Над Амуром стоит звонкое утро. Далеко разносится утренняя песня птиц из прибрежных кустов, стрекот кузнечиков, тихая воркотня уток, ожидавших потомства.

Амур устало несет свои воды к океану, он весь изрезан, испещрен водоворотами и походит на старое морщинистое лицо нанай.

Пиапон стоял на корме большой двенадцативесельной лодки — халико, глядел вокруг и радовался звонкому утру, песням птиц, которых перестал замечать с ранних лет, как только встал на тропу охотников. И только в минуты счастья к нему возвращалось полное обаяние детского восприятия природы, когда амурская вода приобретала вкус меда, когда напоенный ароматом цветов и трав, воздух кружил голову; только в такие минуты будто раскрывались глаза, обострялся слух и он видел узкие речушки с купающимися в них тальниками, свисавшие к воде цветы, купавшиеся в озерах лилии и белые, как лебеди, облака над головой. Красота!

Пиапон смотрел на отсвечивающую воду Амура, на обманчивый горизонт, где река сливалась с небом, закрывая от взора дальние голубые сопки, горы с белыми шапками.

«Велик ты, Амур, велик, — думал Пиапон. — Ты ровня только небу да солнцу».

В фанзе было прохладно. Травяная крыша надежно защищала от дождя и снега, от огненных лучей летнего солнца и жгучего зимнего мороза. Правда, зимой по ночам в фанзе сильно остывало — в ведрах вода покрывалась льдом, и дети искали тепло у родителей. Но зато летом тут всегда было прохладно; сидя на парах с трубкой во рту, приятно было наслаждаться этой прохладой.

Баоса выглянул в окно — ползавшие по сыпучему песку ребятишки попрятались в тени под амбаром. Жарко сегодня на улице, так жарко, что сквозь кожаные олочи песок жжет ноги. Из-под амбара выбежала восьмилетняя дочь Агоаки Гудюкэн, видно, сильно жжет ее пятки раскаленный песок, иначе она не стала бы прыгать, как зайчик на лесной полянке. Девочка подобрала на песке ракушки, осколки разноцветных стекол, камешки и вприпрыжку вернулась под амбар, где играли две младшие дочери — Дяпы и Калпе.

«Сами только на ноги встали, а уже щенков пеленают», — подумал Баоса и усмехнулся.

В пояснице Баосы закололо, он выпрямил спину, погладил ладонью: старость пришла. Год назад Баоса ни за что не признался бы в этом, но теперь не может обманывать самого себя. Много всяких лекарств принял он, прибегал к помощи шамана, наказывал хранителя фанзы — каменного дюли,

[4]

закапывал его в песок, хлестал прутьями, а то и палкой избивал, но ничего уже не помогало. За все лето не мог выехать на дальние озера порыбачить, не мог попытать счастья на берегах горных речек, где бродили осторожные изюбры-пантачи. Все лето сидит Баоса дома, вяжет сеть да любуется в окно внучками и внуками. Хорошо, что окно из стекла, будь оно как раньше из сомьего пузыря, он лишен был бы и этой последней радости. Спасибо Митрофану, что не забыл старика и, когда стеклил окна в новом деревянном доме Пиапона, принес кусок стекла и вставил в окно большого дома. Баоса хорошо помнит тот день, тогда тоже было жарко. Пришел Митрофан, положил стекло на столик и говорит: «Дед, я тебе свет принес, в большом доме с этого дня станет светло, как на улице». Баоса посмотрел на большой стеклянный лист, мысленно соразмерил с проемом окна, — стекло никак не подходило.

— Ты что, Митрофан, хочешь раму выбросить? — спросил Баоса. — Твое стекло не влезет в окно.

Выехали из Хабаровска рано утром, как только солнце успело кровяно забагрянить висевшие над головой перистые облака. Пиапон стоял на месте кормчего и вспоминал встреченных им людей: храброго Валчана, самого богатого нанай Пору Оненко, нанайского торговца Кирилла Пассара… Это были совершенно другие люди, совсем непохожие на тех нанай, которые добывали себе пропитание своими руками.

«Они, пожалуй, поумнее нас, — размышлял Пиапон. — Это от того, что живут рядом с большим городом, что рядом много русских, у них набираются разума. Только хорошо ли так жить? Позабыв, как ловить рыбу, как выслеживать соболя? Это ведь то же, что позабыть, кто тебя родил, кто тебя вскормил. Нехорошо!»

— Низовик поднимается, парус надо готовить, — прервал размышления Пиапона Холгитон.

Прошло немного времени, и крутые волны заходили по широкой груди Амура. Халико, управляемое двумя рулевыми, запрыгало с одного белопенного гребня на другой. Ветер все усиливался, рвал квадратный парус, гнул мачту, точно пытаясь переломить ее.

До самых сумерек неистовствовал, низовик, гнал громоздкое халико, и все это время Пиапон с напарником не выпускали из рук кормовое весло: такова обязанность рулевых-дого. Только тогда, когда стал стихать ветер, Пиапона сменил Американ. Пиапон повалился на связки мягких мехов и блаженно расслабил мышцы. Ему хотелось поесть чего-нибудь горяченького, но как разведешь в лодке огонь, как вскипятишь чай?

Черный полог ночи накрыл всю землю, тучи закрыли от глаз небо и звезды. Баоса стоял молча, прислушиваясь к ночным звукам, изредка отмахивался от назойливых комаров.

— Дед, ты что стоишь? — спросил из-под накомарника Богдан.

— Комаров кормлю, они голодные, — ответил Баоса.

— Комаров? А зачем?

— Они ведь тоже люди,

[22]

есть хотят.

Первые дни пребывания в Сан-Сине походили на большой радостный праздник. Старики, не выходя из дома приезжих, выпивали водку; молодежь, жадная до зрелищ, бродила стайками по городу, заглядывая в лавки, магазины, часами простаивала перед ловкими фокусниками где-нибудь на многолюдном базаре или переулке.

Торговцы старались быть гостеприимными хозяевами, угощали лучшими блюдами, резали свиней, каша всегда была обильно приправлена маслом, медные хо, в которых подогревалась водка, казались бездонными и никогда не иссякали. Молодых охотников сопровождали слуги торговцев, показывали город, знакомили со злачными местами.

Дни проходили в сплошных развлечениях, и никто не знал, сколько прошло времени со дня их приезда.

Холгитон со стариками друзьями не вылезал из дома приезжающих, но каждое утро пересказывал, как он гостил у городского дянгиана, и эти его сказки всем порядком надоели и не вызывали прежнего смеха. А Пиапон стал объектом насмешек выпивших стариков: он вставал позже всех, когда старики допивали второе или третье хо. Развеселившиеся охотники под шумный смех и шутки стягивали одеяло с Пиапона и заставляли выпивать чашечку водки.

Пиапон не знал, как избавиться от этих выпивок с раннего утра. Разве что вставать раньше стариков и уходить из дома — но куда? Однажды он все же поднялся раньше стариков. Солнце только что показалось из-за горизонта, в городе еще было пустынно, и Пиапон не знал, куда ему пойти. Как ему в это время хотелось, чтобы рядом оказалась своя оморочка, острога, тогда он знал бы, куда ехать и что делать. «И что только делают люди в городах? — думал он. — Торгуют торговцы, покупают покупатели, одни возят людей, продукты, другие варят еду, веселят народ, а остальные люди что делают? Столько в городе людей, все ходят, бегают туда-сюда, а что они делают, чем занимаются, как еду добывают? Не поймешь».

Приват-доцент Государственного Дальневосточного института Валерий Вениаминович Ломакин ехал в свою третью экспедицию по Амуру к гольдам.

Неводник плыл по середине тихой быстрой реки, вода вокруг сверкала, как отполированный ветрами лед, и Ломакину казалось, что на самом деле он катится на санях по льду. Только нещадно палившее солнце, скрип весел, стремительные оводы, кружившие над головой, возвращали его к реальности.

Валерий Вениаминович еще плохо владел гольдским языком и потому использовал каждую возможность для пополнения своих познаний.

— Чем вы зимой занимаетесь? — спросил он гребцов.

— Как чем? Охотимся, — удивились гребцы.

Большая вода затопила низкое правобережье озера Болонь, на левом берегу узкие кромки у мысов Большой и Малый Ганко не годились для поселения, и поэтому Токто с Потой решили остановиться в небольшом стойбище Джуен, который стоял в глубине озера. Из Джуена можно было с ночлегом выезжать на рыбную ловлю, выставив сети, ночью сторожить в заливах между мысами выходящих на кормежку лосей и изюбрей. Удачливые охотники частенько по утрам возвращались с богатым уловом сазанов, карасей, сомов и привозили туши лося. А кто охотился только на лося, выезжал из Джуена в полдень и не спеша поднимался по горной речушке Сэунур, которая петляла до головокружения и напоминала, если взглянуть на нее с высокой сопки, утиную кишку; к вечеру охотник добирался до мари, а утром возвращался с добычей.

— Место хорошее, можно жить, — говорили джуенцы, и Токто с Потой соглашались с ними: им тоже приглянулся Джуен, но про себя подумали, что Харпи не променяли бы ни на какое другое место. Кэкэчэ с Идари тоже разделяли мнение мужей, и только Гида с Богданом, которым надоела жизнь в стойбище, невзлюбили Джуен: им хотелось пожить уединенно в летнем хомаране, а Джуен — это все же стойбище с фанзами, с дымовыми трубами, с сушильнями юкол.

Молодые охотники, имевшие собственные берестянки, каждый день вдвоем уезжали на рыбную ловлю с ночевкой. Так как они не соглашались присоединяться к родителям, то нередко Токто в шутку бился с ними по рукам — кто утром вернется с большей добычей — и часто Гида с Богданом привозили полные оморочки рыбы, намного больше родителей.

— Молодые, ничего не скажешь, — смеялся Токто. — Запросто за пояс заткнули.

— Куда нам старикам, — поддакивали Какэчэ с Идари.

Четвертый день жил Валерий Вениаминович в Нярги. За это время он заполнил несколько своих блокнотов, записывал свои мысли, описания изделий, срисовывал орнаменты, учился ставить самострелы, одним словом, он стал в стойбище своим человеком.

Особенно его интересовали в Нярги кустарные изделия, нигде в других стойбищах он не встречал таких искусных вышивальщиц, как в Нярги, их орнаменты на халатах поражали своим своеобразием, законченностью рисунка, подбором цветов. А какие встретил здесь красивые берестяные изделия, разного рода круглые и квадратные коробки для хранения продуктов и одежды, туески для сбора ягод!

«Эх, если бы видели горожане эти вещи! Глаза разгорелись бы. И все это богатство остается в стойбище, оно неизвестно никому, — думал Валерий Вениаминович. — Нашелся бы торговый посредник, мог бы возникнуть весьма прибыльный промысел у гольдов».

«Чтобы заниматься другими промыслами, гольды должны научиться рационально тратить время», — рассуждал он. В каждом стойбище он устанавливал наблюдение за охотниками, тщательно, по часам записывал их световой день. В Нярги следил за Пиапоном. За четыре дня Пиапон только дважды выезжал на рыбную ловлю, остальное время лежал на нарах, дремал, курил, баловался с внуком, даже не ремонтировал сети и орудия охоты.

Валерий Вениаминович несколько раз пытался с ним побеседовать, но Пиапон оказался крайне неразговорчивым человеком. Сегодня Пиапон наконец-то забрался под амбар и в тени вырезал из коры бархатного дерева поплавки для сети.

Кэкэчэ с Идари чистили наловленную сыновьями рыбу, тонкими пластами снимали мясо на летнюю юколу, костяк нанизывали на шест-гултухин и подвяливали для собак. Идари, мастерица изготовления рыбьего жира, вытапливала жир сазанов, муксунов, амуров, а Кэкэчэ отваривала рыбу, чтобы потом из нее приготовить таксан.

[48]

После полудня вся рыба была убрана, ровными рядками на сушильне вялились юкола нескольких сортов, костяк для собак, а большой толстый амур с распоротым брюхом висел отдельно в тени.

«Любимые его бингси

[49]

приготовлю», — думала Кэкэчэ, отмахивая от амура толстых зеленоватых мух.

— Сегодня он обязательно вернется, вот увидишь, он сегодня к вечеру вернется, — сказала Кэкэчэ. — Когда его оморочка покажется на мысе Сиглян, я начинаю крошить рыбу на бингси, а ты готовь тесто.

— Хорошо, эгэ,

[50]

- ответила Идари. — Сегодня он вернется, не может без дела так задерживаться. Отец Богдана тоже беспокоится.

Кэкэчэ не находила себе места, она несколько раз ходила на озеро за водой и подолгу простаивала, глядя в сторону Амура, на синеющие болонские сопки. Она ждала Токто, он уехал всего на два дня в Болонь и задержался там. Что с ним могло случиться? Заболел? Кэкэчэ привыкла к тому, что Токто никогда не болел в жизни, и не могла представить его больным. Встретился с друзьями и пьет? Он никогда не пил по три-четыре дня, как пили некоторые охотники. Кэкэчэ даже в мыслях не могла представить, чтобы с ее мужем могло случиться несчастье: Токто каждый год попадал в такой переплет, из которого другой не вышел бы живым. Только за зиму и весну этого года дважды находился у порога к буни: зимой добивал ножом разъяренного медведя, а весной попал в полынью на Харпи, утопил половину продуктов, которые вез из Болони, но сам все же выбрался на крепкий лед, спас всех собак, вытащил нарту.

Полокто много думал о богатой жизни, завидовал малмыжским торговцам Салову и Ворошилину, болонскому торговцу У. Полокто хотел иметь лавку, полную товаров, сундуки, полные добра, две или три жены и в придачу спокойную, размеренную жизнь без хлопот и размышлений о завтрашнем дне. Он хотел бросить беспокойную и полную опасностей жизнь таежного охотника и амурского рыбака. Пока он выполнил только одно свое желание — заимел вторую жену беспутную красавицу Гэйе. А богатство все не приходило, да и откуда оно берется — Полокто толком не знал. Он приглядывался к жизни малмыжских торговцев, пытался понять секрет их обогащения, но не мог разобраться в их жизни, торговле, не мог открыть тайны обогащения.

Однажды он вдруг сделал открытие, что не разбирается в ценах товаров, в разменных деньгах, и с болью в сердце махнул рукой на торговлю и перестал думать о своей лавке с товарами. Ему казалось, что торговлей способны заниматься только русские и маньчжуры. Но тут вернулся Пиапон и опять взбудоражил брата. Оказывается, не только русские и маньчжуры могут обогащаться, есть богачи и среди нанай!

Эта новость подхлестнула Полокто, подбодрила, придала уверенность в свои возможности. Он теперь с усмешкой вспоминал о своих страхах перед товарными ценами, денежными расчетами. «Не понимаю? Да, не понимаю. Но если другие нанай научились торговать, то чем я хуже их? Научусь!» — думал он.

Первая торговая операция, которую задумал Полокто, принесла ему много хлопот и переживаний. В год поездки Пиапона в маньчжурский город Сан-Син Полокто с помощью русских мастеров засолил две бочки кеты. Все няргинцы тогда потешались над ним.

Полокто не притрагивался к соленой кете, бочки стояли у него под амбаром, чернели клепки, ржавели обручи.