Biathanatos:

Провозглашение парадоксаили тезиса о том, что самоубийство — не столько естественный грех, сколько то, что оно и не может быть ничем другим

(1644)

Любое внимательное рассмотрение жизненно важных вопросов влечет за собой размышления о смерти, а столкновение с действительностью приводит к осознанию бренности человеческого существования. Мы не сможем стать полноправными хозяевами своей жизни и понять ее, пока не будем готовы к схватке со смертью. Нам не нужно ни постулировать стремление к смерти, ни размышлять о ней или о ее месте в системе земных явлений для того, чтобы прийти к простой мысли: любая сильная тревога независимо от того, касается ли она нас самих или кого-то другого, заключает в себе проблему смерти. А проблема смерти максимально выражена в самоубийстве. Ни в каком другом явлении смерть не оказывается столь близкой. Если мы хотим продвигаться в самопознании и переживании реальности, то исследование проблемы самоубийства должно стать первым шагом в этом движении.

Именно потому, что анализ занят весьма тщательным рассмотрением жизни, он глубоко погружен и в изучение вопросов смерти. Анализ обеспечивает возникновение и поддержание человеческой ситуации, сосредоточивающей внимание на существенных жизненных вопросах, в ряду которых формируется та или иная парадигма жизни. В интимной замкнутой обстановке небольшого консультационного кабинета между двумя людьми обнажаются все самые скрытые переживания. Дурные и мрачные мысли присутствуют здесь уже в силу самой специфики аналитических отношений, ибо анализ связан с различного рода внешними табу и устанавливает свои собственные.

Задачу приспособления к общественным правилам можно образно отнести к деятельности правой руки — сознательного советчика и консультанта. Но анализ предполагает также и работу левой руки, то есть раскрытие низменной ипостаси человека, в которой он выступает нескладным, дурным и зловещим и где вопрос самоубийства обретает реальный смысл. Анализ дает возможность левой руке прожить свою жизнь сознательно в отсутствие правой руки, как бы берущей на себя роль судьи, знающего все, что происходит. Правая рука может никогда и не узнать левую руку, она способна лишь толковать происходящее и в случае необходимости брать на себя роль левой руки.

Рассмотрение вопроса о предотвращении самоубийства следует начинать с тех областей, которые наиболее тесно с ним связаны. Именно они могут помочь выработать собственный взгляд на эту проблему. Однако в данном случае старые аргументы «за» и «против» самоубийства и их правомерность должны быть отброшены. Какими бы интересными они ни казались, им не дано вывести нас на новую «территорию». Аналитический подход отличается от других тем, что не ставит перед собой задачи осудить или оправдать самоубийство, он просто пытается понять этот феномен как факт психологической реальности. Как другие смотрят на эту реальность? И, более того, почему они рассматривают эту реальность тем или иным образом? Для того чтобы выстроить собственную позицию, человек должен исследовать, как формируется отношение других людей к этой проблеме. Таким образом, изучение самоубийства должно начинаться с выявления источников суицидальных аргументов как психологических установок, возникающих из фундаментальных моделей мышления, действующих в тех областях, где самоубийство обсуждается наиболее часто.

Все мы, независимо от призвания, действуем исходя из определенных корневых метафор. Эти мыслительные модели лежат в основе нашего поведения и определяют способ, с помощью которого мы рассматриваем проблемы, встречающиеся в нашей профессиональной деятельности. Эти метафоры представляют собой не столько тщательно разработанные сознательные установки, сколько полуосознанные, укоренившиеся в структуре самого психического. Изучение корневых метафор является частью истории идей* (Хиллман различает историю событий и историю идей, выраженную в моделях мышления, с помощью которых человек стремился (и продолжает стремиться) описать внешний и внутренний миры). Благодаря исследованию Юнгом архетипической природы этих фундаментальных форм или паттернов видения мира история идей становится более эмпирической и психологической, более тесно связанной с реальной жизнью, так как эти же самые модели мышления действуют через бессознательное в установках каждого человека.

Мы не можем выбрать и отбросить корневые метафоры по собственной воле. Они традиционны, передаются из поколения в поколение самими представителями профессии, и когда мы беремся за решение профессиональной задачи, то выступаем в архетипической роли. Там, где жива традиция, ее архетипическая предыстория оказывает помощь всем, кто имеет к ней отношение. Во многом она обладает большей властью, чем индивид, увеличивая эффективность его профессиональных усилий.

Рассмотрим, например, работу социолога. Управляющая его установками корневая метафора, к которой он сохраняет лояльность, — это общество. Для него общество — живая реальность. Оно приводит его к пониманию себя самого, предлагает модель мышления, с помощью которой социолог строит свои гипотезы, и область фактов, в которой эти гипотезы могут быть проверены и могут найти свое применение. Новые факты сначала будут соотнесены с этой моделью, и чем лучше они смогут вписаться в нее, тем более эффективной окажется работа социолога.

Эмиль Дюркгейм, которого можно считать основателем современной социологии, свою главную работу посвятил теме самоубийства. Это было первое исчерпывающее исследование данной проблемы с социологической точки зрения, и невозможно найти мнение социолога о самоубийстве, изложенное с большей ясностью. На основе статистических данных, даже самых приблизительных, полученных в прошлом столетии, можно прогнозировать вероятное число самоубийств для определенного года и предсказать соотношение числа этих самоубийств по типу, полу и возрасту. Социолог знает, что в следующем году в Соединенных Штатах совершатся, по меньшей мере, восемнадцать тысяч самоубийств, из которых определенная часть случится в городах, какое-то число самоубийц составят молодые матери, а какую-то часть — утопленники и т. д.

Случилось так, что все писатели, работавшие над проблемой самоубийства, согласились с идеей, выраженной в книге Фарбероу и Шнейдмана («Крик о помощи»), что «первая и главная задача любого тщательного научного изучения самоубийства состоит в систематике или классификации типов самоубийства». Таким образом, в настоящее время существует невероятная путаница в терминологии, связанной с этой темой. Самоубийства называют патологическими или паническими, альтруистическими или бесцельными, эгоистическими или пассивными, хроническими или не до конца продуманными, религиозными или политическими и т. д. Подсчитаны корреляции между количеством самоубийств и атмосферным давлением, пятнами на Солнце, сезонными и экономическими флуктуациями, а также между самоубийствами и биологическими факторами, такими, как наследственность, беременность и менструация. Самоубийство изучается в связи с туберкулезом, проказой, алкоголизмом, сифилисом, психозом, диабетом. Существуют публикации о самоубийствах школьников, военных, заключенных и т. п. Статистические исследования создают классификации, учитывающие количество самоубийств в расчете на сто тысяч человек в зависимости от возраста, пола, религии, расы, региона. Кросскультуральные исследования показывают вариации в отношении к самоубийству в различные времена и в различных странах и изменения видов и частотности самоубийств в зависимости от тех или иных изменений в разные исторические периоды и от философских взглядов той или иной культуры.

Мы можем прочесть о массовых самоубийствах: о маниакальных плясунах XIV столетия в Центральной Европе; о жителях целых деревень, которые сами себя сжигали в России в XVII веке; о девушках, бросавшихся в кратер вулкана Михара-Яма в Японии в XX столетии. Мы знаем о стремительных прыжках в воду из объятий любовника, бросках с облюбованных мостов, церквей, монументов и башен. Жители целых городов, члены сект и группы единомышленников или друзей умирали все без исключения, предпочитая гибель вражескому плену. Мы знаем о христианских мучениках, о которых Джон Донн писал: «Многих крестили только потому, что их должны были сжечь», настолько несомненной была вера в то, что мученичество — дорога в царство небесное. Библия рассказывает о Самсоне, произнесшем: «Позволь мне умереть с филистимлянами», — когда обрушил дом на себя и на своих врагов, и там же говорится об Иуде, первом человеке христианской эпохи, который «пошел и повесился». Об этом можно прочитать, но становится ли прочитанное более понятным аналитику? Как это может ему помочь?

Или, обратившись к конкретным случаям, мы находим описания самоубийц всех мыслимых видов: Петрония, вскрывавшего и зашивавшего себе вены, испытывавшего при этом удовольствие в истинно эпикурейском духе и обменивавшегося сплетнями с друзьями, когда в последний раз пустил себе кровь; Сенеки и Сократа, оказавшихся в немилости, ставших своими собственными палачами; античные описания самоубийства Гepo* (Геро — жрица Афродиты, возлюбленная Леандра, жившего на другом берегу Геллеспонта, приплывавшего к ней каждую ночь. Однажды в бурную ночь он утонул, и Геро, увидев его труп, в отчаянии сбросилась с башни в море) в Геллеспонте; Сафо, сбросившейся со скалы в Неритосе; Клеопатры; Иокасты — матери и жены Эдипа; Порции, которая должна была последовать за Брутом, и Полины — за Сенекой; в более поздние времена — Гарта Крейна, Герберта Зильберера, Томаса Беддаса, Чезаре Павезе, Вирджинии Вульф и людей, весьма достойных и влиятельных, таких, как Кондорсе, Кестльри, Форрестол, Винант, Варгас, Хемингуэй, Бриджмен — нобелевский лауреат и Бельмонте — матадор.

А как можно расценить добровольную кончину Томаса Манна, Роберта Фроста, Германа Мелвилла, одной из дочерей Карла Маркса или сыновей Юджина О'Нила?

И как относиться к сотням детей, ежегодно расстающихся с жизнью, к детям, психически здоровым, не умственно отсталым, не растленным, к детям, часть которых не доживает и до десяти лет?

Психология не уделяет достаточного внимания проблеме смерти. Как мало литературы посвящено ей в сравнении со всеми аннотированными исследованиями вопросов обыденной жизни! Рассмотрение смерти через изучение души — конечно, одна из первейших задач психологии. Но психология не могла взяться за эту тему до тех пор, пока не освободилась от ощущения своей неполноценности в сравнении с другими науками, стремящимися из-за собственных моделей мышления отвернуться от такого исследования. Если бы психология началась с психотерапии, поместив, таким образом, реальную психику в центр своих интересов, она была бы вынуждена встретиться лицом к лицу с проблемой смерти, прежде чем заняться любыми другими темами, на которые было растрачено так много чисто теоретической энергии и таланта.

Избегает ли академическая психология рассмотрения смерти только по научным причинам, только потому, что смерть не является объектом эмпирического исследования? Сном — символическим двойником смерти — в современной психологии также пренебрегают. Как указывает Вебб, изучение сна как физиологического явления (а также и содержания сновидений) проигрывает в сравнении с другими исследованиями. Может ли относительное равнодушие академической психологии к вопросам сновидения, физиологического сна и умирания быть дополнительным свидетельством утраты ею души и боязни смерти?

Теология всегда знала, что смерть есть главная забота души. Теология в некотором смысле посвящена смерти с ее таинствами и погребальными ритуалами, с ее эсхатологическими тонкостями и описаниями райских небес и преисподней. Но сама смерть вряд ли открыта для теологического исследования. Религиозные каноны явились следствием догматов веры. Власть священничества черпала свое могущество из канонов, представлявших отработанную позицию в отношении смерти. Эта позиция может изменяться в зависимости от формы религии, но она всегда в ней существует. Теолог знает, какова его позиция в отношении смерти. Священное Писание, традиция и профессиональные навыки помогают теологу в объяснении того, почему существует смерть и какие действия ожидаются от него по отношению к ней. Надеждой психологии теолога и его властью является доктрина о жизни после смерти. Теологические доказательства существования души настолько связаны с канонами смерти — канонами бессмертия, греха воскрешения, Судного дня, что открытое исследование смерти подвергает сомнению саму основу теологической психологии. Мы должны помнить, что теологическая позиция начинается на полюсе, противоположном психологическому. Она начинается с догм, а не с данных; с окаменевших, неживых переживаний. Теология требует от души основания для утонченной системы веры в смерть, составляющей один из аспектов религиозной мощи. Если бы не было души, человек мог бы ожидать, что теология изобретет ее, чтобы узаконить древние исключительные права священничества на смерть.

Точка зрения естественных наук, включая медицину, весьма похожа на теологическую. Она представляет твердо установленную позицию в отношении смерти. Эта точка зрения имеет признаки современного механизма: смерть — это просто конец причинной цепи. Это конечное состояние энтропии, разложение, неподвижность. Фрейд рассматривал стремление к смерти в таком же свете, так как он работал, опираясь на основание естественных наук прошлого столетия. Образы умирания: торможение, охлаждение, замедление, отвердение, затухание — показывают смерть как последнюю стадию разложения. Смерть — последнее звено в цепи старения.

Когда мы глядим на природу, такая точка зрения представляется правильной. Смерть демонстрирует разложение и спокойствие. Растительный мир впадает в молчание, наступающее после периода созревания и продуцирования семян. Смерть завершает цикл. Любая смерть, предшествующая полному циклу, очевидно, кажется безвременной. Когда самоубийство называют «неестественным», это означает, что оно выступает против растительного цикла в природе, которому подчиняется и человеческая природа. Однако вызывает удивление наша малая осведомленность о растительном цикле, представляющем различные паттерны старения и умирания. Генетика старения в клетках, длящегося на протяжении всего цикла их существования, воздействие факторов среды (включая радиацию) остаются биологическими загадками, особенно когда мы продвигаемся вверх по шкале усложнения видов. Согласно мнению Леопольда, в этой области существует удивительно малое количество объяснений. Не является ли это снова проявлением страха перед смертью, влияющего на исследование? Медицинские представления о самоубийстве как о «преждевременной» и «неестественной» смерти не могут найти значительной поддержки в биологическом исследовании, так как мы не знаем, к чему отнести эти термины даже в растительном мире. К тому же все суждения о жизненных процессах, кроме психических, производятся в результате наружных наблюдений, так что нам следует уметь думать о себе и вне контекста естественнонаучных метафор. Они никогда не смогут быть достаточными для обоснования человеческой жизни и смерти, которые обретают собственные значения уже из самого факта скрытого, внутреннего существования. Именно из этой внутренней перспективы должны быть найдены ответы на все вопросы о «естественном» и "насущном".

Смертное переживание необходимо, но так ли необходимо реальное самоубийство? Как должен действовать аналитик, когда переживания смерти порождаются фантазиями о самоубийстве? Как он удовлетворяет нужды своего анализанда и продолжает поддерживать отделение одного от другого: переживания смерти вообще и мысли о своем самоубийстве?

Умение сохранять в сознании текущее представление о внутреннем и внешнем в их отличии друг от друга — главная задача любого аналитика. Если он эффективно использует свои психологические инструменты, то освобождает жизнь от переплетающихся проекций, а душу — от забот о явлениях внешнего мира. Внутреннее и внешнее сохраняются раздельно, для того чтобы позже они могли воссоединиться должным образом: душа выражала бы себя во внешнем мире, а внешняя жизнь развивала бы внутренний мир человека. Угроза самоубийства, подобно любой другой проблеме, приводящей человека в анализ, — это прежде всего смешение внутреннего с внешним. Мы страдаем, когда смешиваем психическую реальность с конкретными людьми и событиями, насильственно вводя мир событий в символический круг и разрушая при этом жизненные реалии. Справедливо и обратное: мы страдаем, если способны переживать психическую реальность лишь тогда, когда осуществляем свои фантазии и идеи на практике.

Внешнее и внутреннее, телесное и психическое, реальная жизнь и виртуальная душа возникают как параллели в "истории болезни" и в "истории души". История болезни — это биография исторических событий, в которых пациент принимал участие: семья, школа, работа, болезнь, война, любовь. История души часто полностью пренебрегает некоторыми или многими из этих событий и спонтанно прибегает к вымыслам и поискам "внутренних ландшафтов", или психических топосов, не располагая внешними корреляциями, структурирующими личность. Биография души связана с переживанием. Кажется, она не следует одностороннему движению времени и наилучшим образом описывается эмоциями, сновидениями и фантазиями. Череда лет и водовороты событий могут ускользать из памяти, в то время как мечтания или сновидения постоянно возвращаются к определенным аспектам истории болезни как символические значения, несущие переживание души. Подобные переживания обязаны своим существованием естественной символообразующей деятельности психического.

Переживания, вырастающие из ярких сновидений, кризисов и инсайтов, позволяют дать определение личности. Переживания также имеют «имена» и «даты», подобно внешним событиям истории болезни; они похожи на камни, которыми человек отмечает границы собственного участка земли. Этими метками труднее пренебречь, чем внешними фактами жизни, так как национальность, религию, род занятий и даже собственное имя можно изменить. Отрицать или попытаться стереть данные собственного символического «паспорта» означало бы для человека предательство по отношению к собственной природе и последующую потерю корней, существование в неприкаянной безликости, которая даже хуже, чем внешняя катастрофа. Точно так же всякий редуктивный анализ, сколь угодно длительный, не в состоянии лишить значений эти символы, относя их только к внешним травмам.

История болезни содержит фактические данные о достижениях и неудачах жизни в мире фактов. Но душа не имеет ни достижений, ни неудач подобного рода, так как она действует совершенно иначе. Ее материал — переживания, и реализация этих переживаний осуществляется вовсе не усилиями воли. Душа воображает и играет, и игра эта не зафиксирована ни в одном документе. Что сохраняется из целых лет наших игр в детстве, чтобы затем попасть в историю болезни? Дети и так называемые «первобытные» народы не имеют истории; вместо нее они сохраняют следы своих игр, кристаллизовавшиеся в миф и символ, язык и искусство и в стиль жизни. Овладение историей души означает разделение эмоций пациента, его фантазий и образов при вхождении в игру и совместном проживании мифа. Овладеть историей души — значит стать частью судьбы другого человека. Там, где история болезни представляется последовательностью фактов, ведущей к диагнозу, история души демонстрирует скорее некое беспорядочное указывание куда-то в сторону от самой себя. Ее факты — символы и парадоксы. Составление истории души требует от традиционного диагноста интуитивного прозрения и имагинативного понимания стиля жизни, прозрения и понимания, которые не могут быть заменены накоплением данных и последующим объяснением истории данного случая болезни. Мы не можем получить историю души через историю случая. Но мы можем получить историю болезни с помощью пролонгированного исследования истории души, представляющего собой не что иное, как сам анализ.