окупался и тяжкий путь, и ноющее тело.

Мы с Аззуеном и Маррой стояли у корней лежачей ели, с удовольствием оглядывая новое место. Борлла и Уннан косились на нас из-под большого валуна и о чем-то перешептывались, Реел то и дело норовил протиснуть между ними морду, чтобы подслушать. Они наверняка замышляли против нас новую каверзу, но Тревегг, перебежав поляну, притащил всех троих поближе к нам. Борлла не упустила случая наступить Аззуену на больную лапу так, что тот взвизгнул, и я готова была хорошенько ей поддать, чтобы лишь хвост над ушами мелькнул, — однако прежде заговорил Тревегг:

— Послушайте меня, щенки! Вы добрались до места у лежачего дерева — одного из тех пяти мест на нашей территории, где может собираться стая. Запомните его! — Тревегг, старейший волк стаи, приходился вожаку дядей, даже глаза у них были с одинаковым темным ободком, хотя открытый и добрый взгляд Тревегга не имел ничего общего с беспокойными глазками Рууко. Более светлая, чем на теле, шерсть вокруг морды придавала ему вид мягкий и располагающий. Он оглядел поляну и вдохнул запахи нашего нового дома. — В местах сбора мы договариваемся об охоте или решаем, как лучше защитить свою территорию. Сюда возвращаются волки, уходившие на промысел, здесь остаются щенки во время охоты. Дело взрослых волков — добывать еду, а удобное и надежное место сбора дает защиту всей стае. Такие места надо помнить: никогда не знаешь, в какой нужде оно может понадобиться.

Я подняла морду навстречу ветру и вдохнула пахнущий желудями воздух поляны, постаралась запомнить слабый шелест можжевеловых кустов и запах земли, смешанный с запахом стаи.

— Глядите, малыши! — Иллин, стоявшая в центре прогалины, припала плечом к земле, опрокинулась на спину и теперь каталась в пыли, урча от удовольствия. И она, и ее брат Минн, рожденные Риссой и Рууко в прошлом году, уже выросли величиной со взрослого волка и считались почти полноправными членами стаи, и все же в них оставалось много щенячьего; на радостную возню Иллин мы смотрели с любопытством. Тревегг — неуловимо молодеющий, словно сбрасывающий с себя годы жестоких схваток каждый раз, когда брался нас учить, — объяснил:

Дни становились все жарче и длиннее. Мы, щенки, набирались сил, уже не падали так часто от усталости и понемногу привыкали к укладу волков: днем спать, а еде, играм и учебе отводить прохладные сумерки и лунные ночи. Мы узнавали, что луна с каждой ночью меняется, подчиняясь многодневному ритму, и по ней можно отсчитывать время. Тревегг сказал, что мы будем годны для охоты, когда луна еще пять раз станет круглой и яркой. Пока же мы для тренировки охотились на мышей, что неосторожно вылезали на поляну, и играли с Тлитоо и другими воронятами из семьи Гладкого Крыла. Луна делалась ярким диском уже дважды, и каждый раз я вспоминала наш переход через равнину и вновь содрогалась от ужаса.

На поляне я впервые попробовала мясо, когда Рисса прекратила кормить нас молоком и волки стали носить нам пищу в желудке. В первый раз, когда Тревегг склонился к нам, мы не поняли, откуда идет запах; затем Аззуен, сощурив внимательные глаза, ткнулся носом в его морду, и старый волк, натужившись, отрыгнул немного мяса на землю перед нами. С тех пор мы уже знали, что стоит лишь попросить — и любой из волков накормит нас мясом, свежим и мягким.

Вместе с силами у нас прибывало любопытства, мы жаждали исследовать тот мир, что простирался вокруг поляны с лежачим деревом. Сколько мы ни докучали взрослым просьбами взять нас поохотиться или обойти территорию, нам перепадали в лучшем случае получасовые прогулки. Наконец, через три луны после перехода к лежачему дереву наша мечта сбылась.

Однажды с рассветом на прогалину прилетели Гладкое Крыло и Песнь Дождя. Вороны — существа дневные, и хотя мы обычно охотимся ночью, нам бывает интересно к ним присоединиться. Рууко в тот миг сосредоточенно оглядывал поляну и потому раздраженно стряхнул с себя Гладкое Крыло, когда тот уселся ему на голову.

— Неблагодарный! — высокомерно заявил ворон. — Если тебе не нужны мои новости, улечу к стае Мышеедов, они только обрадуются.

Стая Лидды охотилась вместе с людьми. На сытной еде волки окрепли, добыча их стала обильнее, щенки рождались более упитанными и здоровыми, чем в других семьях. Даже старый Олаан, в очередной раз до отказа набив брюхо, вынужден был признать, что охота с людьми приносит пользу.

А потом волки и люди убили мамонта. И все переменилось.

То была самая успешная охота за все время. Ворча на скудный снег и тающий лед, мамонты переселялись в холодные края. Один в их стаде слегка хромал — это знал любой охотник, способный различать звуки и запахи. Едва учуяв раненое животное, стая Лидды пустилась вслед; говорили, что волчьим стаям уже приходилось убивать мамонтов, хотя Лидда в это не очень верила: мамонт, даже раненый, оставался умным и опасным зверем, которому часто приходит на помощь все стадо.

Нынешний был один. За ним уже шли три длиннозуба и стая красных волков, поодаль выжидала медведица.

Я не могла забыть о человеческой девочке. Мои мысли были заняты ею настолько, что я не сразу заметила, как озабоченный Тревегг вышел на поляну, тревожно щуря глаза. За ним трусил Минн — растерянный и слегка испуганный.

— Ее нигде нет, — сообщил Тревегг Риссе, сонно поднявшей голову от лежачего дерева. Дождь наконец закончился, за три погожих дня земля почти везде высохла, и мы не упускали случая погреться на солнце перед вечерней охотой.

Старый волк помотал головой.

— Я шел по следу до кромки леса и дальше на поле, а потом след исчез. Непонятно.

В ту ночь стая вернулась без добычи.

Спустя четверть луны, во время отдыха, нас разбудил странный вопль — то ли предсмертный стон лошади, то ли волчий вой. Оказалось, так ревет лось.

Рисса подняла голову и понюхала воздух.

— Пора щенкам выходить на охоту, — решила она.

Мои уши поднялись торчком, сердце забилось быстрее. Марра рядом со мной взвизгнула от восторга. Рисса слишком долго не брала нас на охоту — я даже начала подозревать, что мы, пожалуй, станем годовалыми раньше, чем научимся преследовать дичь. Аззуену и остальным исполнилось уже полгода, я приближалась к тому же возрасту, и все же после происшествия с табуном Рисса избегала подпускать нас к крупной добыче.

Как и в прошлый раз, девочка сидела и тонким длинным камнем измельчала растения, насыпанные во второй, полукруглый камень. На этот раз рядом никого не было. Я не представляла, как к ней подобраться, только знала, что без этого в стаю не вернусь. При воспоминании о стае на меня вновь нахлынул стыд вместе со злостью: о том, что я не охотилась, теперь знали все.

Прошел час; девочка встала и направилась к постройке из камней и глины — ближней ко мне. Постройка занимала меня уже давно: человеческий запах был в ней слабее, чем в других, она пахла растениями и лесом.

Стараясь не шуметь, я выбралась из-под куста и поползла на брюхе к краю лагеря. Рисса и Тревегг предупреждали, что при дневном свете люди видят хорошо, и я двигалась осторожно. В воздухе еще витал запах стаи, оставленный две луны назад, во время вылазки за мясом; я старалась от него не отклоняться.

— Ты куда, волчица? — проскрежетал над ухом Тлитоо.

— К ней. Не шуми.

Услышав оклик Тревегга, я замедлила шаг. Говорить ни с кем не хотелось, но ослушаться старого волка я не посмела, он ведь всегда меня защищал. Тревегг запыхался, хотя прежде он не знал усталости, еще недавно я не успела бы так его обогнать…

— Вы, молодые, слишком легки на ногу, — проворчал он добродушно, поравнявшись со мной.

Я вдруг заметила, что морда его сильно поседела, а зубы сточились. Меня захлестнула жалость: я не представляла, что буду делать, если стая его лишится.

— Мне туда нельзя. Не могу смотреть, как все пожирают мою лосиху.

— Понимаю, — мягко кивнул он. — Потому-то я здесь. Возможно, Рууко так и не даст тебе охотиться, будь к этому готова.