Примерно в 10.30 вечера 9 мая 1936 года толпа из четырехсот тысяч человек, плотно сгрудившаяся вокруг Палаццо Венеция в Риме, неожиданно издала рев, который один из журналистов уподобил звуку извергающего лаву вулкана. Бенито Муссолини, «дуче фашизма», вышел на дворцовый балкон, расположенный высоко над их головами, и молча уставился на них. Он положил ладони на бедра, выставил вперед свою массивную челюсть и широко расставил ноги, приняв позу, знакомую им всем. На нем была черная рубашка, серая униформа и круглая черная шапка, которую носили члены фашистской милиции; несколько мгновений он стоял перед залитыми лучами прожекторов решетчатыми окнами — так же неподвижно, как символ его режима — топор и ликторская фасция, выгравированные на стене позади него.

Он поднял руку. Толпа замолкла. Не только в Риме, но и по всей Италии миллионы людей с напряженным ожиданием прислушивались к звуку голоса дуче. В этот теплый весенний вечер, получившийся каким-то удивительно колдовским благодаря луне и необычно яркому освещению, толпы возбужденных слушателей, вызванных на улицы колокольным звоном церквей и сиренами, запрокинув головы, взирали на репродукторы, выставленные на площадях.

«Офицеры, сержанты и солдаты, — возвестил наконец Муссолини своим низким, зычным голосом, который леди Оксфорд назвала самым красивым из всех слышанных ею, — чернорубашечники революции, итальянцы и итальянки, находящиеся дома или в других странах мира, слушайте: произошло великое событие. Сегодня, в четырнадцатую годовщину фашистской эры окончательно решилась судьба Абиссинии. Все узлы оказались разрубленными нашим сверкающим мечом, и победа в Абиссинии останется в анналах истории нашей страны полной и чистой, как и легионеры, падшие в бою. У Италии есть Империя…»

Заключительные слова Муссолини потонули в диком потоке восторженных возгласов, во все возрастающем, беспрерывном, завывающем скандировании: «Дуче! Дуче! Дуче!», в истерических воплях женщин, в криках, полных обожания и заверений в верности до гробовой доски. А дуче стоял и спокойно взирал на них сверху вниз, не отвечая на приветствия, уцепившись руками за каменную балюстраду; его массивное лицо, освещенное яркими лучами прожекторов, ничего не выражало.

«Он подобен Богу, — сказал один из „бонз“, наблюдая, как он стоит на балконе с олимпийской невозмутимостью. — „Нет, он не подобен Богу, — заметил кто-то рядом с ним. — Он и есть Бог“.

Тогда Муссолини было 52 года. Двадцатью пятью годами ранее, в октябре 1911 года, отбывая срок в камере 39 в тюрьме Форли за «подстрекательство к забастовкам и мятежу», он начал писать автобиографию.

«Я родился 29 июля 1883 года, — писал он, — в Варнано-дей-Коста, старой деревушке, лежащей на вершине холма, в селении Довиа, рядом с селением Предаппио. Я появился на свет в два часа дня в воскресенье… За восемь дней до этого солнце вошло в созвездье Льва».

Его отец был кузнецом, и сын всегда гордился этим. «Я человек из народа, — любил говорить он. — Я понимаю народ, потому что я часть его». В 1936 году была изготовлена и вделана в стену сельского дома близ Предаппио мемориальная доска, которая сообщала прохожим, что «на этой ферме жили и работали предки Муссолини — крестьяне». Но они были не только крестьянами; они принадлежали к классу, который дуче впоследствии стал презирать — «мелкой буржуазии». Его дед владел фермой, на которой родился его отец, и был лейтенантом национальной гвардии. Мать Муссолини Роза была школьной учительницей, тихой, религиозной женщиной, нежной и доброй, «уважаемой всеми», как писала после ее смерти выходившая в Форли газета «Пенсьеро романьоло» (II Pensiero Romagnolo), «за ее добродетели, а также за любовь и ум, которые она проявляла, выполняя свое благородное призвание». Она была исключительно экономной, да иного и быть не могло, ибо ее муж Алессандро, хотя и был квалифицированным кузнецом и владельцем молотилки, не очень интересовался работой и большую часть времени уделял не наковальне, а политическим дискуссиям. Он нигде не учился, но нельзя сказать, что он был человеком необразованным; в нем чувствовался ум. Он писал статьи в различные социалистические журналы, а также в местную прессу — республиканскую «Пенсьеро романьоло», а его сыновья впоследствии описывали, как он целыми часами читал им отрывки из политических произведений, которые они еще не могли понимать. Подобно многим жителям Романьи, этой красивой гористой области Италии, лежащей между Тосканой и Эмилией, он фанатично придерживался своих политических взглядов и страстно отстаивал их. Он начал свою деятельность в Предаппио, в местном отделении Интернационала и, как и его отец, сидел за свои убеждения в тюрьме. Он назвал старшего сына Бенито по имени мексиканского революционера Бенито Хуареса, руководителя кровавого восстания против императора Максимилиана, и дал ему также два других имени — Амилькар в честь анархиста из Романьи и Андреа в честь Андреа Коста, одного из создателей Итальянской социалистической партии.

Дом, в котором жила семья Муссолини в Довиа, был бедным и представлял собою полуразвалившийся особняк в двух милях от Предаппио, известный под названием «дворец Варано», где они ютились в двух комнатах второго этажа. Чтобы добраться до этих комнат семья должна была проходить через комнату, которую Роза Муссолини использовала в качестве класса для занятий и в которой во время летних каникул Алессандро хранил пшеницу, которую успевал намолотить с помощью самодельной машины.

Бенито со своим тихим, толстым маленьким братом Арнальдо спал в комнате, где располагалась кухня и хранились дрова, его сестра Ядвига спала с родителями в другой комнате, где семья находилась в дневное время, где дети играли, рассматривали картинки в книгах отца и в газетах, которые хранились в книжном шкафу у стены. Но когда Бенито достаточно подрос, чтобы держать отцовские кузнечные инструменты, его отправили работать в кузницу, где он нередко получал подзатыльники, если не уделял должного внимания работе или пугался летящих искр.

19 февраля 1905 года Роза Муссолини умерла от менингита в возрасте сорока шести лет, и Бенито, как отмечалось в «Пенсьеро романьоло», был вне себя от горя. Во время похорон он «хотел сказать последнее прости, но, приложив для этого огромные усилия, не совладал с собой, расплакался и смог лишь бросить несколько цветков в ее могилу». После смерти матери он стал преподавать в школе в Каневе, небольшом городке в коммуне Толмеццо в Be нецианских Альпах к северу от Удине. Хорошего учителя из него не получилось, и он знал об этом. Дети относились к нему неплохо, но ему, видимо, было трудно держать их под контролем, да и мысли его часто были далеки от школьных дел. Иногда он терял терпение, стучал кулаком по столу и ругал их. Но хотя они и называли его «тираном», он не внушал им страха. Некоторые из них считали его сумасшедшим. Его скособоченный воротник был почти всегда грязным, шнурки на ботинках часто болтались, волосы были длинными и нечесаными. Читая книгу и нашептывая стихи, он подолгу гулял по городу, не считая тех двух с половиной миль от дома, где жил на полном пансионе, до школы, которые ему приходилось проделывать ежедневно. У священника он брал уроки латинского языка, начал изучать индийскую арифметику и вел конспекты по истории философии и критике немецкой литературы; но в основном, когда он не был занят преподаванием в школе и частными уроками в пансионе, где проживал, он пьянствовал или развлекался, удовлетворяя свои сексуальные потребности. Он сам признавал, что год, проведенный в Толмеццо, был временем «моральной деградации». Он регулярно напивался, и часто после того, как его собутыльники ложились спать, продолжал болтаться в одиночку по темным улицам города, выкрикивая что-то, декламируя стихи Кардуччи или выступая с речью на площади перед фонтаном. Он занимался любовью со всякой девушкой, которая была ему доступна, и угрожал изнасиловать ту, которая не проявляла уступчивости. Он подхватил сифилис и когда обнаружил у себя симптомы болезни, зарядил пистолет и заявил, что хочет застрелиться. Его с трудом удалось заставить сходить вместо этого к врачу. У него был страстный роман с женой хозяина квартиры, и когда он уже уехал из Толмеццо, то однажды, поддавшись сильному желанию, проделал зимою среди ночи трехсотмильное путешествие из Предаппио, и тайком пробравшись по лестнице, изнасиловал ее прямо на полу, пока муж преспокойно спал в соседней комнате.

В разгар следующего лета он вновь оказался в тюрьме. Он проявил присущую ему бескомпромиссную горячность, когда во время одного из аграрных конфликтов, регулярно нарушавших течение жизни в Романье, вступил в политическую дискуссию на стороне поденных рабочих Предаппио, выступивших против своих «угнетателей» — землевладельцев, и был приговорен к трем месяцам тюремного заключения.

Постепенно он стал приобретать известность в Романье. О нем говорили и писали в газетах. В возрасте двадцати пяти лет «товарищ Муссолини» представлял собою уже мощную силу. Выйдя из тюрьмы, он отправился на север в Тренто, принадлежавший в то время Австрии, и трудился там на профсоюзном поприще, став постоянным автором в революционном и интернациональном по характеру еженедельнике «Авенире дель лавораторе» (Awenire del Lavoratore — «Будущее трудящегося»). Но социалисты Трентино, обожавшие Мадзини, понравились ему не более, чем социалисты Гуальтьери, «сделанные из лапши». Они были «лакеями буржуазного капитализма», «рабами национализма и патриотизма», которых следовало бить и бить, пока «их предательство дела пролетариата» не будет разоблачено. Ибо пролетариат должен считать себя «антипатриотичным уже по своему характеру» и ему необходимо разъяснить, что национализм — это маска «грабительского милитаризма», которую «следует оставить господам», а национальный флаг, по определению, данному Поставом Эрве, — это «тряпка, место которой на помойке».

Хотя его неприятие националистической линии социалистов Трентино было глубоко осознанным, он согласился сотрудничать в газете «Пополо» (II Popolo), редактором которой был Чезаре Баттисти, симпатизировавший ирредентистам, и в статье, написанной им для «Пополо» и «Вита трентина» (La Vita Trentina), владельцем и редактором которой был Баттисти, он с уже знакомой всем неразборчивостью открыл огонь по целому ряду мишеней — от антипролетарского мышления профсоюза каменщиков до алчности землевладельцев, от пагубного влияния неомальтузианства

Каждая семья, неоднократно повторял он, должна иметь пять детей, как его семья. Отцы таких больших семей получали более высокую зарплату, чем другие, менее удачливые рабочие, а матери, родившие многочисленных детей, становились почетными членами фашистской партии.

Муссолини был хорошим солдатом. Он не пошел добровольцем, как большинство его сторонников, и ждал до августа, когда его зачислили во II полк берсальеров. Однако он отверг предложение командира полка вести в полковом штабе дневник боевых действий и уже через несколько недель оказался на передовой. В 1905-1906 годах по возвращении из Швейцарии он уже прошел 19-месячную военную подготовку и за это время доказал, что, несмотря на репутацию бунтаря, может быть дисциплинированным солдатом. Тогда, как и сейчас, он проявил стремление понравиться начальству и продемонстрировать энтузиазм и способность к упорному труду. Решив во что бы то ни стало не отставать от других, он безропотно выполнял долг, без особого героизма, но с необходимым рвением, и в официальном рапорте был назван примерным солдатом, проявившим дух истинного берсальера. Он получил повышение и стал капралом. В письмах домой он писал в основном об опасностях и трудностях пехотной службы на передовой, о том, что целыми неделями находится под обстрелом, о ситуациях, когда его жизнь подвергалась опасности. Он приехал в отпуск домой прямо из окопов у реки Изонцо, сильно уставший и оборванный, причем его шинель была застегнута не на пуговицы, а держалась с помощью кусков проволоки

[5]

.

Однажды в феврале 1917 года во время демонстрации нового миномета раздался сильнейший взрыв, и стоявшие рядом с ним пять человек были убиты, а в воздух взлетели исковерканные куски металла от бомбы и разорвавшегося минометного ствола. Его самого с силой швырнуло на землю, и он был доставлен в перевязочный пункт без сознания, а в его тело впилось более сорока минометных осколков. Когда госпиталь в Ронки, куда он был отправлен, был сильно поврежден в результате бомбардировки, и пришлось эвакуировать большинство раненых, его оставили там, так как он был слишком плох, чтобы его перевозить.

Спустя несколько недель, когда ему стало лучше и он вернулся в Милан, Маргарита Сарфатти пришла навестить его. «Я никогда не забуду этот визит, — писала она. — Он был настолько изможден, что едва мог говорить. На его бледном лице появилась улыбка, когда он увидел нас, глаза его ввалились. Он почти не мог двигать губами, было ясно, что он ужасно страдал. Кто-то из нас спросил, не хочет ли он почитать какую-нибудь книгу. Он ответил отказом. „Я читаю только это, потому что оно знакомо мне. Не могу читать ничего нового“. И он указал на томик стихов Кардуччи».

Разумеется, Муссолини не был бы сам собой, не используй он те преимущества, которые давало ему положение раненого солдата. «Я горжусь тем, — писал он с характерным самолюбованием, как только оправился и смог владеть ручкой, — что, выполняя свой опасный долг, окрасил в красный цвет своей кровью дорогу в Триест». «Я испытывал ужасную боль, — отмечал он в автобиографии. — Все операции были сделаны мне практически без анестезии. За один месяц я перенес двадцать семь операций: все, за исключением двух, прошли без анестезии».

Отдавая себе отчет в том что делает, он вернулся в редакцию «Пополо д'Италия» на костылях, которыми он пользовался еще долго после того, как надобность в них отпала. Как ветеран войны он считал себя вправе критиковать социалистов, клерикальных пацифистов и нейтралов, которым он вменял в вину ответственность за катастрофу при Капоретто, с большим правом, чем он мог бы позволить себе, будучи гражданским журналистом. И как один из тех, кого он постоянно называл «оставшимися в живых», он начал выступать за участие бывших солдат в правительстве новой Италии, правительстве, которое должно быть сильным и бескомпромиссным. Еще в феврале 1918 года он ратовал за появление диктатора, «человека жестокого и энергичного, способного вычистить все». Спустя три месяца в широко разрекламированном выступлении в Болонье он намекнул, что сам мог бы претендовать на эту роль.

Поход на Рим уже обсуждался Муссолини и четырьмя ведущими фашистами, которых позднее стали называть «квадрумвирами». Это были Итало Бальбо, исключительно красивый 26-летний лидер «сквадристов»; генерал Эмилио де Боно, в прошлом — командир IX корпуса итальянской армии; Чезаре Мария де Векки, депутат от партии фашистов; Микеле Бьянки, генеральный секретарь партии. Бальбо позднее высказал мнение, что именно он с Бьянки выступил с идеей похода на Рим, а Муссолини занял столь осторожную позицию, что пришлось сказать ему, что марш на Рим состоится, хочет он этого или нет. Версия Муссолини расходится с приведенной, но нет сомнения, что независимо от того, были его колебания искренними или нет, они, несомненно, позволили ему поддерживать контакт со всеми своими противниками, каждый из которых до последнего момента надеялся на то, что даже в такое время он предпочтет сотрудничество с ними вместо того, чтобы возглавлять чисто фашистскую революцию. Во всяком случае ясно, что вернувшись в октябре с неапольского съезда, он был убежден, что настало время действий и что правительство Луиджи Факти, пришедшее на смену кабинета Иваноэ Бономи (который ранее сменил кабинет Джолитти), не способно и не готово противостоять решительным действиям. 27 октября в нескольких городах Италии произошли фашистские мятежи, и «квадрумвиры» призвали Факти уйти в отставку. На следующее утро четырьмя колоннами начался марш на Рим. Вынужденное наконец действовать, правительство объявило о желании ввести военное положение, однако король, опасавшийся, что это приведет к гражданской войне и почти уже готовый смириться с фашистским правительством, отказался подписать декрет и тем самым лишил кабинет власти. В условиях отчаянного положения, сложившегося в связи с приближением фашистских колонн к столице, отдельным лидерам фашистской партии было предложено занять места в новом коалиционном правительстве правых под руководством Антонио Саландры. Гранди и де Векки советовали Муссолини принять это предложение. Однако он отказался. Он рассчитывал теперь на всю полноту власти и не был склонен к компромиссу, хотя его и преследовал страх, что, возможно, он зашел слишком далеко.

Он по-прежнему находился в Милане. Его офис был окружен армейскими частями и полицией, и он продолжал выглядывать из окна и постоянно осведомляться о новостях по телефону. Он делал огромные усилия, чтобы казаться спокойным и уравновешенным, однако его возбуждение походило на истерию. Когда танковый дивизион двинулся по улицам в направлении «Пополо д'Италия», он выбежал из здания с винтовкой в руках, выкрикивая что-то несвязное, и чуть было не был подстрелен своим же сторонником, который был возбужден еще более него. Фактически маршу фашистов не было оказано никакого сопротивления. Армия и полиция были готовы оставаться в стороне и не вмешиваться в ход событий.

Наконец из Рима раздался телефонный звонок: его вызывали к королю на консультацию. «Подтвердите приглашение письменно», — коротко сказал он. Самообладание возвращалось к нему. Вскоре пришла телеграмма: «Очень срочно. Прочитать немедленно. Муссолини — Милан. Его Величество Король просит Вас незамедлительно прибыть в Рим, так как он желает предложить Вам взять на себя ответственность сформировать Кабинет. С уважением. Генерал Читтадини».

В тот же вечер он выехал в Рим поездом. Видимо, для того, чтобы его черная рубашка казалась более респектабельной, к радости одного журналиста он надел еще котелок и гетры. Когда Муссолини представился королю, то извинился за свое необычное одеяние. «Извините меня, пожалуйста, за внешний вид, — сказал он и тщеславно добавил: — Я прямо с поля боя».

«Я всегда считал, что только сломив гордыню большевизма, — еще до „Похода на Рим“ объявил Муссолини, — фашизм станет бдительным стражем нашей внешней политики». Во многом благодаря без конца повторяемому обещанию того, что Италия под его руководством займет подобающее ей место в Европе, достойное всякого уважения, Муссолини получил удивительно мощную поддержку в среде молодежи. Первое же его выступление в палате депутатов как нельзя лучше отвечало воинственным устремлениям основной массы итальянской молодежи. Не прошло и года, как Муссолини, воодушевляемый ею, повел себя на политической арене с откровенным вызовом мировому общественному мнению, поставив страну на грань войны.

27 августа 1923 года итальянский генерал Энрико Теллини, глава международной комиссии по демаркации греко-албанской границы, и еще трое других итальянских военнослужащих были убиты какими-то греками, обвинившими генерала в симпатиях к албанской стороне. Через два дня Муссолини направил Греции ультиматум с требованием о выплате ею компенсации в размере пятидесяти миллионов лир. Когда же Греция отказалась нести ответственность за убийство генерала Теллини, Муссолини отправил флотилию к берегам острова Корфу и итальянские войска оккупировали остров. 1 сентября Греция обратилась в Лигу Наций, но Италия поспешила сделать заявление, в котором настаивала на том, что Лига неправомочна вмешиваться в конфликт двух стран. В конце концов греческое правительство было вынуждено согласиться с требованием Италии о компенсации и выплатило ее в полном размере. Италия вывела свои войска с острова Корфу.

Близкое дыхание войны не на шутку напугало Муссолини, хотя только много лет спустя он смог признаться в этом. После этой первой дерзкой военной вылазки на хрупкий лед мировой политики, Муссолини стал гораздо более осторожным. И в самом деле, анализируя первые десять лет его режима, можно было подумать, что у Муссолини отсутствовали какие-либо воинственные амбиции в отношении Европы или Африки, и он лишь довольствовался тем, что направлял всю свою энергию на укрепление благоденствия своего фашистского государства. Во время редких визитов за границу — в Лозанну и Лондон на международные конференции в 1922 году, или в Локарно в декабре 1925 года, где он поставил свою подпись от имени Италии под знаменитым договором, — Муссолини, с галстуком-бабочкой и в коротких гетрах, в цилиндре и в белых перчатках, в плохо отутюженных брюках, казалось, представлял собой личность, крайне отличавшуюся от той почти легендарной фигуры неистового революционера, которую ожидали увидеть иностранные корреспонденты. Более всего их привели в изумление невысокий рост Муссолини — всего лишь неполных сто шестьдесят восемь сантиметров — и сердечность его неожиданной, несколько застенчивой, улыбки. Казалось, не было никаких оснований для беспокойства, возникавшего при упоминании его имени. «Да он, в действительности, просто нелеп!» — поставил окон-. чательную точку Керзон, полный аристократического презрения

Его политические взгляды того периода производили впечатление вполне умеренных, гораздо более умеренных, чем те, которые разделяли многие другие европейские государственные деятели. Да и в речах, пропагандировавших эти взгляды, безусловно, слышался примирительный тон, особенно, если сравнивать их с более поздними приступами ораторского словоизлияния. Он продемонстрировал известное миролюбие и явную политическую щедрость, подписав с Югославией ряд соглашений, не столь выгодных для Италии, как того ожидали многие итальянские националисты. Он не уставал настаивать на необходимости изменения Версальского договора, усматривая в этом счастливую возможность использовать в интересах Италии опасения, распространенные в Европе. «Эта нелепость, — заявил он в 1926 году, — в один прекрасный день станет причиной не только революции в Германии, но и войны в Европе». В своих выступлениях он постоянно повторял это предупреждение. Оставаясь верным союзникам Италии по первой мировой войне и поддерживая, в целом, их усилия по мирному разрешению животрепещущих европейских проблем, он, тем не менее, зачастую высказывал сомнения в том, что они подходят к решению этих проблем реалистически, и придерживался при этом своей независимой и довольно противоречивой позиции о «классической роли Италии, лавирующей между Германией и Западными державами», как позднее определил ее лорд Галифакс. Став на сторону тех стран, которые, по его ранению, были несправедливо и опасно ущемлены Версальским договором, Муссолини добивался более благожелательного и практичного подхода к проблемам бывших врагов Италии и требовал, в частности, от Франции, чтобы та заняла более реалистичную позицию. Он никогда не смог простить Франции ее сопротивления притязаниям Италии на равенство их военно-морских сил, о чем Муссолини высказывался на Лондонской конференции 1930 года. В 1933 году Муссолини предложил Франции, Великобритании и Германии подписать совместно с Италией «пакт четырех», надеясь, что этот мирный пересмотр Версальского договора позволит Италии и Великобритании стать посредниками между Францией и Германией, а также, несомненно, втайне рассчитывая на то, что он сможет воспользоваться возрождением Германии в качестве военной державы для того, чтобы добиться уступок от Франции. Однако французы, заподозрив скрытые мотивы в предложении Муссолини, отнеслись сдержанно к его инициативе. События последующего года в Австрии убедили Муссолини в том, что далее невозможно укреплять позиции Италии в Европе, демонстрируя благожелательное отношение к жалобам Германии на несправедливость Версальского договора. Теперь, по мнению Муссолини, следовало занять твердую позицию противостояния растущим амбициям страны, которая осознала, что она может забрать все то, в чем ей отказывают недружелюбные соседи.

Однако политические устремления Муссолини, направленные на создание прочного антигерманского фронта и, соответственно, на установление тесных связей с Францией и Великобританией, весьма скоро претерпели радикальные изменения. В последние дни декабря 1934 года произошли столкновения между абиссинскими и итальянскими солдатами на границе Абиссинии с Итальянским Сомали; и в октябре 1935 года после десяти месяцев подготовки, слухов, угроз, предупреждений и колебаний вооруженные силы Италии вторглись в Абиссинию. Конечно, стычка с абиссинским отрядом в оазисе Уал-Уал была не более чем надуманный предлог. Муссолини уже давно имел виды на эту — последнюю оставшуюся независимой, — потенциальную колонию в Африке и, как свидетельствовал генерал Де Боно, принял решение захватить ее еще в 1932 году. Поначалу он опасался возможного вмешательства в конфликт со стороны Великобритании, которая могла бы воспрепятствовать его плану, но Дино Гранди, тогдашний посол Италии в Лондоне, заверил его, что, в соответствии с данными, полученными им от противников Идена в кабинете министров, англичане не станут браться за оружие. Перехваченная итальянцами секретная депеша подтвердила это. Гитлер, надеясь, что итальянская военная интервенция в Африке отвлечет внимание Муссолини от Австрии, практически потворствовал ему в реализации его плана захвата Абиссинии.

Было время, когда подобный альянс казался невозможным. Всего лишь два года назад отношения между этими странами были не только натянутыми, но находились на грани разрыва. Муссолини, стремившийся защитить долговременные интересы Италии в Центральной и Юго-Восточной Европе, был полон решимости воспрепятствовать реализации честолюбивых замыслов Гитлера в Австрии. 17 февраля 1934 года он сделал заявление, к которому присоединились правительства Великобритании и Франции, о необходимости сохранения независимости Австрии; месяцем позже он подтвердил намерение Италии противодействовать экспансии Германии вдоль итальянских северных и восточных границ, подписав итало-австро-венгерский пакт (так называемые «Римские протоколы»), который предусматривал совместные консультации в случае возникновения военной угрозы любой из этих трех стран. Когда в июле австрийские нацисты, предприняв неудачную попытку государственного переворота, перестарались, смертельно ранив австрийского канцлера Энгельберта Дольфуса, в то время как его жена и дети находились в Италии по личному приглашению Муссолини, реакция дуче на эти события была незамедлительной и весьма действенной. Он телеграфировал принцу Штарембергу, временно исполнявшему обязанности канцлера, обещая ему всяческую поддержку со стороны Италии, и отдал приказ об отправке трех итальянских дивизий к границе с Австрией, тем самым гарантируя, что его обещания не являются пустыми словами. Гитлер, осознав, что его австрийские сторонники зашли слишком далеко, вынужден был бить отбой, а тщательно маскируемая зависть Муссолини к человеку, о котором он после их первой встречи презрительно отзывался как об «этом сумасшедшем маленьком клоуне», почти переросла в ненависть. Именно Гитлер, заявил он князю Штарембергу, является виновником убийства Дольфуса и несет полную ответственность за все, что случилось в Австрии. Гитлер — это «ужасное, сексуальное, дегенеративное создание», «чрезвычайно опасный идиот». Он был прирожденным лидером национал-социализма, этой пародийной, скотской имитации фашизма, а также «варварской и дикарской системы, способной только на убийство, грабеж и шантаж». Кровавая чистка июня 1934 года явилась не чем иным, как «неизбежным кризисом столь презренной политической системы». «Думаю, что мне было бы приятно, — заявил Муссолини еще одному своему другу, журналисту Мишелю Кампана, — что Гитлер совершает свою революцию по нашим образцам, но они — германцы, поэтому они кончат тем, что погубят нашу идею. Они по-прежнему такие же варвары, как во времена Тацита и Реформации, в своем извечном конфликте с Римом».

Гнев Муссолини вполне понятен. Существовала реальная угроза не только независимости Австрии, но и безопасности Италии, не говоря уже о том, что 300 000 бывших австрийских граждан, населявших северную, теперь уже итальянскую, область Трентино-Альто-Адидже, становились непосредственным объектом подрывной деятельности германского национализма. Он чувствовал, что ему придется предать забвению его политику «пересмотра» Версальского договора — в пользу установления более дружеских отношений с Францией, в чьей поддержке он теперь нуждался. Именно под влиянием этих соображений Муссолини присоединился к антигерманскому «фронту» в Стрезе (Италия), где он вместе с главами правительств Великобритании и Франции осудил попытки изменить силой Версальские соглашения.

На конференцию в Стрезе Муссолини прибыл в сопровождении Фульвио Сувича, своего главного советника по вопросам международных отношений. В ходе конференции он дал понять, что находится в Стрезе не ради того, чтобы только подтвердить свою решимость поставить заслон честолюбивым замыслам Германии. Взаимопонимание с Францией и Англией должно, бесспорно, содействовать упрочению позиций Италии в Европе, но оно также должно помочь ей расширить сферу ее влияния в Средиземноморском бассейне и в Африке.

В своей речи Муссолини сослался на заключительную декларацию конференции, где осуждался «всякий односторонний отказ от договоров, который может поставить под угрозу мир в Европе». Дуче произнес слово «Европа» с таким нажимом и выдержал столь долгую паузу прежде чем продолжить свою речь, что представители британского министерства иностранных дел сразу же поняли, что у него на уме, и провели бессонную ночь, решая, не следует ли Великобритании выступить с предупреждением Муссолини по поводу его возможного нападения на Абиссинию. Они решили, что его поддержка в их противостоянии Германии слишком важна для того, чтобы подвергать ее риску, и поэтому никакого предупреждения не последовало. Муссолини покинул Стрезу, полагая, что он достиг своей цели. И когда в июне было подписано англо-германское морское соглашение, его уверенность в том, что Великобританию абсолютно не волнует все то, что происходит в мире до тех пор, пока не возникает угроза ее собственным интересам, была вновь подкреплена.

Четыре месяца спустя началось вторжение в Абиссинию. И в ту же осень, когда почти вся Западная Европа дружно, хотя и безуспешно, выступила против агрессии Италии в Африке, в голове Муссолини созрела и вышла на первый план идея альянса с некой могущественной страной, которая в открытую не противодействовала планам дуче.

Первый пробный шар в свое время был запущен самим Гитлером, который на протяжении всей своей политической жизни восхищался дуче и находился под сильным влиянием фашистских идеологических концепций и фашистских ритуальных процедур. В 1926 году Гитлер написал письмо в Рим с просьбой о фотографии дуче с его автографом. «Просим вас поблагодарить вышеупомянутого господина, за проявленные им чувства — холодно отреагировало итальянское министерство иностранных дел и посоветовало своему посольству в Берлине — сообщить ему в той форме, в какой вы сочтете необходимой, что дуче считает несвоевременным удовлетворить его просьбу».

Хотя существуют некоторые веские основания предполагать, что немецкие нацисты еще в 1932 году подпитывались Италией финансово, сам дуче не имел никакого желания пятнать свою безупречную репутацию открытым контактом с «сомнительным авантюристом», который был их лидером. Даже после прихода Гитлера к власти в 1933 году, что застало Муссолини врасплох, подозрительное отношение дуче к этому человеку и его скрытое презрение к нему не исчезли. Муссолини верил, что именно он заставил весь мир уважать фашизм и восхищаться им, и ему совсем не хотелось, чтобы это политическое течение было как-то замарано национал-социализмом, истоком которого, как в то время считал дуче, является «бунт древних германских племен, вышедших из девственного леса». Не было никаких сомнений в том, что Муссолини пользовался, как в Европе, так и в Америке, гораздо большим уважением, чем когда-либо это относилось или будет относиться к Гитлеру. Консервативные писатели и общественные деятели в двадцатых и начале тридцатых годов нашего столетия столь часто и притом от всей души расточали в его честь восторженные дифирамбы, поражавшие своей искренностью, что Муссолини легко поверил в то, что он действительно является величайшим государственным деятелем своего времени.

В декабре 1924 года сэр Остин Чемберлен, тогдашний министр иностранных дел Великобритании, находясь с визитом в Риме, отозвался о нем, как о «замечательном человеке… работающем, не покладая рук, для величия своей страны». В последующие годы можно было нередко видеть леди Чемберлен в жакете с прикрепленным на нем фашистским значком. В 1927 году Уинстон Черчилль посетил Рим и во всеуслышание заявил, что «если бы он был итальянцем, то не снимал бы с себя фашистской черной рубашки». «Я не мог не поддаться, — объявил Черчилль на пресс-конференции, о которой сообщила „Тайме“, — как это было со многими другими людьми до меня, обаянию благородной и простой манеры держаться синьора Муссолини и его спокойного и беспристрастного поведения, несмотря на многочисленные заботы и проблемы, лежащие на его плечах. Каждый мог заметить, что он неустанно печется только о подлинном, как это он сам понимает, благе своего народа, а все остальное для него не представляет никакого значения… Если бы я был итальянцем, то я бы беззаветно последовал за Вами с начала до конца в вашей триумфальной борьбе со всепожирающим, неукротимым ленинизмом». На следующий день газета «Тайме» поздравила мистера Черчилля в связи с тем, что тот «проникся истинным духом фашистского движения». Ллойд Джордж публично согласился с Черчиллем в том, что корпоративная система «является весьма многообещающей концепцией». В 1928 году газета «Дейли мейл» продемонстрировала еще более выразительный образчик энтузиазма, когда на ее страницах лорд Родермер объявил, что Муссолини является «величайшей политической фигурой нашего века». Английский биограф дуче в чрезвычайно хвалебной книге, опубликованной в 1932 году, признал, что он действительно был «величайшим государственным деятелем нашего времени». Эту точку зрения разделяла, как она сама призналась, и газета «Манчестер гардиан», — вплоть до января 1939 года. И это не были исключительные примеры. На иностранных дипломатов и на визитеров, посещавших Рим с официальной миссией или неофициально, и удостоившихся чести беседовать с Муссолини в его роскошной резиденции в Палаццо Венеция, дуче производил неизгладимое впечатление и они с готовностью признавали это. Мистер Ричард Уэшберн Чайлд, посол США в Риме с 1921 по 1924 год, испытывал к дуче чувство уважения, граничившее с идолопоклонством. «Он смог не только добиться и закрепить почти всеобщее признание, — писал Уэшберн Чайлд в предисловии к „Моей автобиографии“ Муссолини, — он создал новое государство на основе новой концепции. Он смог не только изменить жизнь людей, но он также изменил их мышление, их сердца, их дух». Американский посол восторженно поведал о человеколюбии дуче и его мудрости, о его силе и динамичной энергии. Он был «грандиознейшей личностью земного шара нашего времени». Закрывая за собой дверь после беседы с ним, — писал Уэшберн Чайлд, — нельзя было отделаться от ощущения, что общение с ним потребовало отдачи всех ваших нравственных и физических сил».

Немало говорилось о тщеславии и театральности Муссолини, его претенциозном поведении и о пристрастии к нелепому жестикулированию, но большинство лиц, общавшихся с ним, сходились во мнении о нем как о человеке разумном, обаятельном, даже (удивительно!) несколько робком, с неуверенными, зачастую застенчивыми, манерами поведения. Посетителей Муссолини предупреждали, что когда они попадут к нему на прием, то он, возможно, будет восседать за необъятным письменным столом в своем огромном, с пышными украшениями, кабинете — зале Маппамондо Палаццо Венеция, — мрачно наблюдая, как его гости приближаются к нему от дверей, преодолевая расстояние почти в двадцать метров по мозаичному полу, шаги по которому гулко отдавались в холодном зале с высокими потолками, или, возможно, полностью проигнорирует визитеров, весь погрузившись в работу над документом, лежавшим перед ним на столе. Им говорили, что до того как попасть в кабинет Муссолини, им придется пройти сквозь строй чернорубашечников с угрюмыми лицами и с выставленными наготове кинжалами длиной в целую руку; и иногда, действительно, так оно и бывало. Но подобные случаи были редки. Более частыми были другие сцены, как, например, та, которую описал Дафф Купер, посетивший Рим в 1934 году. «Не было никакой театральщины, — писал он, — и мне не понадобилось, как меня заранее предупредили, прошагать в одиночестве весь его огромный кабинет от дверей до письменного стола. Муссолини встретил меня у дверей, а по окончании беседы проводил меня до них. Побеседовав, мы оба признали важное значение разоружения и он охотно рассмеялся, когда я сказал, что идея о том, что оружие является причиной войн, так же глупа, как и мысль о том, что зонтики являются причиной дождя. Поскольку ему пришлась по вкусу моя шутка, то я решил, что он обладает здоровым чувством юмора, и готов был признать, что ему свойственны и другие хорошие черты характера… в целом, он произвел на меня весьма благоприятное впечатление».

Такова была всеобщая реакция на личность Муссолини. Тех лиц, на которых он не производил подобного впечатления, было ничтожно мало. Но даже они чувствовали себя мгновенно обезоруженными, когда он подходил к ним своей пружинистой, кошачьей походкой, демонстрируя всем своим существом чрезвычайное дружелюбие и обходительность. Дуче умудрялся оставаться приятным собеседником даже в тех случаях (так было с лордом Ванситтартом), когда он бывал «настолько доволен своим собственным обществом», что походил на «боксера в ярком тренировочном халате, с удовольствием пожимающего руку самому себе». «Он требует к себе самого серьезного отношения, — посчитал Ванситтарт, — у него ничего нет общего с Панталоне, этим персонажем итальянской комедии, представляемым из чувства зависти второстепенной фигурой». Муссолини обычно разговаривал, не повышая голоса, но даром речи он обладал неординарным. Его критические замечания, отличавшиеся четким построением и, как правило, живой подачей, а зачастую и блеском остроумия, по ходу дела оживлялись необычными, но всегда к месту, аллюзиями и неологизмами. «Когда дуче начинал говорить, — вспоминал его министр иностранных дел, — то он был просто великолепен. Я не знал никого, кто с таким же успехом использовал богатые и оригинальные метафоры». Подобно многим другим хорошим ораторам, он не был терпеливым слушателем, иногда, неожиданно прервав своего собеседника, он вскакивал с кресла и начинал возбужденно прохаживаться взад и вперед по кабинету; но в беседе с иностранными гостями он старался не давать воли этой своей привычке и, хотя ему было трудно усидеть в кресле — возможно, в связи с его язвой, — он все же стремился казаться предельно внимательным, восседая за письменным столом, неестественно вытянувшись и крепко сжав вместе кончики пальцев. Смеялся он редко, но когда все же делал это, то его смех скорее всего звучал с оттенком презрения или напоминал нарочитый смех человека, который чувствует, что следует смеяться независимо от того, смешно ему или нет. Но зато его обычно угрюмое лицо довольно часто озаряла обаятельная, чутко реагирующая на юмор собеседника, улыбка. «Он не только великий государственный деятель, — заметил как-то Аристид Бриан, — но и приятный человек». Франц фон Папен, находившийся в Риме летом 1933 года в связи с подписанием конкордата с Ватиканом, пришел к выводу, что «итальянский диктатор — человек совершенно иного калибра по сравнению с Гитлером. Приземистый, но с величественной осанкой, Муссолини с его крупной головой буквально излучал силу воли и энергию. Он обращался с окружавшими его людьми так, словно он привык к беспрекословному выполнению всех своих приказов, но при этом он не терял свойственного ему обаяния… Гитлера никогда не покидал некий еле уловимый налет нерешительности, словно он вынужден продвигаться вперед на ощупь, в то время как Муссолини держался хладнокровно и с большим достоинством. Он создавал впечатление, что ему как будто бы до тонкостей известна обсуждаемая проблема, независимо от того, какой темы она касалась… Он блестяще говорил и на французском и на немецком языках».

Блестящие успехи немецких армий в Польше вновь выбили Муссолини из колеи. На заседании фашистского Великого совета 1 сентября он заявил, что Италия «в ближайшем будущем не планирует приступить к военным операциям». При этом он добавил, как бы специально обращаясь к некоторым членам Совета, с облегчением встретившим его заявление, что оно совсем не означает нейтралитета. Италия, как позднее объявил дуче, занимает «свою собственную особую позицию, позицию безоговорочно здравого смысла и четкой линии поведения. Именно по этой причине мы не говорим о нейтралитете. Нейтральной может быть личность, выступающая всего лишь в роли наблюдателя. До тех пор, пока ее собственным интересам ничто не угрожает, ее мало трогают проблемы борьбы. Что же касается нынешней ситуации, то разворачивающаяся борьба прямо затрагивает наши интересы. Дело не в том, что нам нечего сказать по этому поводу. Мы оставляем за собой право высказаться в нужный момент, высказаться на нашем языке и в нашем стиле. Мы хладнокровно наблюдаем за развитием событий и тщательно обдумываем последовательность наших действий».

Но Муссолини не мог хладнокровно наблюдать за развитием событий. Каждый раз, когда ему приходилось знакомиться с секретными донесениями или телеграммами иностранных посольств в Риме, которые регулярно перехватывались и расшифровывались итальянцами, он усматривал в них неодобрительные комментарии по поводу его политики нейтралитета, и каждый раз, когда иностранная, — особенно английская — газета, выступала с враждебными или, наоборот, с благожелательными комментариями по поводу его позиции, Муссолини сразу же начинал говорить о необходимости вступления Италии в войну. «Когда бы он ни читал статью, сравнивавшую его политику с политикой Италии в 1914 году, — писал Чиано в своем дневнике, — он тут же бурно реагировал, выступая в защиту Германии. Ему особенно понравилась статья в английской газете, которая считала, что для итальянского народа вступление в войну на стороне Германии является делом чести. Подобное утверждение полностью соответствовало его личной точке зрения, и даже когда тысяча голосов говорила противное, а какой-то один анонимный голос заявлял, что дуче прав, то этого оказывалось достаточным для того, чтобы Муссолини прислушивался именно к этому одному голосу, не слушая, скорее даже отвергая все остальные голоса». Экономические преимущества политики нейтралитета — или «неучастия в войне», как требовал называть ее Муссолини — стали вскоре очевидными, о чем наглядно свидетельствовали стремительно повышавшийся курс ценных бумаг на бирже, расширение иностранного рынка сбыта за счет потери его Германией (в первую очередь на Балканах), увеличение объемов перевозок торгового флота, суда которого вывозили экспортные товары изо всех итальянских портов. Но, казалось, Муссолини «все это мало интересовало». Новости о военных победах Германии, — вот что захватывало и будоражило его воображение. «Нельзя оставаться в стороне от этой войны, — с горячностью доказывал он своей жене, — и тем более нельзя, даже опасно, не участвовать в ней на стороне Германии. Русско-германский пакт делает Германию непобедимой для любой другой державы или коалиции держав». «Никто, — он вновь повторял то, что неустанно твердил с 1915 года, — никто никогда не испытывал чувства уважения к нейтральной стране».

Но от вступления в войну его удерживало опасение, что она могла стать слишком продолжительной. В те моменты, когда он не был подвержен импульсивному настроению, дуче придерживался той точки зрения, что Италия должна вступить в войну только тогда, когда станут отчетливо вырисовываться контуры грядущей победы и она практически окажется неизбежной. Но когда под ударами немецких войск пала Варшава, и когда Риббентроп встретился в Кремле со Сталиным и согласился поделить с ним Польшу, а также фактически дать России полную свободу действий в балтийских странах, в Эстонии, Латвии и Литве, тогда Муссолини усмотрел возможность отказаться от мучившей его дилеммы: вступать или не вступать в войну. Он решился на новую попытку убедить Гитлера дать согласие на свою миротворческую роль. Урегулирование военного конфликта с помощью переговоров не только позволит Италии с достоинством избежать участия в войне, к которой страна была абсолютно не подготовлена, — думал дуче, — но и будет способствовать возвращению первостепенного значения оси Берлин — Рим, отодвинутой нацистско-советским пактом на вторые позиции. В дополнение к этому, мирные переговоры в какой-то степени успокоили бы итальянский народ, с возмущением следивший за спектаклем, в котором фашистское правительство молчаливо стояло в стороне, с одобрением, казалось, наблюдая за тем, как католическую Польшу варварски кромсают два безжалостных мясника. Поэтому когда фюрер предложил, чтобы Чиано навестил его в Германии, Муссолини с радостью принял приглашение от имени своего министра иностранных дел.

Чиано нашел Гитлера «абсолютно уверенным в себе». Хотя немецкая пресса благожелательно приняла совместный пакт Молотова-Риббентропа, ожидая «теперь, когда польская проблема окончательно решена, прекращения противоборства между Германией с одной стороны и Англией и Францией-с другой, что послужило бы истинным интересам всех народов», сам Гитлер, по мнению Чиано, не очень-то верил в возможность мирного решения и даже, казалось, не хотел его. Во время беседы с Чиано Гитлер был само обаяние. Он доверительно сообщил Чиано, что собирается выступить в Рейхстаге с речью, в которой он сделает последнюю попытку пойти на примирение с Западом. Но «если Италия решится немедленно разделить мой путь, то я не только откажусь от этой речи, но и сразу же обращусь к грубой силе, будучи уверенным в том, что Италия и Германия способны вместе в один миг разгромить Францию и Англию и свести счеты с этими странами раз и навсегда». Дуче не следует беспокоиться о том, что у него так мало зенитных батарей, ибо враг слишком боится ответных ударов немецкой авиации для того, чтобы подвергнуть бомбежке Италию.

Однако на Муссолини все это не произвело особого впечатления. Он не делал тайны из того факта, что поведение Гитлера раздражало его. Обычные колкости иностранной прессы в его адрес уже более не вызывали у него желания немедленно вступить в войну на стороне Германии, но, наоборот, подталкивали его к мысли о том, чтобы продемонстрировать всему миру, что это не он оставил Германию в беде, а именно Германия покинула его. Муссолини даже вынашивал тайную надежду о конечном поражении Германии и порекомендовал Чиано организовать утечку секретной информации в посольства Нидерландов и Бельгии о том, что вторжение немецких войск в эти страны является только вопросом времени. А 16 декабря он разрешил Чиано произнести речь в палате депутатов, которая привела в изумление весь мир.

В конце мая 1940 года Гитлер предложил, чтобы Италия начала военные действия «после прорыва англо-франко-бельгийской линии обороны», что позволит немецким войскам все свои силы бросить на Париж. Муссолини дал на это согласие и в то время рассматривал конец июня в качестве возможной даты начала интервенции. Однако, когда выяснилось, что бельгийская армия близка к капитуляции, дуче решил, что он не может так долго ждать. Он был явно вдохновлен всплеском энтузиазма в народе, который, подобно «проституткам», всегда стремился оказаться на стороне победителя. Даже Чиано почувствовал изменение в настроении страны и был приятно удивлен тем сердечным приемом, который оказывался ему на каждой железнодорожной станции во время майской поездки вдоль восточного побережья страны, когда он собственными ушами «слышал многие голоса, призывающие к войне». В том же месяце Эдда навестила своего отца в Палаццо Венеция и заявила ему, что страна жаждет войны именно сейчас и что политика нейтралитета будет «унижением для Италии». Прогермански настроенный маршал Родольфо Грациано, пользовавшийся особым влиянием после того, как под его командованием итальянские войска одержали свои победы в Африке, также придерживался этой точки зрения.

Получив известие о капитуляции 28 мая бельгийской армии, Муссолини вызвал к себе маршала военно-воздушных сил Итало Бальбо и начальника генерального штаба итальянской армии, маршала Пьетро Бадольо, чтобы сообщить им о своем намерении объявить о вступлении в войну 5 июня. Бадольо, как он сам потом рассказывал, протестовал против этого решения, заявив, что оно равносильно самоубийству. «Вы, маршал, — властным тоном ответил Муссолини, — слишком взволнованы, чтобы трезво оценить ситуацию. Могу заверить вас, что все завершится к сентябрю и мне потребуется несколько тысяч убитых, чтобы я мог восседать на мирной конференции как человек, который сражался».

Дуче стоял позади своего письменного стола, обхватив ладонями бедра и устремив пристальный взгляд на двух взбудораженных маршалов. В моменты, подобные этому, действительно верилось, что внезапные изменения им своих позиций, его противоречивые решения были хитроумно рассчитаны или даже спланированы, что они были, как он всегда настаивал, проявлением его интуиции, демонстрацией его подсознательных способностей к мастерскому владению техникой Макиавелли. Само собой разумеется, на следующий день, писал Чиано, Бадольо охотно принялся за подготовку к войне. По просьбе Гитлера дата вступления Италии в войну была отложена на несколько дней. За это время Муссолини провел, к нескрываемой досаде короля, но без единого явного протеста с чьей-либо стороны, — собственное назначение на пост Верховного Главнокомандующего вооруженными силами. Наконец, 10 июня дуче появился на балконе, выходившем на площадь Венеции, перед шумной, громадной толпой жителей Рима.

«Воины, сражающиеся на суше, на море и в воздухе, — выкрикнул дуче высоким, странно звучавшим голосом, — чернорубашечники революции и легиона, мужчины и женщины Италии, всей империи и королевства Албании, слушайте! Час, отмеченный самой судьбой, пробил в небе над нашей страной; час окончательных решений. Мы вступаем в ряды тех, кто сражается с плутократическими реакционными демократиями Запада, всегда препятствовавшими нашему поступательному продвижению вперед и так часто угрожавшими самому существованию итальянского народа… Во время знаменательной встречи в Берлине я заявил, что когда обретаешь друга, то, в соответствии с нормами фашистской морали, идешь с ним рука об руку до самого конца. Именно так мы и поступили и будем идти рука об руку с Германией, с ее народом, с ее победоносными вооруженными силами до самого конца.

В третий раз в своей истории пролетарская и фашистская Италия прочно стоит на ногах, как никогда, сильная, гордая и единая. Нас объединяет единственный и категорический лозунг. Он уже витает в воздухе, воспламеняя сердца от Альп до Индийского океана, этот лозунг выражен одним глаголом — побеждать. И мы будем побеждать. И в результате нашей победы мы обеспечим продолжительный, основанный на законности мир Италии, Европе и всему земному шару. Народ Италии, к оружию! Прояви свою храбрость, свою настойчивость и свое достоинство».