Насколько я помню, в «Бен Гуре»

[01]

чудовищные каменные двери в подземелье замуровали. Эта короткая напряженная сцена стала для меня источником вдохновения.

Мне втемяшилось в голову придумать нечто подобное и лишь перенести действие в наше время. Определив таким манером самый драматический момент, я начала писать «Что сказал покойник» от середины в двух направлениях: к завязке и концу. Часть придумывалась по пути на работу – каждый день по фрагменту, а часть в Шарлоттенлунде, на тропинке через лесок к ипподрому. В Шарлоттенлунде зародились все разговоры со стражем. Простить себе не могу, что не сразу записала диалоги в каменном колодце. Впоследствии, как я ни старалась, мне уже не удалось воспроизвести их столь же сочно. Сцены, представавшие моему воображению в лесочке, были до такой степени увлекательны, что не успевала я опомниться, как уже оказывалась на ипподроме, а там с головой погружалась в другие забавы. Так и пропали те разговоры, а жаль.

История раскручивалась, и меня вдруг осенило – получается книга. Вот тогда-то в письме к Ане я конспективно изложила события. Только конец романа пока не вырисовывался. Зато я сразу принялась проверять реалии.

В Дании с помощью Алиции удалось выяснить одно: цветы на кофейных деревьях – красные. Этого оказалось маловато. Потому как возник другой вопрос: когда они цветут – я имею в виду время года. Миндальные деревья на Сицилии, например, начинают цвести в январе. Но черт его знает, этот кофе, в каком месяце он создает наиболее красочные колористические эффекты? Выяснение этого вопроса я отложила на будущее и вернулась домой.

Теперь следует достать с книжной полки «Проклятое наследство». Правда, если придерживаться хронологии, я заканчивала «Леся», но разные жизненные происшествия отразились в «Проклятом наследстве» по следующей простой причине: сперва что-то происходило, только потом я об этом писала. Творчество и действительность слегка разминулись во времени.

Кстати, забегая вперед, скажу по секрету: «Проклятое наследство» отказались печатать. Забраковала его цензура опять же как аморальное произведение. Аморальность заключалась в том, что преступники – люди симпатичные и в конце романа их не покарали. Вот и пришлось мне их слегка перекроить и перевести в другой ранжир – с уступкой цензуре.

Рассказывая, как я впуталась в этот клубок событий, пожалуй, стоит начать с марок. В какой-то момент филателистической лихорадкой заболели мои дети: Ежи сильнее, Роберт в меньшей степени. Они заразили меня и моего отца. У детей увлечение прошло, а у отца и у меня осталось. Наша мания, впрочем, была вторична, можно сказать, рецидив: отец собирал марки в юности, а у меня был дедушка-коллекционер. На старые марки, ясное дело, денег ни у кого не было, а посему я бросилась на современность. Сперва на флору и фауну, а потом на охрану среды. Ежи ухватился за авиапочту и лошадей. Отец собирал все подряд.

И что я за растяпа: с горечью вспоминаю – даже марку украсть не сумела! Пепельницу на память из кафе в Лувре заполучила только потому, что украл ее Войтек. Не музейная – большая, красная, из пластика, с белой надписью «Carlsberg», но находилась-то она в Лувре, а это главное. Позднее я ее разбила, швырнув в голову собственного ребенка. А вот марки...

Мы оба с отцом предались страшной алчности и вели себя поистине скандально. Отец останавливал министров в коридорах своей организации, заигрывал с уборщицами, подмазывался к секретаршам. Я же изводила знакомых и чужих людей, редакторов издательств, вырывая у них из рук корреспонденцию.