В неверной полутьме чрева лодки, под волнующейся черной водой пес ждал, дрожа от страха. Мужчина, любимый хозяин, работал здесь же, рядом с ним. Озадаченный непонятным поведением животного, он успокаивал его привычными приговорками, не замечая происходящего на пристани. Пес знал, что люди обладают более слабой и грубой формой сознания. Иногда они как будто вообще не замечали присутствия крови…

На мгновение черное дыхание сирокко ослабло. Изола дельи Арканджели, крохотный, пустынный, блеснувший в свете выглянувшей луны островок, притих. Но ночной ветер тут же вернулся, с еще большей силой и неистовством набросившись на помпезное палаццо. Обветшалые стены содрогнулись под его натиском. Куски хрупкого стекла посыпались из отреставрированных лишь накануне ставней. Тучи песчаной пыли обрушились на золотистый камень особняка, колотя по окнам первого этажа, взирающим на лагуну из-под изящных арок. С другой стороны палаццо, в литейной, некогда служившей золотой жилой и бывшей источником благосостояния клана, ветер, словно дунувший в тонкий бумажный пакет великан из чужого мира, промчался по дымоходу, обшарил каждый его уголок, пытаясь нащупать слабое место, встряхнул хлипкие двери и прогнул стеклянную крышу, покоящуюся на шатком основании древних деревянных опор.

Этот летний вихрь из Сахары гулял над городом уже третий день, лишь изредка переводя дыхание и делая паузу в своем неустанном стремлении на север. Сухая, душащая пыль таилась в его чреве» и она пробиралась в трещинки печи, нарушая тонкие процессы внутри ее, отыскивая и губя все чистое, ясное и совершенное. Хорошего стекла в последнее время и без того выпускали немного, а в последние дни его отливали как никогда мало. Повсюду воцарились запустение и разруха. Клубы пыли игривыми вихрями гонялись друг за дружкой по каналам и узким улочкам острова. За Мурано. по ту сторону лагуны, в самой Венеции, бурлящая черная вода упрямо билась о каменную набережную, выплескиваясь на булыжник площади Сан-Марко.

Августовская буря унесла привычную для этого месяца изнурительную духоту, заменив ее чем-то другим, чужим. Даже сейчас в два часа ночи, под бесстыжим взглядом рыжеватой луны лагуна казалась выдохшейся, словно ей недоставало кислорода. Позади Изола дельи Арканджели лежал, захлебываясь в пыльных плевках сирокко, целый город. Лежал, прислушиваясь к злобному реву ветра, снова и снова набрасывающегося на скрипучее строение. Натужные стоны стихии звучали в унисон с глубокими вздохами нескладной, примитивной печи.

Гарцонеде ноте, так звали венецианцы Пьеро Скакки, «мальчик ночи», хотя это и не соответствовало действительности. Скакки исполнилось сорок три, телосложением и поведением он походил на крестьянина, коим и являлся в светлое время суток, когда работал на полях Сант-Эразмо, небольшого островка в лагуне, круглый год обеспечивающего Венецию свежими овощами и зеленью. Выращенных нелегким трудом артишоков, цикория и острого красного перца не хватало даже на то, чтобы прокормить себя самого, а потому несколько месяцев назад, неохотно признав, что ничего другого не остается, Скакки обратился к главе клана Арканджело, Микеле, с предложением своих услуг, отказаться от которых было невозможно по причине названной за них цены.

Ни для кого не было секретом, что у Арканджело туго с деньгами. Сумма, которую они после некоторого торга все же согласились платить, была сущей мелочью, жалкой подачкой, пусть и выплачиваемой наличными ради экономии на налогах. Работа тоже не отличалась сложностью и не увязывалась со временем: собирать у крестьян дрова и золу и доставлять собранное на островок, приклеившийся к южной оконечности Мурано, как слеза к реснице. Ничего особенного, ничего трудного, ничего противозаконного – разве что иногда приходилось сбросить мусор в неположенном месте. Работа позволяла оставаться на воде, что нравилось и человеку, и псу, подальше от Венеции с ее темными закоулками и их еще более мрачными обитателями. Скакки и сам вырос на лагуне, на маленькой ферме, доставшейся ему лет десять назад в наследство от матери. Находясь там или в лодке, он чувствовал себя дома, вдали от города и его опасностей.

Подобно ему, Арканджело тоже были другими, но сходство отнюдь не способствовало их сближению. Семья держалась настороженно, сторонясь всех, и Скакки такое поведение иногда удручало, а порой даже немного пугало. Сам он, хотя и жил один, а может быть, благодаря этому, любил выпить, поболтать с соседями, посмеяться и почти никогда не возвращался домой после утренних поездок на рынок в Риальто абсолютно трезвым. Пьеро Скакки умел, когда потребуется, быть и дружелюбным, и компанейским. Но талант общительности не находил применения на крохотном островке Изола дельи Арканджели – само название казалось искусственным и претенциозным, – соединенным с Мурано узким железным мостом, – где в доме Ка дельи Арканджели жили члены этой странной семейки. Жили, слоняясь по гулким, пустынным, пыльным коридорам, каждый сам по себе. Историю семейства знали на Мурано все. Перебравшись сюда из Кьоджи, они по настоянию отца, покойного Анджело Арканджело, занялись стекольным бизнесом, пытаясь повернуть время вспять и убедить сомневающийся, недоверчивый мир в необходимости платить вдвое, а то и больше как за традиционные, так и за экспериментальные изделия, давно уже потерявшие популярность вместе с прочими привычными и предсказуемо безвкусными местными поделками. На первых порах новизна принесла им успех, ноте счастливые для Арканджело годы давно остались позади. Ходили слухи, что семья вот-вот объявит о своем банкротстве и продаст бизнес тому, кто хоть что-то в этом соображает. Пьеро понимал, что когда такое случится, ему снова придется искать работу на стороне. Если только цена на острый красный перец не пойдет вдруг резко вверх. Или не случится какое-то другое чудо. Он плотнее затянул воротник, пряча лицо от пыльного ветра, и покачал головой, заметив, что творится с псом. Собака лежала на дне моторки, распластавшись, спрятав морду под мягкими длинными черными ушами и дрожа.

– Ну-ну, не горюй. Мы здесь не задержимся. Скоро будем дома.

Пес ненавидел литейную. Скакки дат ему кличку Ксеркс – собака как рыба в воде чувствовала себя в пустынных, необжитых местах, где они любили охотиться вместе. Вонь от печи, дым, рев пламени… все это пугало умное, впечатлительное животное, внушало ему тревогу и даже страх. На родном острове или в болотах у лагуны, где Скакки подстреливал дичь, пес отважно бросался в воду и устремлялся в самые густые заросли тамариска или тростника, чтобы найти и принести хозяину еще теплую утку. Здесь же он постоянно ежился, прижимался к ноге и даже не тявкал. Скакки оставил бы его на ферме, да только Ксеркс ни за что не отпустил бы хозяина одного. Одного чиха старенького, дребезжащего мотора было достаточно, чтобы привести пса в состояние восторга. Животные не способны думать о последствиях. Каждое действие он воспринимал как прелюдию к играм и забавам, что бы там ни говорил, о чем бы ни предупреждал прошлый опыт. И в этом Скакки завидовал своему спаниелю.

Огонь в печи был не тот. Не тот был и дым, черными клубами поднимающийся из зева топки и спиралью уходящий вверх, вод сотрясающуюся крышу. Уриэль знал, как должно быть. Что-то было не так, и он мог судить об этом уже по тому, что сейчас лопнувшие на щеках вены ощущали непривычный, небывалый жар.

В раскаленной, пышущей пасти напоминающего улей чудовища присутствовало что-то чужое, постороннее. Там, за массой формирующегося стекла, горело, полыхало ярким, сердитым пламенем что-то еще. Он попытался отыскать объяснение происходящему, но мысли путались в затуманенной алкоголем голове. Что делать? Уриэль работал в литейной с двенадцати лет, и весь процесс был знаком ему до мельчайших деталей. Около пяти часов дня он забрасывал в топку дрова и устанавливал газовую горелку на 1250 градусов. Потом закладывал первую партию сырья. На протяжении вечера они с Беллой несколько раз заходили в литейную, постепенно доводя температуру до 1400 градусов, и, следуя инструкциям старика, подбрасывали дрова до тех пор, пока разогревшаяся печь не выгоняла из стекла все пузырьки. В три часа ночи Уриэль, только он сам и всегда один, омо де ноте, приходил в последний раз, чтобы начать постепенно снижать температуру. К семи утра сваренное стекло становилось достаточно вязким и тягучим, и тогда за дело брался Габриэль, который выдувал дорогие и непохожие друг на друга кубки и вазы с фирменным клеймом в виде ангела на основании.

Но ни логика, ни многолетний опыт ночных вахт не помогали объяснить то, что происходило сейчас у него на глазах: печь стремительно выходила из-под контроле.

– Белла? – громко, лелея смутную надежду, что она рядом, позвал он, перекрывая рев топки.

Никто не ответил. В литейной были двое, он и пламя.

Вскарабкавшись по ржавой лестнице, Скакки ступил на землю и, поскользнувшись, полетел на пыльные камни крошечной пристани. Он не упал, но удержался на четвереньках, захлебнувшись ударившим в лицо порывом горячего ветра. Мобильный телефон остался в лодке. Другого способа быстро известить живущих поблизости Пьеро не знал. Оставалось только надеяться, что огонь все же увидят, пусть даже пожар вспыхнул на островке, отделившемся от всех замком на переходном мосту. Если пламя перебросится на палаццо, угроза нависнет уже над сам им домом, где спало сейчас, разбредясь по спальням просторного особняка, оставшееся племя Арканджело.

Пронесшийся над «Софией» огненный язык погас сам по себе, чему можно было бы радоваться, если б не усеявшие пристань осколки битого стекла и горячие, мерцающие в темноте угли. Скакки уже порезал руки, когда падал, к тому же занозил ладони впившимися в кожу щепками.

Кляня все на свете, он кое-как поднялся на ноги и заковылял к полуразбитым окнам литейной, чтобы попытаться определить источник крика, который слышал еще в лодке. Окна были низкие, специально для того, чтобы зрители могли наблюдать за процессом снаружи. Сейчас из них валили клубами пыль и едкий дым. Заслонив ладонью глаза. Пьеро вперил взгляд туда, в скрытый черным облаком эпицентр взрыва, стараясь понять, какая же сила могла причинить столь огромные разрушения.

У него не было опыта в обращении с огнем. Пожары на Сант-Эразмо случались редко, а уж на лодке и вообще никогда. Когда обжигающее дыхание огня коснулось его лица, Пьеро почувствовал себя совершенно беспомощным перед мощью ада.

Шланг оказался там, где и должен был находиться, на кирпичной стене, у самых двойных дверей; свернутый, как мертвая змея, он висел на гидранте и, судя по виду, никогда еще не использовался по назначению.

Двое мужчин стояли у железнодорожного вокзала Санта-Лючия, наблюдая за привычной для этого часа суетой у Большого канала. Было около восьми утра – час пик в Венеции. Прибывавшие из Местре и более отдаленных мест автобусы выплескивали пассажиров на привокзальную пьяццале Рома. Водные трамвайчики, вапоретто, отчаянно состязались за места у пристани. Катера-такси демонстрировали мощь двигателей, стараясь произвести впечатление на доверчивых, падких на обман иностранцев. Суденышки поменьше, коммерческие баржи, ялики, моторки, без устали сновали взад-вперед, доставляя цветы и овощи. Иногда в этом бесконечном потоке мелькали, ловко маневрируя, изящные гондолы. По переброшенному через канал мосту прокатился, дребезжа и постукивая на стыках колесами, старенький поезд, и шум его, отразившись от водной глади, разнесся над каналом преувеличенным, неестественным грохотом.

Шум и свет. Таково было главное впечатление от города, которое Ник Коста собирался увезти с собой в Рим после окончания затянувшейся служебной командировки. И то и другое представлялось здесь, в городе на воде, чрезмерным, все выглядело ярче, чем на суше, и каждый звук отдавался далеким эхом, плутая между стенам и домов, жавшихся друг к дружке на тесном пространстве вдоль берега лагуны.

Ночь истощила силы сирокко. День еще только начинался, но город уже погрузился в знойную, влажную духоту, пропитанную запахом пота озадаченных туристов, пытающихся как-то сориентироваться в чужом, запутанном месте.

Джанни Перони прикончил бутерброд с ветчиной и уже собирался швырнуть в воду бумажный пакетик, но его остановил неодобрительный взгляд Косты. Он пожал плечами и сунул бумажку в карман, незаметно оглянувшись на двух сомнительного вида личностей, менявших деньги на ведущих во двор ближайшего дома ступеньках.

– Интересно, почему вокзалы постоянно притягивают к себе всякую шушеру? – рассеянно спросил он. – Я хочу сказать, что половина этой шантрапы была бы на своем месте и около Термины. С Римом понятно, но что их привлекает здесь?

Это был плавучий лимузин, компактный, легкий водный «феррари», пересекавший лагуну по прямой с дерзким пренебрежением к каким-либо правилам. Палуба из полированного ореха сверкала под солнцем, у открытого штурвала стоял рулевой в белой форме. Пятеро мужчин расположились в кабине на роскошных, обтянутых коричневой кожей сиденьях. Рандаццо и Мэсситер сидели рядом, оба курили. Трое устроившихся напротив римлян настороженно молчали, причем Перони не скрывал недовольства.

– Извините, если мы чему-то помешали, – начал Мэсситер, когда катер отвалил от берега и взял курс на доки и Мурано.

Путь от вокзала до пристани у остановки Джардини занял чуть больше пятнадцати минут. Затем Коста и Перони развели женщин по служебным квартирам на узкой, застроенной ярко окрашенными домиками улочке. Повсюду висело выстиранное белье, краска на стенах, преимущественно разных оттенков голубого и охряного, облупилась. Отпущенного полицейским времени едва хватило на то, чтобы переодеться и объяснить гостьям, что к чему. Рандаццо стоял под окнами, ежеминутно поглядывая на часы и всем своим видом показывая, что нужно спешить.

– У нас отпуск, – недовольно проворчал Перони. – Две недели. Приказ уже подписан. С сегодняшнего вечера…

– Но сейчас-то вы на службе, если не ошибаюсь? – оборвал его комиссар.

Остров был целиком и полностью творением одного человека, Анджело Арканджело, задумавшего создать шедевр из купленной за гроши груды мусора. Все здесь было новое, уникальное, оригинальное, отлитое в казавшиеся невозможными формы. Остров как свидетельство и доказательство силы и красоты стекла и косвенным образом самого клана Арканджело. На трех отдельных участках Анджело воздвиг три памятника, три предмета восхищения для остального мира. Палаццо, созданное на девяносто процентов из освинцованного хрусталя и на десять из темно-серого чугуна и дерева, с тремя закругленными крышами, задуманное как башня света, возвышалось над пристанью более чем на двадцать метров. За входной дверью все еще укрывалась гигантская пальма, привезенная Анджело с Сицилии. В отношении ее у реставраторов Хьюго Мэсситера имелись кое-какие идеи, против которых наверняка выступил бы покойный глава семейства. Справа разместилась литейная мастерская, элегантное здание в форме куба с шестью самыми высокими в Венеции окнами. Вытянувшись от земли до низкой покатой крыши, они позволяли прильнувшим к стеклу зрителям созерцать чудеса, творимые по другую его сторону мастерами стеклянных дел. И наконец, слева от палаццо расположился Ка дельи Арканджели – семейный дом с десятью апартаментами на трех этажах, с кухнями и ванными, кабинетами и помещением для приемов, банкетов и встреч. Приступая к осуществлению проекта всей жизни, Анджело видел в нем завещание основанной им же династии. Перед смертью он постиг печальную истину: остров был недостижимой мечтой. Содержание и обслуживание обходились слишком дорого в условиях, когда вкусы публики то и дело менялись, интерес к стеклу не отличался постоянством, а пришедшие ему на смену дети не справлялись с управлением сложным и громоздким наследством.

И все же кое-что от былой красоты еще сохранилось. Прежде всего святыня клана, ее храм, центр семейной жизни: просторная, с высоким потолком столовая, занимавшая большую часть первого этажа, наполненная неиссякаемым светом лагуны, с открытым видом на маяк Мурано, остров Сан-Микеле и набережную Фондаменте Нуова. Стекло Анджело изготовил сам, своими руками, и результатом многомесячного труда стала удивительная многооконная зеница, часть панелей которой отличалась необыкновенной чистотой и прозрачностью, другие же представляли собой искажающие линзы с множеством цветовых пятен, и все это, вместе взятое, соединялось в широкую, закругленную точку обзора, главный элемент фасада здания.

Анджело постоянно твердил, что хочет создать копию капитанской каюты средневековой венецианской боевой галеры, отдав таким образом дань прошлому семейства, хотя его предки в Кьодже никогда не строили ничего, кроме незатейливых рыбацких баркасов, бороздивших лишь прибрежные воды Адриатики. Лик его, строгий, твердый, с сокрытой в глубине черт безжалостной любовью, по-прежнему взирал на детей с большого портрета, висевшего над выложенным мрамором дорическим камином напротив того, что все они называли просто «окио» – глаз. В шестидесятые, когда Изола дельи Арканджели переживал пору расцвета, здесь нередко собирались знаменитости. Некоторых Рафаэла помнила до сих пор: Игоря Стравинского, ласково поглаживавшего ее по головке; Эзру Паунда, мрачного, угрюмого, молча сидевшего в углу с бокалом в руке и терпеливо выслушивавшего ее гаммы. Теперь оба лежали на кладбище Сан-Микеле среди горстки привилегированных, получивших право остаться там навсегда.

И все же при всей мировой славе бывавших здесь гостей лишь присутствие отца ощущалось постоянно. В этой комнате семья собиралась по три раза в день – поесть, поговорить, обсудить планы на будущее. На протяжении долгих лет – сорока семи с того дня, как Рафаэла появилась на свет – здесь замазывали трещины, организовывали союзы, налаживали связи, планировали браки, а один раз даже – прискорбный случай! – развод. Здесь же время от времени проводили что-то вроде собраний членов правления. При этом самим предприятием всегда управлял только один человек, и на собраниях все решал только один голос. Голос капо. Сначала Анджело, потом Микеле, старшего из сыновей, имя которого означало «подобный Богу», о чем он всегда помнил и не позволял забыть другим.

Когда финансовое состояние семьи пошатнулось и Рафаэлу, едва успевшую уехать на учебу в Париж, призвали домой, она в свободное время предпринимала кое-какие исторические изыскания. Многое в старательно создававшейся Анджело легенде оказалось мифом. На боевых галерах Венецианской республики никогда не было ничего лишнего и непрактичного, в том числе кормовых кают. Венеция всегда отличалась прагматизмом и рассудительностью. Корабли строили для того, чтобы ставить на них пушки, а не украшать их резными окнами с пышной бахромой и многоцветными ячеистыми, как глаз мухи, стеклами. Как всегда, Анджело Арканджело выдумывал, преувеличивал и изобретал. Красота, полагал он, прощает все, а напоминающий луковицу придаток к дому был необычайно красив. И вот теперь его дочь сидела на мягкой длинной скамье, встроенной в основание окна, поглаживая выцветшую бархатную обшивку и скользя взглядом по комнате.

Рассказ Рандаццо занял не более двух минут, после чего римляне переглянулись и в унисон пожали плечами, как бы спрашивая, чем они заслужили такое наказание. Венеция отнюдь не испытывала недостатка в полицейских. Любой из местных детективов мог запросто взять дело, исполнить пожелание несчастного комиссара, подписать бумаги и вернуться к исполнению прежних обязанностей: помогать потерявшимся туристам и раскатывать по лагуне на своем катере. Коста понимал, что Рандаццо выбрал их, командированных чужаков, приписанных к скромной квестуре в Кастелло, не просто так, а по какой-то причине. Назовут ли им эту причину? Беспокоило его и еще одно обстоятельство. Имя Хьюго Мэсситера звучало знакомо, но в связи с чем?

Дослушав сообщение комиссара, Фальконе кивнул:

– Значит, вы уверены, что все случилось именно так? Что нет другого объяснения?

Рандаццо вытянул руку, указывая на приближающуюся пристань. С острова тянуло дымом. У почерневшего причала, неподалеку от все еще затянутого копотью промышленного здания, сгрудились пожарные катера. Из разбитой, со следами сажи стеклянной крыши торчала короткая толстая труба. Слева от мастерской высилось весьма неординарное, напоминающее гигантскую, спроектированную безумцем оранжерею, стеклянное сооружение. Его окружали лестницы и строительные леса. С другой стороны расположился каменный дворец, отдаленно напоминающий Дворец дожей, но снабженный странной, похожей на выпуклый глаз стеклянной нашлепкой. Примечательно, что причудливые архитектурные фантазии нашли воплощение на крошечном островке, рядом с приземистым маяком у лодочной станции под названием Мурано Фаро. Соединялись два острова, большой и маленький, узким металлическим мостом, над которым парила железная фигура ангела. У подножия статуи работал, разбираясь в спутанных проводах, седоволосый мужчина с красным от злости лицом.

– Посмотрите сами, – сказал комиссар. – Кроме Арканджело, здесь никто не живет. Мост на ночь закрывается.

Ник Коста еще раз оглядел затянутые копотью стены и обгоревший пол литейной. Похоже, дым и огонь успели причинить немалый урон. С пожаром такого масштаба сталкиваться ему еще не приходилось. А сколько улик уничтожили боровшиеся с огнем пожарные, полицейские и все прочие, кто побывал здесь до того, как Рандаццо принял решение поручить следствие римским специалистам?

В конце концов все трое молча согласились с предложением комиссара. В любом случае толку от споров и препирательств никакого. К тому же каждый – и это Коста тоже понимал – соблазнился перспективой дополнительного отпуска, пусть даже и ценой нескольких потерянных дней. Провести тщательное расследование, представить толковый отчет и обоснованное заключение по делу, не вызывающему ни у кого ни малейших сомнений, – я гуляй. А потом уже в Рим. Обстоятельства, конечно, не совсем обычные, но и не из ряда вон выходящие. Особенно для Венеции. Кроме того, у Эмили впереди еще месяц. Можно будет посетить Сицилию или не спеша вернуться в столицу через Тоскану и Умбрию.

Но утолишь при условии, что они предъявят комиссару Джанфранко Рандаццо и его приятелю-англичанину именно то, чего от них ждут.

Осторожно обойдя мастерскую, Коста и Фальконе сначала заглянули в печь, где были обнаружены останки сгоревшей женщины, потом осмотрели силуэт, грубо очерченный мелом на грязном, частично прогоревшем дощатом полу. Здесь умер Уриэль Арканджело. Не остались без внимания и периферийные детали. Двое плотников уже закрывали разбитые окна деревянными ставнями – о том, чтобы исследовать их по всем правилам полицейского протокола, нечего было и думать. Высокие деревянные двери, почти полностью обуглившиеся от огромной температуры, пожарные сразу по прибытии снесли с петель топорами. Покачав удрученно головой, Фальконе достал из кармана носовой платок и опустился на корточки. Ключ все еще торчал из замочной скважины. На кольце висели еще несколько. Замок был старомодный, врезной, а это означало, что при вставленном с одной стороны ключе отпереть дверь с другой было уже невозможно, Фальконе повернул ключ вправо-влево, вынул его и аккуратно положил в пластиковый пакетик.

– Дверь действительно заперта? – спросил наблюдавший за манипуляциями инспектора Коста.