Разгневанный Баоса Заксор, глава большого дома, уехал, избив всех женщин — двух жен старших сыновей, двух дочерей и свою больную жену. Он сел в оморочку и уехал на дальние озера, чтобы забыть за рыбной ловлей о домашних скандалах, ссорах невесток и дочерей.

В полночь он уже был на озере, вытащил на берег оморочку, собрался уснуть и тут вспомнил, что не взял с собой ни подстилки из кабаньей шкуры, ни одеяла. Наломав тальниковых веток, он постелил их на дно оморочки и лег на сырые от росы холодные листья.

«Не зима, без костра переночую, не впервые», — подумал он.

Ночь выдалась безветренная. Крупные звезды усыпали почерневшее небо. Пушистой снежной порошей пролегла «Лыжня охотника» — Млечный Путь. Если бы кто и захотел найти тут свою звездочку, то навряд ли разыскал ее. Созвездие «Половина шкуры» перешло на южную половину неба, а «Сушильня юколы» оказалась над головой Баосы. Чуть-чуть севернее «Сушильни» мерцала неяркая, ничем не приметная звездочка, ее называют «Колесом неба». С малых лет Баоса наблюдает за этой звездой, и никогда она не сдвинулась с места; все звезды двигаются, а она, как шляпка забитого гвоздя, остается на месте. Когда-то в детстве отец Баосы воткнул у его изголовья шест, конец которого пришелся как раз на неподвижную звезду.

— Можешь всю ночь следить за «Колесом неба», — сказал отец. — Все небо, все звезды будут вертеться вокруг твоего шеста.

Холгитон Бельды, высокий, костлявый, с хрустом в пояснице разогнулся, вытаскивая из лодки мешочек с пшеном. К нему подскочил сосед его — маленький, щупленький, как подросток, Ганга Киле.

— Дай помогу! Давай, давай, одному тебе тяжело.

Ганга принял мешочек и отнес подальше от воды, к сыпучим сухим пескам. Оставив там мешочек, он вернулся назад.

— Как ты съездил? Хорошо?

— А как же? О-о, как еще хорошо! Видишь, сколько я муки, крупы привез. Водку тоже привез. О-о, как здорово я ездил! Русские друзья меня встречали, чуть ли не на руках носили, из одного дома в другой водили, водкой поили, наверно, за день я ведро водки выпил.

В большом доме Баосы справляли свадьбу, справляли невесело, без старинных обычаев, не выставляли напоказ мужнино тори, приданое жены, и няргинцы недовольно шушукались:

— Жаднюги, почему не показывают тори? Думают, мы от зависти умрем?

— А приданое какое?

— Нет никакого приданого.

— Какая свадьба без тори? Женщины совсем обесценились, что ли?

Весь день Пиапон с Потой разделывали изюбра, колдовали над пантами, обваривая их в кипятке. Мясо изюбра не выдержало бы и двух солнечных дней, поэтому охотники решили его закоптить. Пока Пиапон разделывал тушу зверя, отделял мясо от костей, Пота в двух котлах варил лучшие куски изюбра и его голову. Потом он забил в землю несколько кольев с рогульками и пошел рубить жердинки на перекладины.

Пиапон закончил разделывать тушу, возле него красной горкой лежало мясо на зеленой травяной подстилке, а рядом тут же белели кости. Пиапон закурил трубку и наблюдал, как молодой охотник на жердинках развешивал мясо, разжигал под ним большой костер. Он, довольный, улыбался, когда Пота стал накладывать на трепетавшие языки огня зеленые ветви тальника, вспомнив, как он сам в молодости впервые коптил мясо ветвями осины, как потом все домашние отказывались от его копченки, потому что она получилась горькой, будто он нарочно облил ее лосиной желчью.

«Охотником хорошим станет», — подумал Пиапон и спросил:

— Ты раньше коптил мясо?

— Нет, не приходилось. Только видел, как это делают.

День выдался ветреный, солнце пряталось за высокими пенными облаками и никак не хотело сушить глиняные изделия Баосы. На широкой доске старик месил глину, как женщина месит тесто для лепешек. Замешенную стариком глину Улуска резал на прямоугольнички, зажимал в деревянной форме и вытаскивал готовые грузила для невода. Калпе раскладывал сырые грузила на песке, прищурившись, поглядывал на скрывавшееся за облаками солнце. Грузила надо высушить до каменной твердости, потом жечь на костре — это лучше всех выходило только у молодого Калпе, про него говорили, что он подчинил себе глину и огонь, потому все его грузила при обжиге не трескаются и не лопаются. Соседи при обжиге грузил часто приглашали Калпе, и он очень гордился этим вниманием.

Возле Калпе оснащала кетовый невод соседняя семья, скоро им понадобятся грузила, и они обратятся к молодому мастеру.

— Эй, Улуска, ты лучше суши, у тебя лучше получится.

— Молчит, не слышит.

— Как же он услышит, он же вошел, ха-ха!

В одно прохладное туманное утро жители стойбища Полокан погрузили в лодки детей, тощих облезлых собак, короткие кетовые невода и с шумом, с радостным возбуждением, визгом ребятишек, под тявканье щенят и лай собак покинули свои фанзы и землянки.

Пота и Идари провожали Токто с его женами, и им казалось, что не люди отчаливают от берега, а большая стая гогочущих гусей покидает ночлег. Неводники давно уже скрылись за кривуном, а в ушах все еще звенели голоса.

Пота тоскливо смотрел вслед лодкам и завидовал рыбакам, детям и даже собакам: они уезжали на осенний праздник. Пота вспоминал широкие песчаные косы с десятками берестяных юрт, с барахтавшимися на горячем песке мальчишками, с вешалами, наполненными красной юколой, и с невыветривающимся запахом рыбы. По вечерам мужчины и юноши, стряхнув с плеч усталость, до изнеможения боролись на песке. Сколько было веселья на этих кетовых тонях!

А наутро, задолго до восхода солнца, рыбаки начинали лов и до вечера только и делали, что закидывали невода. Жены их тем временем пластали кетины на разные сорта юкол: верхний пласт с кожей — калтаян, два нижних, тонких, просвечивающих на солнце пласта — макори, отдельно — брюшко, янтарная икра, которая зимой считается деликатесом, если ее есть с желудем; оставшийся костяк — кисоакта — сушился для собак.

Днем бывают свободны от работы только дети да собаки; мальчишки бродят по релкам, собирают созревшие мягкие яблочки, шиповник, учатся подкрадываться к уткам, сидящим на озерах, и часто метким выстрелом из лука добывают мясо на суп. А собаки, располневшие в первые же дни путины на внутренностях кеты, лениво бродят по косе или отлеживаются в тени.

После выхода из большого дома Пиапон поселился в фанзе Холгитона. Услышав о выходе Пиапона и Полокто, Холгитон возмутился и, как обычно, зашумел:

— Жена, Супчуки! Где мой знак старосты? — кричал он, хотя сам прекрасно знал, где находится большая бронзовая бляха, олицетворяющая его власть в Нярги; он хранил ее в небольшом сундучке, а сундучок покоился всегда под свернутой на день постелью. Последний раз Холгитон надевал бляху в приезд урядинка с попом, и с тех пор бляха неприкосновенно лежала на дне сундучка, завернутая в кусочек шелка.

— Подай мне мою бляху! Я пойду к Баосе, я ему скажу слово свое, я здесь старшинка, меня русские поставили, меня должны слушаться все. Как он может людей на улицу выгонять? Пусть выгоняет взрослых, но зачем детей выгонять!

— Не выгонял он нас, мы сами ушли, — успокаивал Пиапон расходившегося старосту, впервые так ретиво устремившегося проявить свои права.

— Нет, я ему скажу свое слово.

Разбушевавшийся на озере Болонь шторм заставил Токто два дня отсиживаться в густых тальниках. На третий день шторм утих, подул свежий верховик, и Токто поставил свой белый квадратный парус, похлопал мокрым веслом по вздувшейся парусине и озорно, по-мальчишечьи засвистел. Оба с Кэкэчэ с улыбкой смотрели на проделки мужа, они были довольны всем на свете — и мужем, и его шутками, и открывшимся осенним синим небом, и все свежевшим верховиком, — редко им приходилось ездить на лодке сложа руки, а когда выдается такой случай, почему бы не быть довольными? Женщины закурили и отдыхали, изредка перебрасываясь словами. Токто сидел на корме, лениво развалившись, и пел длинную, бесконечную песню, рассказывавшую о богатствах озера Болонь, прославлявшую его щедрость.

Выехавшие раньше Токто полоканцы задержались в Болони, и он догнал их в стойбище. На Амур выехали все вместе. Озерские нанай имели на Амуре свои тони на песчаном берегу ниже Малмыжа. Сюда каждую осень приезжали жители Хурэчэна, Сэпэриунэ, Тогда, Мунгали, здесь каждый год встречались родственники, друзья, влюбленные. Этот песчаный берег не раз становился местом гибели молодых охотников из-за жен, оскорбленных сестер, местом гибели женщин, которых ревнивые мужья ловили во время встреч с возлюбленными.

В конце тони среди густой заросли краснотала стояла одинокая яблонька — самое сухое и высокое место на всем острове, — и там любили озерские нэнай раскидывать свои берестяные летники. Но третий год, как озерские избегают этого некогда любимого места: три года назад гордый охотник Мигдя Киле из Хурэчэна застал среди краснотала красавицу жену Ангу с возлюбленным и зарезал ее, а молодого охотника избил так, что у того из носа и рта хлынула кровь. Мигдя ни перед кем не ответил за убийство жены, пристыженные ее родители даже не посмели потребовать судебного разбирательства, а молодой любовник только благодарил эндури, что остался в живых. Правда, старшие его братья подняли было голоса, но все родственники запротестовали, заявив, что не станут участвовать в кровной вражде, да и объявлять вражду им стыдно. Так затихло это дело, но только с тех пор озерские перестали селиться на той возвышенности с красноталом, которая напоминала им о пролитой крови.

Этой осенью Токто решил поселиться на запретном уютном местечке. Когда он объявил о своем решении женам, те переглянулись испуганно и решительно запротестовали. Женщин поддержали соседи, с которыми Токто должен был рыбачить одним неводом.

— Будем жить, здесь самое удобное место, — настаивал Токто. — Мышей мало, насекомых всяких мало, юкола будет быстро сохнуть.

В собственном доме хозяин сам устанавливает порядки, какие ему вздумается, и гость обязан им подчиняться. Если хозяин крестится в угол какому-то тусклому изображению человеческого лица, то гость хотя бы из приличия обязан последовать его примеру. Только Пиапону непонятно, почему Митрофан стоя крестится своему богу и так быстро тычет пальцами в лоб, в живот и в оба плеча, будто куда-то спешит. Пиапон в нерешительности стоял сзади Митрофана, потом опустился на колени и перекрестился, как его учили попы. Митрофан косо взглянул на друга и усмехнулся. Пиапон перехватил его взгляд, смутился и поднялся на ноги.

«Эндури на ногах я не молился, даже перед хозяевами речек и ключей опускался на колени, почему русскому богу должен стоя молиться?» — подумал смущенный Пиапон. Митрофан усадил друга за стол на необычный для Пиапона высокий табурет. Хозяйка — светловолосая, загорелая Надя — ставила на стол горячую отварную картошку, красную кету, соленые пупырчатые огурцы и капусту. Пиапон раньше много раз пробовал у Колычевых картошку, она ему пришлась не по вкусу, не нравились ему и кислые огурцы, но он храбро ел и верил, что этим он выказывает свое уважение хозяину дома. Теперь при виде огурцов он почувствовал, как рот начал заполняться слюной.

— Тятя на Амуре, нет дома, — сказал Митрофан, опережая обязательный вопрос Пиапона.

Пиапон кивнул головой, взял кусок кеты — как-никак рыба все же знакомая пища, но тут же вынужден был изменить свое мнение: кета оказалась соленой-пресоленой.

— С картошечкой, Пиапон, очень вкусно, — сказала Надя, пододвигая ему миску с рассыпчатой крахмальной картошкой.

Мэнгэнские тони были намного богаче, лучше, чем коса ниже Малмыжа, — это знал Американ и все члены его артели. Если бы Американ ловил кету на мэнгэнских тонях, то он поймал бы вдвое больше, чем на малмыжской косе. Но теперь Американ не жалеет, что мало добыл кеты, наоборот, доволен, что принес малый барыш русскому торговцу. Американ давно выучился русскому языку и первое время даже с охотой разговаривал по-русски, но спустя год объявил, что забыл его начисто. Договаривался он с торговцем Терентием Садовым через переводчика Гайчи Дигора. Условия русского торговца ему показались приемлемыми, артель должна была хорошо подзаработать. Американ с небывалым для него усердием принялся за лов кеты, артель его каждый день добывала больше других неводчиков. При сдаче засольщикам кеты глава артели присутствовал сам, подсчитывал, сколько рыбин вмещается в объемистых бочках, и делал на них только одному ему понятные знаки. Когда Салов принимал бочки у засольщиков, он по надписям мастеров знал, сколько кетин в бочке; цифры всегда совпадали со знаками Американа, и глава артели оставался доволен торговцем.

«Не все торговцы обманщики, есть среди них честные люди», — думал он.

Однажды Американ приехал в Малмыж как раз в то время, когда Терентий Салов сдавал бочонки с соленой кетой высокому жилистому человеку с суровым обветренным лицом. Человек этот приехал на железной лодке.

— Ларион Лександрыч, уговор дороже денег, уж уговорились — будем до конца честны, — говорил Салов, заглядывая в глаза высокого. — В розницу, только в розницу.

— Оптом, — прогудел высокий.