Вскоре после смерти жены священника, державшего приход в Бёрнем-Торпе, там появился ее брат, капитан Морис Саклинг, — надо было решать, как поступить с детьми. Их осталось восемь, младшему — всего десять месяцев от роду, и отец их, преподобный Эдмунд Нельсон, страшившийся самой мысли быть отныне за мать и отца, явно нуждался в совете и поддержке. Любящий, хотя и строгий родитель, он ревниво следил за подобающим поведением в доме, особенно за трапезами — детям, достаточно взрослым для того, чтобы сидеть за столом со всеми, запрещалось откидываться на спинку стула и даже носить очки: преподобный следовал примеру королевы Шарлотты, установившей такой порядок при дворе. Однако пастве своей Эдмунд Нельсон отнюдь не казался волевым человеком, да и сам прекрасно осознавал: ему не хватает характера и уверенности в себе, чтобы сделаться подлинным столпом церкви. Слишком уж он, по свидетельству биографа, чувствителен к пустякам и неуравновешен. Высокий, изрядно поседевший к сорока шести годам, он никогда не отличался физической крепостью. От суровых испытаний, выпадающих на долю учеников частной школы, его избавил отец, некогда выпускник Итона, тоже приходский священник, как, впрочем, и тесть, доктор Саклинг, пребендарий Вестминстера.

В Норфолке жило уже несколько поколений Нельсонов. Однако же, обладая хорошей родословной, они, как с грустью признавал Эдмунд Нельсон, чей дед по материнской линии являлся пекарем в Кембридже, не могли похвастать, в отличие от его покойной жены, высокими связями в обществе. Она, женщина твердая и прямодушная, запомнившаяся равно своим преклонением перед королевским флотом и ненавистью ко всему французскому, не упускала случая лишний раз отметить, что ее бабушка приходилась сестрой первому министру короля Георга II сэру Роберту Уолполу, получившему от него титул графа Оксфорда и жившему в роскошном замке Хутон-Холл милях в двадцати от Бёрнем-Торпа. Напоминания эти не пропали втуне — когда в 1791 году третий граф Оксфорд скончался, Эдмунд Нельсон объявил в доме траур, а одной из дочерей, к тому времени уже оставившей родительский кров, написал крупным, детским почерком: «У тебя есть все основания последовать моему примеру, а если кто-нибудь полюбопытствует, в чем дело, скажешь, что дед покойного графа, сэр Роберт Уолпол, приходился братом твоей прабабушке. Так что мы в родстве».

Тем не менее в Хутон-Холле Нельсонов никогда не принимали, а нечастые приглашения кузенам и кузинам Уолполам, обитавшим в Вултертон-Холле, выглядели как покровительственный жест богатых родичей по отношению к бедным.

Первый из лордов Уолполов, младший брат первого графа Оксфорда — мужчина с твердым характером и грубоватой наружностью, — говорил с выраженным норфолкским акцентом и благодаря связям брата сделался успешным дипломатом. Сын его, баронет, женатый на дочери герцога Девонширского, такими достижениями похвастать не мог, зато отличался более утонченными вкусами. Но в практическом отношении ни отец, ни сын какой-либо существенной поддержки Нельсонам не оказывали.

Ее скорее следовало ожидать от братьев матери — дядюшек Уильяма и Мориса Саклингов. Уильям, занимавший весьма прибыльную и необременительную должность уполномоченного Управления по акцизам, обитал в Кентиштауне, «весьма симпатичном, — как свидетельствует Лондонская энциклопедия, — месте, совершенно не отравленном лондонским смогом и располагающим дюжиной отличных таверн; сюда охотно отправлялись на отдых, особенно в летнее время, множество жителей столицы». Здесь он располагал уютным домом, с садом площадью в пять акров и чернокожим дворецким, откликавшимся на имя Прайс. На стенах висели портреты крупных вельмож, состоявших с хозяином в более или менее отдаленном родстве.

Действительно, при первом же взгляде на мальчика становилось ясно: ему будет трудно «бороздить моря». Двенадцати лет от роду, он выглядел даже еще моложе, и хотя мичманов и капитанской прислуги его возраста на борту хватало, редко кто мог показаться таким же беззащитным, как Горацио Нельсон. Отец почел за благо отправиться с ним в Лондон и посадить в экипаж, направляющийся в Чэтем. Добравшись до места морозным утром января 1771 года, он подхватил ручную кладь и двинулся вниз по мощеным улицам в сторону доков; впрочем, первый попавшийся ему матрос ничего не мог сказать относительно «Благоразумного» и его капитана Саклинга. В конце концов где корабль стоит, подросток выяснил, но понятия не имел, как туда добраться. Пока он об этом раздумывал, какой-то офицер, пожалев одинокого продрогшего парнишку, взял его за руку и повел накормить, а после посадил в лодку, доставившую того на корабль капитана Саклинга

[3]

.

Он поднялся на борт, но капитан на корабль еще не прибыл, и, похоже, никто юного Нельсона не ждал. Не зная, чем заняться, мальчик принялся расхаживать на пронизывающем ветру по палубе, так же не находя себе места, как и на берегу. Все казалось ему удивительным в этом «деревянном мире»: «Я никак не мог взять в толк, где я очутился, может, среди духов и демонов… другой язык, другие выражения… Мне казалось, я сплю и никак не могу проснуться». Весь день на «Благоразумном» на мальчика почти никто не обращал внимания; и лишь по прошествии нескольких дней на борту появился Саклинг и наконец призвал мальчика, томящегося на узкой мичманской койке в полутемном кубрике, к себе в светлую и просторную капитанскую каюту.

К тому времени подросток уже хлебнул немного корабельной жизни, узнал об обязанностях мичмана и даже начал осваивать навыки, какими ему придется овладеть в совершенстве, — карабкаться на реи с марсовыми, поднимать паруса, тушить пожар и обращаться с оружием, командовать спуском баркаса на воду, травить пеньковый канат и сниматься с якоря, для подъема которого требовалось несколько матросов, наделенных недюжинной физической силой. Он усвоил, что время на корабле измеряется вахтами, каждая по четыре часа, за вычетом двух полувахт — от четырех пополудни до шести и от шести до восьми. Каждые полчаса отмеряются песочными часами, и когда склянка переворачивается, звонит колокол; при восьмом ударе происходит смена вахты. «Недосып — вечное проклятие жизни вахтенных».

По мере того как матросы поднимались, один за другим, на борт — й иным предстояло вернуться на берег лишь через месяцы и даже годы, — становилось все более ясно: жизнь на корабле, стоящем на рейде, и впрямь особый «мирок», как заметил однажды некий юный новобранец, «пораженный количеством людей — мужчин, женщин, детей. Тут полно разного рода лавок, где что только не продается и торговцы разгуливают по кораблю, предлагая свой товар, так, словно дело происходит на городской улице или площади». Марсовые карабкаются по реям, плотники стучат молотками, кто-то латает паруса, оружейники хлопочут у пушек, иные мальчишки драят палубу, другие, известные под именем «пороховых обезьян» (среди последних встречаются даже шестилетние), учатся вовремя подносить порох артиллерийским расчетам, а те, кто в данный момент не занят, пляшут, выпивают, курят трубки, играют в карты и бэкгэммон, забрасывают удочки с борта, болтают с женами и подругами.

На нижней палубе, с левого борта, где орудийные жерла выдвинуты из пушечных портов (т. е. из амбразур, вырезанных в бортах судов) далеко наружу с целью расширить тесное пространство между переборками, моряки расселись на крышках походных сундуков — когда корабль выйдет в море, их отсюда уберут. Парусиновые койки, свисающие впритирку друг к другу с бимсов (или балок) верхней палубы, на день сворачивались и складывались в железные сетки над столами, где матросы обедали. Раньше, по слухам, людей кормили чудовищно, да и теперь еда отнюдь не отличалась многообразием и качеством, особенно в долгих походах. Хотя в последнее время питание все же несколько улучшилось, поговаривали, и не без оснований, что сухари кишат долгоносиками, мясо такое жесткое, что матросы используют его для резьбы по дереву, а прогорклое масло выдается боцманам для смазки рей. Двенадцатилетний мальчик, три года спустя погибший при падении с реи, рассказывал родителям:

Нельсон снова занемог. Доктор Мосли, не являвшийся, несмотря на весь свой опыт лечения желтой лихорадки и дизентерии, хорошим диагностом, заявил с присущей ему самоуверенностью, что сказываются последствия малярии. Впрочем, независимо от того, прав он был или заблуждался, медицинское сообщество Ямайки пришло к общему заключению: если пациент в ближайшие дни не пойдет на поправку, ему надо срочно отправляться домой. А вряд ли выздоровлению могло способствовать выполнение долга, выпавшего на долю Нельсона вскоре после того, как «Хинчинбрук» отплыл 3 февраля 1780 года на Москитов Берег, — он прочел заупокойную молитву по сержанту 79-го полка, скончавшемуся от малярии. Не улучшало физического состояния людей и то, что, направляясь к никарагуанскому берегу через Карибское море, экипаж на всем протяжении рейса теснился в маленьком и душном кубрике. Когда конвой достиг мыса Грасиас-а-Диос, в устье реки, разделяющей Никарагуа и Гондурас, приняли решение ссадить людей на берег в любом случае, даже если место, выбранное для лагеря, кишит москитами.

Начальника экспедиции уверяли, будто здешняя часть Центральной Америки отличается здоровым климатом и всяческими красотами — тут, мол, и сухо, и местность открытая, и вообще есть все, чего только душа пожелает. Действительность оказалась совсем иной, да и сама экспедиция протекала отнюдь не так гладко, как на то рассчитывали в Кингстоне.

Беды посыпались одна задругой с самого начала. Самым трудным оказалось провести через устье быстрой реки Сан-Хуан небольшое судно с солдатами и продовольственными запасами. Перегруженные лодки норовили перевернуться в мутной воде. Иные из них сталкивались, и люди вместе с продуктами летели за борт. Капитан Нельсон, чьи функции, с прибытием конвоя на место, официально считались выполненными, быстро убедился — без умелого руководства экспедиционный корпус цели никогда не достигнет, не говоря уж о том, как каноэ и плоскодонкам, челнокам и панга трудно будет одолеть ожидающие их впереди банки и водопады. Ясно осознавая, как в случае удачи экспедиции он и имя себе сделает, и, возможно, заметно улучшит материальное положение, Нельсон предложил подполковнику Полсону свои услуги. «Мне не хватает слов для выражения признательности этому джентльмену», — писал впоследствии Полсон, которому «светловолосый парень, не произведший на него поначалу ни малейшего впечатления», действительно оказал огромную поддержку.

С помощью Нельсона лодки загрузили заново, и экспедиция, возглавляемая индейскими лоцманами и проводниками, двинулась вверх по реке. Поначалу все складывалось удачно. Преодолевая встречное течение, лодки, под мощными ударами весел, продвигались вперед между берегами, поросшими высокой травой и нависающими над водою деревьями. С ветки на ветку с неправдоподобной ловкостью перепрыгивали обезьяны, и порхали, в бликах солнца, яркокрылые попугаи, эгретки и бакланы. Ниже виднелись неподвижно лежащие на камнях черепахи. Время от времени показывались, сильно ударяя хвостами по воде и поднимая кучу брызг, аллигаторы.

К сожалению, продвижение шло слишком медленно. Порой лодки застревали на мели или песчаной банке, и морякам приходилось прыгать в воду и толкать их. К наступлению темноты впереди идущие лодки покрывали менее семи миль, остальные, перегруженные и неподвижные, сидели где-то позади на мели.

Нельсон прибыл в Портсмут в декабре 1780 года, будучи еще настолько слабым, что, прежде чем даже думать о продолжении службы, ему было настоятельно рекомендовано отправиться в Бат на воды. В это время там уже находился, остановившись в доме аптекаря по адресу Пирпонт-стрит, 2, неподалеку от городской водокачки, его отец, окончательно удалившийся, по его собственному выражению, от «ветров, гроз и града» Норфолка. Нельсон занял комнату в том же доме и поначалу чувствовал себя даже хуже, чем раньше. Поэтому он опасался, как бы подорванное здоровье не помешало ему добиться желаемой славы, впадая порой в настоящую ипохондрию. «По приезде сюда мне сделалось так плохо, — писал он Уильяму Локеру, — что я не мог самостоятельно встать с постели. Меня поднимали и укладывали вновь, и я испытывал при этом ужасные боли. Процедуры я принимаю три раза в день, через день, и тоже по три раза пью воду, а вино мне запрещено, и это едва ли не самая большая мука». По прошествии трех недель фаланги пальцев у него еще почти не шевелились. Он по-прежнему не мог двигать левой рукой, ко всему прочему сначала внезапно побелевшей, потом потерявшей чувствительность и наконец болезненно распухшей. Правда, доктора уверяли его: все в конце концов пройдет и вскоре он снова сможет выйти в море. А пока, говорил он, остается только пить лекарства за здоровье врача, рекомендованного ему Локером.

Действительно, уже через месяц он смог даже отправиться в театр, где играла юная, но явно беременная миссис Сиддонс. Нельсон увидел одно из ее последних выступлений на сцене «Орчард-стрит Тиэтр»: она должна была вот-вот перейти в «Друри-Лейн». А в апреле 1781 года Нельсон сел в экипаж, направляющийся в Кентиштаун, где жил его дядя.

В начале мая 1781 года Нельсон отправился в адмиралтейство на прием к лорду Сандвичу, вот уже десять лет возглавлявшему военно-морское ведомство. Довольно уродливый, но при всем том обаятельный мужчина, популярный в светском обществе, жуир, Сандвич, как всем было известно, использовал свои почти неограниченные возможности при достижении личных и политических целей. Кроме того, он был умен, обладал обширными знаниями и отличался таким усердием в работе, каким мало кто из высокопоставленных вельмож XVIII века мог похвастать. При всех недостатках — и репутации человека, якобы изобретшего сандвич, дабы закусывать, не вставая из-за карточного стола, — он являлся добросовестно выполняющим свои обязанности первым лордом адмиралтейства, готовым протежировать как людей одаренных, так и богатых и влиятельных. Нельсона министр принял сухо, но недружелюбия не выказал. Он сказал, что в настоящий момент капитанских вакансий нет, но его прошение о назначении на корабль будет принято во внимание. А пока лорд посоветовал ему позаботиться о своем здоровье. Совет не напрасный: по возвращении в Лондон Нельсон вновь почувствовал себя дурно, а левая рука по-прежнему причиняла ему массу беспокойств. Он отправился на консультацию к Роберту Адлеру, главному королевскому хирургу, но тот лишь подтвердил мнение докторов в Бате: недуг со временем пройдет сам по себе, надо сохранять терпение. Нельсон вернулся к дяде в Кентиштаун, а вскоре решил глотнуть норфолкского воздуха — навестить семью в Бёрнем-Торпе.

Братья, как выяснилось, по-прежнему ничего не делали для укрепления репутации семьи. Младший — все еще ученик торговца мануфактурой. Эдмунд, как и ранее, корпел в бухгалтерии своего зятя в Остенде. Уильям, решив, будто служба викария ему не по душе, подыскивал другое, более увлекательное дело.

Старшая сестра, Сюзанна, ныне миссис Болтон, пустила корни в Уэллсе Приморском, где ее мужа, все более и более преуспевающего бизнесмена, часто можно было увидеть в клубе «Три бочки». Судя по всему, ее вполне удовлетворяла жизнь в замкнутом кругу. Но Горацио рассчитывал на более блестящую партию для младшей сестры, Кейт, живой привлекательной девушки. «При всех моих братских чувствах к миссис Болтон, — признавался он, — мне хотелось бы лучшего удела для Кейт».

Принц и капитан Нельсон — с сорока галлонами рома в подарок капитану Локеру — вернулись в Англию 26 июня 1783 года, с разницей буквально в несколько часов. А вскоре лорд Худ взял Нельсона с собой в Сент-Джеймский дворец — король, наслышанный о дружбе многообещающего и очевидно весьма достойного молодого офицера со своим беспутным сыном и чрезвычайно заинтересованный в укреплении этой дружбы, пригласил капитана в Виндзорский замок. Здесь Нельсону предстояло напутствовать принца, вскоре отправляющегося в Ганновер для изучения французского и немецкого языков. Королевская семья справедливо полагала — пребывание там, под присмотром педагогов, поспособствует улучшению манер и речи принца больше, нежели грубая и суровая корабельная жизнь.

Как со своей стороны считал принц, совершенствование французского не повредило бы и будущей карьере Нельсона. Последний с ним вполне согласился: человек, владеющий французским, лишь «украшает общество». К тому же в случае возобновления войны с Францией знание языка наверняка пригодится, особенно при общении с капитанами судов, ставших добычей победителя. Таким образом, получив в адмиралтействе шестимесячный отпуск и найдя себе спутника в лице капитана Джеймса Макнамары, с которым он познакомился в Америке, Нельсон тронулся в путь. «Состояния я на войне не нажил, — писал он накануне отъезда в характерном для себя стиле сахарному магнату из Шотландии Скотту Россу. — Но убежден — и отношение людей меня в этой уверенности укрепляет, — я ничем не запятнал своей репутации. Надеюсь, могу утверждать — честь для меня выше, намного выше богатства».

Мотив, повторяющийся вновь и вновь. Нельсон неустанно уверяет своих многочисленных корреспондентов: он — человек чести, долг для него священен. Не ставь он честь так высоко, наверняка бы обогатился. «Я отвергаю любые инсинуации, направленные против моей чести, — отрезал он как-то в разговоре с чиновниками из Бюро по снабжению. — Нельсон так же далек от самой мысли о корысти и низости, как небо от земли». «Если я чем и могу похвастать, — пишет он в очередной раз, — так это тем, что никто не может упрекнуть меня во лжи».

После приятного четырехчасового морского путешествия по Ла-Маншу Нельсон и Макнамара высадились в Кале и направились в гостиницу, принадлежащую некоему мсье Грансиру, мать которого, как писал Нельсон капитану Локеру, содержала ее, когда Хогарт писал «Ворота в Кале». Сначала они собирались двинуться оттуда в Сен-Омер, но он, по словам Нельсона, являлся «городком грязным и тусклым», и друзья, переменив планы, решили направиться в Булонь. Туда ходил дилижанс, вмещающий до тридцати пассажиров, но агроном и бывалый путешественник Артур Янг остерег их: такая поездка — испытание не из легких. Внутри грязь, народу полно, а пассажиры-французы так оглушают пением всяких похабных песенок, что лучше уж «на своих двоих передвигаться».

В результате Нельсон и Макнамара намяли портшез. К гостинице его доставил форейтор в сапогах, «огромных, как бочки с устрицами» (такую обувь носили все представители данной профессии). Обычно французских форейторов считают настоящим бедствием дорог. По словам знаменитого писателя Тобиаса Смол лета, это «ленивые, бездельные, жадные, нахальные мошенники» в грязных куртках из овечьей шкуры и засаленных колпаках. «Если накричать на них за медлительность, — продолжает Смоллет, — они продержат тебя еще дольше. Если замахнуться шпагой, палкой, дубинкой или кнутом, они могут убежать и уж не вернутся, а могут отомстить, перевернув, скажем, экипаж». Вслед за Смол-летом и остальными английскими путешественниками Нельсон нашел французские экипажи без рессор и дороги со скверным покрытием совершенно невыносимыми. «Передвигаемся мы со скоростью четырех миль в час, — писал Нельсон отцу. — Такие экипажи, такие лошади, такие кучера и такие башмаки! — от смеха помрешь, глядя на этот цирк. Дороги замощены булыжниками. За пятнадцать миль нас изрядно растрясло, и устали мы неимоверно».