Мальчик стоял там, где обычно останавливался в этот утренний час, — на площади Рыцарей Мальтийского Ордена, в самой верхней точке Авентинского холма

[1]

, недалеко от дома. Алессио Браманте был в новеньких очках, полученных вчера в качестве подарка на день рождения, и именно сквозь них он пялился в тайную замочную скважину, пытаясь понять, что открылось его взгляду.

Площадь располагалась всего в паре минут ходьбы от парадной двери его дома и на таком же расстоянии от начальной школы имени Святой Цецилии, так что этот поход он совершал ежедневно вместе с отцом — человеком строгим и серьезным, который потом возвращался тем же маршрутом, а затем шел в университет. Обычный утренний маршрут был теперь настолько знаком Алессио, что он мог проделать его с закрытыми глазами.

Мальчику очень нравилась эта площадь, она всегда казалась ему словно вышедшей из волшебной сказки и не имеющей никакого отношения к Авентино — холму, где обитают обычные мужчины и женщины, которых встречаешь повседневно.

Вдоль белых стен с египетскими обелисками и гербами великих и известных родов росли пальмы и огромные сосны. Творение знаменитого мастера Пиранези

[2]

— так рассказывал отец, — который, подобно всем великим римским мастерам прошлого, был столь же прекрасным архитектором, сколь и выдающимся рисовальщиком.

Алессио очень хотелось бы встретиться с Пиранези лично. У него сложилось выпуклое представление об этом человеке: высокий и сухопарый, всегда погруженный в задумчивость, с темной кожей и пронзительным взглядом, с тоненькими нафабренными усиками, которые лежат на губе как нарисованные. Большой выдумщик и забавник, прямо-таки клоун, он заставлял людей смеяться, играя образами разных предметов. Мальчик уже решил, что, когда вырастет, станет устраивать на этой площади представления и сам будет их вести, одетый, так же как отец, в строгий темный костюм. В представлениях будут участвовать слоны и небольшая процессия актеров, одетых в костюмы комедия дель арте

[3]

, танцующих и жонглирующих шарами и булавами под веселую музыку маленького оркестрика медных духовых.

Пино Габриэлли не был до конца уверен, верит ли он в существование чистилища, но по крайней мере знал, где последнее должно находиться — где-то между раем и адом, некий фильтрационный пункт для страдающих душ, ждущих, когда кто-то еще живущий, кто-то, кого они, возможно, знают, совершит соответствующий подвиг, нажмет на нужную кнопку и направит их дальше по надлежащему пути. Куда-то еще, в другое место, гораздо ближе. На стену служебного помещения его любимой церкви Святого Сердца Христова — церкви, в которой Габриэлли обретался большую часть времени с тех пор, как почти десять лет назад ушел в отставку с должности профессора архитектурного факультета университета Ла Сапьенца.

Не то чтобы это было тайной. В студеное февральское утро, когда над Тибром повисли в ледяном воздухе пряди тумана, Пино внезапно для себя заметил, что сюда явился посетитель — часы показывали всего двадцать минут восьмого, двери он должен был открыть лишь через десять минут. В дверях стоял мужчина, прямо под маленьким окном-розеткой, притопывая ногами от холода. Пока Габриэлли в последний раз осматривал реку, по которой лениво скользил одинокий большой баклан, то исчезая в серой пелене, то появляясь, он размышлял, что могло привести сюда этого неприметного типа среднего возраста. Не привычный молодой искатель сенсаций, насколько можно было судить по его внешности, хотя, конечно, точно сказать невозможно, поскольку незнакомец плотно закутался в тяжелое черное пальто, а шерстяную шапочку натянул на самые уши.

Габриэлли проскочил через улицу, лавируя между машинами — что поделаешь, час пик, — подошел ко входу в церковь и расплылся в самой доброжелательной улыбке, быстро бросив в сторону посетителя: «Бон джорно».

[5]

И услышал в ответ неясное бормотание. Говорил ранний посетитель по-итальянски, вот только слова едва просачивались сквозь толстый шарф, который этот тип натянул до самого носа. Может, именно этим и объяснялся столь ранний визит, а может, просто — чувствительностью к холоду, хотя нынче было не так уж скверно, как случалось по утрам в иные февральские дни, которые Габриэлли отлично помнил.

После того как незнакомец задал обычный вопрос: «Она по-прежнему на месте?» — у Пино сразу испортилось настроение. Посетитель оказался очередным любопытствующим туристом.

Церковный смотритель подавил готовое вырваться ворчание, достал старинный ключ от дверей главного входа, впустил посетителя и указал дорогу через неф, едва освещенный скудным утренним светом. Посмотрел вслед, а затем прошел в свою маленькую комнатку, погрел руки о картонный стаканчик с кофе-капуччино и взял единственный корнетто

Насколько мог припомнить Ник Коста, это была самая лучшая зима за последние годы. У них оставалось еще два ящика vino novella

[9]

, что они надавили прошлой осенью. Коста здорово удивился, когда узнал, что скромное винцо домашнего приготовления — из первого урожая, собранного с их маленького виноградника после смерти матери — понравилось и Лео Фальконе. Либо оно и в самом деле было неплохим, либо старый инспектор полиции с возрастом стал менее придирчивым.

А может, и то и другое сразу. Жизнь, как начал понимать в последние несколько месяцев любитель-винодел, иной раз преподносит сюрпризы.

В тот день они приготовили к ленчу несколько бутылок и взяли их с собой в новую квартиру Фальконе, которую инспектор делил с Рафаэлой Арканджело. Лео был вынужден снять эту квартиру на первом этаже на тихой боковой улочке в районе Монти, поскольку все еще не мог свободно передвигаться. Раны, полученные инспектором прошлым летом, заживали медленно, и он так же медленно привыкал к своему теперешнему состоянию. Нынешний ленч стал для всех собравшихся: Косты и Эмили Дикон, Перони и Терезы Лупо, Фальконе и Рафаэлы — чем-то вроде отправной точки, способом действительно оставить прошлое в прошлом и наметить ориентиры на будущее.

Прошедшие двенадцать месяцев выдались трудными и напряженными. Последнее дело, которое они расследовали всей группой с выездом в Венецию, чуть не закончилось гибелью Фальконе. Перони и Тереза вышли из него без особого ущерба, может, даже более сильными, чем раньше; это стало понятно, когда наконец осела поднятая пыль и улеглась шумиха. Она вернулась к своим обязанностям в полицейском морге, Перони снова стал агентом, детективом, которому не нужно носить форменный мундир, но по-прежнему приходится патрулировать римские улицы да еще присматривать за новичком, молодой женщиной, которая — как Джанни в любой момент был готов сообщить каждому, кто только мог услышать — доводит его до умопомрачения энтузиазмом и наивностью.

А Косте в этой лотерее достался самый крупный выигрыш: всю зиму он занимался организацией системы охраны огромной художественной выставки, главными экспонатами которой были работы Караваджо.

Пино Габриэлли оказался в то утро не единственным церковным смотрителем в Риме, кто получил неожиданный сюрприз. Через полчаса после того, как бывший архитектор открыл двери маленькой белой церкви в районе Прати, Орнелла ди Бенедетто остановилась перед запертой на цепь с замком дверью полуразрушенной и всеми забытой развалины, которая когда-то была церковью Успения Святой Марии, и попыталась определить, что именно тут выглядит не так. Простой ответ на этот вопрос — кто-то побывал внутри — представлялся ей слишком нелепым, чтобы выразить его словами.

В Риме много церквей. Даже слишком много для населения, которое с каждым годом становится все менее религиозным. Церковь Успения Святой Марии, построенная на юго-восточном склоне Авентинского холма, невдалеке от площади Албании, не обладала особой привлекательностью, чтобы оставаться при деле. Историки утверждали, что она построена на месте одной из старейших римских церквей, датировавшейся самыми ранними временами, когда христианство было лишь одной из многих религий, иногда преследуемой, иногда равнодушно принимаемой, иногда поощряемой. От оригинала не осталось ни следа. В ходе веков ее перестраивали по меньшей мере пять раз, не единожды сжигали дотла, а затем, в XVI веке, передали ордену капуцинов.

[12]

Маленькое, малозаметное и ничем не выдающееся здание продержалось еще три столетия в качестве действующей церкви, но потом, в антиклерикальные наполеоновские времена, впало в немилость, перестало использоваться и было позднее превращено в канцелярию муниципалитета. В начале XX века на короткий период оно стало частной резиденцией, которую занял престарелый британский писатель со странными до жути вкусами и тягой ко всему таинственному и страшному. После его смерти здание постепенно ветшало и превращалось в руины, сохраняясь лишь благодаря небольшим дотациям из городского бюджета да пожертвованиям от местной епархии, пока еще чувствующей некоторую свою вину за его запустение. Представляя собой смешение различных архитектурных стилей и не обладая ни единым ценным художественным полотном или скульптурой, церковь была полностью предоставлена заботам одной женщины среднего возраста, которая старалась следить за ней. Хранительница оставалась единственным человеком, чья нога ступала за покрытые пылью, рассыпающиеся дубовые двери в нескольких метрах от шума и суеты Авентинского бульвара.

Но при всей своей запущенности церковь обладала эзотерическим, тайным качеством, спрятанным в крипте

Орнелла ди Бенедетто прекрасно знала тамошнюю крипту и не раз сравнивала в деталях с той, что была отдана ее попечению, надеясь в один прекрасный день поразить посетителей своей эрудицией. Страшный склеп на виа Венето, несомненно, производил на всех должное впечатление. А смотрительнице очень хотелось, чтобы монахи, вверенные ее попечению, тоже придумали в свое время аналогичный, пригодный к цитированию девиз, который можно было бы выбить на стене над их могилами на Авентино: «Quello che voi siete noi eravamo, quello che noi siamo voi sarete» — «Такими, какие вы есть, мы были, такими, какие мы есть, вы станете».

Однако собственный, более короткий вариант этой эпитафии, по ее убеждению, более соответствовал духу исходной идеи. В нем не было и намека на театральность девиза, вырезанного в крипте церкви Непорочного Зачатия: там скелеты облачены, как при жизни, в монашеские рясы, капюшоны накинуты на черепа, кости искусно разложены как на каком-то страшном и мерзком постаменте, словно в насмешку над визитерами и над посетителями и покойниками, словно отрицая, что в их земной жизни было хоть что-то стоящее.

Они уже спустились на глубину пятидесяти метров от поверхности Авентинского холма, медленно продвигаясь по узкому извилистому проходу, вырубленному в мягком камне почти двадцать столетий назад. Воздух здесь был застоялый и даже ядовитый, тяжелый от сырости и насыщенный запахом плесени и гнусной вонью то ли от животных, то ли от птиц. Даже в свете карманных фонариков и дополнительных нагрудных ламп впереди мало что можно было разглядеть.

Лудо Торкья немного трясло — просто от холода, в этом не оставалось никаких сомнений: здесь холоднее, чем на поверхности, градусов на десять или даже больше. А там, на теплом июньском солнце — о чем он и не подозревал — перед дверью во дворец мальтийских рыцарей, всего в полукилометре, стояли Алессио Браманте и его отец.

Ему следовало быть готовым к такой температуре. Дино Абати, вот кто хорошо подготовился. Этот студент из Турина рделся тепло — плотный ярко-красный водонепроницаемый костюм спелеолога, который резко контрастировал с его кудрявой шевелюрой цвета имбиря, тяжелые ботинки и разнообразное оснащение, прицепленное поверх куртки — и сейчас, в этом тоннеле, прорубленном когда-то вручную, метр за метром тяжкого труда, выглядел совершенно как у себя дома. Остальные в группе были новичками, в джинсах и курточках, двое вообще в легких кедах. Абати хмуро оглядел их еще на поверхности, прежде чем заняться замком на хлипких железных воротах у входа в катакомбы.

А теперь, двадцать минут спустя, когда глаза еще окончательно не привыкли к мраку, Тони Ла Марка начал стенать и подвывать тонким голосом, и его вопли эхом отдавались от грубо вырубленных стен, едва видимых в свете их фонарей.

— Потише, Тони! — цыкнул Торкья.