Я решила написать биографию.

Знаю, что обычно автобиографии следует писать перед кончиной, но откуда мне знать, когда эта самая кончина наступит? Впрочем, образ жизни, который я веду, весьма успешно сокращает дни моей жизни и самым решительным образом подталкивает меня к могиле. Всякие другие писатели проживают на виллах, на худой конец – в удобных апартаментах, располагая к тому же еще и коттеджем на озере Леман или хотя бы дачей на Мазурских озерах, но не я! Еще в детстве цыганка нагадала мне, что я никогда не стану богатой, и это проклятие преследует меня всю жизнь, чтоб ему пусто было! Не стану говорить о всяких семейных обязательствах, одной лестницы достаточно, чтобы добить меня.

[01]

По-этому я предпочитаю не рисковать и прямо сейчас приступаю к написанию своей автобиографии.

Две причины побуждают меня принять столь ответственное решение.

Primo: бесконечные расспросы моих уважаемых читателей. Эти вопросы как в устной, так и в письменной форме обрушиваются на меня, как снежная лавина, человек просто не в состоянии ответить на все, вот я и решила разделаться с ними одним махом.

Secundo: если, не дай Бог, после моей смерти кому-то втемяшится в голову написать мою биографию и я на том свете ознакомлюсь с ней, меня же кондрашка хватит!

Моя прабабушка и в самом деле сбежала из дома своей тетки графини Ледуховской для того, чтобы выйти замуж за молодого человека, стоявшего по происхождению ниже ее. Фамилия прабабушки (девичья) была Шпиталевская. Их было три сестры – Шпиталевская, Ледуховская и Хмелевская. Я по прямой линии происхожу от дочери Шпиталевской.

То ли моя прабабушка, то ли прадедушка были родом с Украины, только никак мне не удалось выяснить, кто именно. Может, и оба, хотя вряд ли, потому что точно известно – прадедушке и в самом деле принадлежало именьице Тоньча, а оно от Украины на большом расстоянии, так что скорее прабабушка. У нее были иссиня-черные волосы и черные глаза, которые переходили из поколения в поколение кончая моей старшей внучкой. На этом и кончалось ее сходство с Еленой Курцевичувной.

[02]

Ни ростом, ни дородством она не напоминала ее, хотя тоже была красивой. Люди, лично знавшие ее – прабабушку, не Елену, – вспоминали, что это была прелестная, обворожительная женщина, живая и остроумная, но с очень тяжелым характером. Возможно, я унаследовала от нее только последнее.

О предках отца у меня гораздо меньше сведений. Известно, что мой второй прадедушка приехал из Германии и ни слова не знал по-польски. Долгие годы угнетало меня это немецкое происхождение, пока не выяснилось, что среди всяких Бекеров, Кохов и Шварцев, предков по линии отца, фигурировали также многочисленные Борковские, Лузинские и Михалики. Дедушка мой был народным учителем, что уже само по себе говорит о многом, народ иностранными языками не владел. У него и бабушки Хелены было трое детей, два сына и дочь. Младший из сыновей женился на моей матери.

Как уже наверняка заметил проницательный читатель, я упорно возвращаюсь к бабушкам и прабабушкам и очень мало внимания уделяю дедушкам и прадедушкам. Они, разумеется, тоже существовали, отнюдь не умирали в ранней молодости, некоторые из них даже доживали до преклонного возраста. И что с того, если испокон веку и до сегодняшнего дня в обеих ветвях моих предков, и по мечу, и по кудели, всегда доминировала женская половина, причем с таким перевесом, что, считай, мужчины не имели никакого значения, хотя и обладали всеми необходимыми человеку качествами: характером, индивидуальностью, образованием, а иногда и состоянием. И все, как один, по какой-то таинственной прихоти судьбы, были людьми спокойными, уравновешенными, добрыми и терпеливыми. Вот и сидели себе спокойно под каблуком у всех этих кошмарных, деспотичных баб.

Анекдот времен детства моего отца, уж не помню, от кого слышала. Двоюродный брат отца Стефан был таким послушным мальчиком, что в гостях всегда спрашивал маму, указывая на блюдо на столе:

– Мамуля, я это люблю?

И если тетка отвечала отрицательно, в рот не брал, как бы ни был голоден и как бы привлекательно ни выглядело блюдо. Скажи тетка, что Стефек это любит, он бы и мышиные катышки сожрал. Никак не пойму, почему тетка не использовала свой авторитет для того, чтобы приучить сыночка есть все подряд?

Аарон – первое, что я помню. Нет, это не имя знакомого иудейского вероисповедания, а название цветка. Так он и назывался, с двумя "а". Естественно, нижеследующую историю я знаю по рассказам взрослых, но клянусь, очень хорошо помню волнующие меня в тот момент чувства, а о них никто не мог мне рассказать.

В доме происходила генеральная уборка, и было это уже поздней весной, так что, вероятно, не по случаю праздника, а просто в связи с приездом бабушки. Как всегда бывает во время генеральных уборок, в доме царили Содом и Гоморра, меня кто-то держал на руках, кажется очередная прислуга, на сей раз взрослая женщина, не девчонка. Я по своему обыкновению орала благим матом, и, чтобы меня успокоить, служанка сунула мне в руку листик, сорвав его с комнатного цветка. Ясное дело, я его сейчас же засунула в рот и вот тут-то показала, на что я способна. Разинув рот, я вопила как корабельная сирена, как три корабельные сирены, а может, и четыре. И вопила, и металась в руках женщины, а вокруг меня металась родня, пытаясь как-то утихомирить это вопящее безобразие Так вот, именно этот момент я прекрасно помню Рот мне жгло огнем, и я добивалась молока. Дайте же, наконец, молока! И орала я не столько от боли, сколько от бессильной ярости. Вон сколько этих глупых взрослых вокруг меня, бегают, бестолково мечутся, и никто не догадается дать ребенку молочка!

Наконец кто-то догадался, ведь молоко и грудной младенец – эти два понятия связаны друг с другом. Я успокоилась. Об остальном знаю по рассказам.

Утихомирив младенца, родные принялись гадать, что же такое приключилось со мной. Кто-то высказал предположение, что причиной явился тот самый кусочек домашнего цветка. Бабушка, любительница экспериментов, откусила кусочек – и у нее слезы покатились от боли. Разинув рот и высунув язык, она пыталась уменьшить ужасное жжение.

– Э там, пани прикидывается, – не поверила служанка и тоже откусила.

Отец поначалу очень мало мною занимался. К младенцу просто брезговал прикасаться, маленького ребенка побаивался, а в общем забывал о его существовании. За это мать сердилась на отца, высказывала претензии, мол, не помогает ей воспитывать ребенка, не заботится о нем. Претензии, по-моему, необоснованные, ведь мать никогда не работала, в доме всегда была прислуга, а заботу обо мне стремилась разделить с ней бабушка, у которой я и так провела полдетства. При чем здесь еще по уши занятый на работе отец?

Время от времени мать его все-таки заставляла проявлять заботу о ребенке, и как-то меня под его опекой направили в Варшаву на поезде. Наверное, мать потом не раз проклинала свое решение, потому что кто-то только что вернувшийся из Варшавы зашел к матери и в разговоре упомянул, что видел ее мужа. Поезда – из Варшавы и в Варшаву – стояли на какой-то промежуточной станции, и в окно он видел, как отец мой сидел в купе и читал газету.

– А ребенок? – в жутком волнении поинтересовалась мать.

Никакого ребенка знакомый рядом с отцом не видел. И мать, которая всегда была катастрофисткой, немедленно решила, что этот бесчувственный человек забыл о ребенке и тот, конечно же, выпал из вагона прямо под колеса поезда. А этот изверг спокойненько читает газету!

Что поднялось в доме, трудно описать. Телефона у нас не было, на месте матери я тут же села бы в следующий поезд и бросилась в Варшаву, по дороге на протяжении всей трассы выглядывая в окна по обе стороны поезда, нет ли где скопления народа. Вместо этого мать предпочла волноваться, пока из Варшавы не пришло известие, что я жива и здорова. Отец и в самом деле, как сел в вагон, так тут же забыл о дочери, чему я была очень рада, всю дорогу свободно шаталась по всему поезду, и со мной ничего плохого не произошло. Когда же поезд стал приближаться к Варшаве, я вернулась в купе к папочке, напомнила о себе, и мы вместе с ним добрались до дома бабушки.