Тихим августовским воскресным днем Тереска Кемпиньская сидела за письменным столом в своей комнате и смотрела в окно взором, исполненным мрачного отчаяния. За окном, на сонной жаре, неподвижно застыли залитые солнцем липы, подсолнухи свешивали свои тяжелые зрелые корзинки, мир, казалось, был напоен летом, спокоен, доволен жизнью, и мрачное отчаяние в Терескиных глазах разительно контрастировало с ленивой солнечной погодой.

Убранство комнаты тоже с ней не гармонировало. На письменном столе, на стульях, на полу царила внушительная помойка, по большей части состоявшая из продукции писчебумажной промышленности. Пустые ящики с одной стороны стола были выдвинуты, с другой — и вовсе вытащены. На тахте у стены бесформенной кучей громоздились снятые с полки книжки и рассыпанные фотографии, с этажерки свисала впечатляющих размеров тряпка для пыли, а посреди комнаты стоял огромный таз с водой, в котором на волнах меланхолически покачивались две губки. Все вместе наводило на мысль, что некто занялся творением мира из хаоса, но на полпути передумал.

Создательница сего натюрморта сидела у стола, подперев руками подбородок, и смотрела в окно. Чувства, которые переполняли ее душу и сердце, не имели ничего общего с начатой еще утром генеральной уборкой. Они явно уборке противоречили. Просто боролись с ней. Генеральную уборку затеяли специально для того, чтобы заглушить чувства и занять мысли, но она не выполнила своей миссии. Потерпела позорное фиаско.

Тереска капитулировала и бросила неблагодарное занятие. Она сидела за столом, который совсем потонул в мусоре, и полным муки взором смотрела в окно. Она ждала. Она ждала так уже третью неделю — стойко, непрерывно, с нетерпением, в надежде и сомнениях, в напряжении и отчаянии.

Тереске Кемпиньской было шестнадцать лет, и она была безнадежно, смертельно и отчаянно влюблена…