Старый «Шамракен», парусник, уже много дней бороздил океанские просторы. Он был гораздо старше своих хозяев, и это говорило о многом. Разбивая волны выпуклыми старыми деревянными бортами, он, казалось, никуда не спешил. Да и зачем! Он по своему обыкновению когда-нибудь да прибудет к месту назначения.

Его экипаж, также являвшийся владельцем судна, отличали две мгновенно бросающиеся в глаза особенности: во-первых, преклонный возраст и, во-вторых, чувство единой семьи, видимо, столь прочно объединявшее их, что казалось, будто парусником управляет экипаж, связанный, хотя это было и не так, родственными узами.

Странную команду представляли они собой, эти бородатые, старые и поседевшие моряки. Впрочем, старость еще не наложила на них свой бесчеловечный отпечаток — ну разве что они не жаловались и сохраняли спокойствие, которое обретают те, в ком уже умерли сильные страсти. Если надо было что-то сделать, они в отличие от матросов среднего возраста делали это без ворчания. Они поднимались на реи и занимались «работой», какой бы она ни была, с мудрым смирением, приходящим со старостью и опытом. Они с каким-то медлительным упорством делали свое дело — своего рода усталым упрямством, порожденным пониманием того, что эта работа должна быть сделана. Более того, их руки за годы огромной практики приобрели такую сноровку, что не могло быть и речи о ссылках на старческую немощь. Прежде всего, их движения, сколь бы медлительны они ни были, отличало отсутствие неуверенности. Они так часто занимались этим, что уже выработали простые и быстрые приемы.

Они, как я говорил, уже немало дней провели в море, хотя я и не уверен, что кто-нибудь из них знал, сколько точно. Впрочем, шкипер Эб Томбс, или, как его обычно звали, шкипер Эб, возможно, и имел о том некоторое представление, ибо он не раз на глазах у экипажа устанавливал с серьезным видом громадный квадрант, и это его занятие наводило на мысль, что он заносит в судовой журнал сведения о времени и месте нахождения судна.

Большой Хуан Карлос, капитан «Санты», смотрел на единственное длинное коническое окно в огромной серой монастырской стене, возносящейся в двенадцати ярдах.

Эта стена возвышалась на пристани, и все пространство между нею и бортом судна было завалено товарами, уже выгруженными и ожидающими погрузки. На лице капитана, смотрящего вверх на это единственное, одинокое окно, застыло странное выражение, и его первый помощник, низкорослый, горбатый мужчина, очень загорелый и тощий, наблюдал за ним с комингса главного люка с забавной гримасой сочувствия и любопытства.

— Старику, как всегда, плохо, — пробормотал он, и его произношение выдало в нем англичанина. Он перевел взгляд с молчаливой фигуры шкипера, стоявшего на корме, на продолговатый конус единственного окна, нарушавшего целостность вздымающейся ввысь монастырской стены.

Через минуту мужчины увидели то, что и ожидали, — длинную вереницу монашек с полузакрытыми лицами, которые два раза в день — утром и вечером — поднимались внутри монастыря по лестнице, освещенной дневным светом, падавшим из уже упомянутого единственного окна.

Большинство женщин проходило мимо окна тихо, с сосредоточенным выражением, глядя перед собой; однако то одна то другая молодая монашка, воспользовавшись случаем, бросала взгляд на Плотский мир, от которого они отреклись навсегда. Их юные, прекрасные лица, появившись на мгновение, казались еще более от мира сего из-за сурового, аскетического наряда, облекавшего их; потом они исчезали из вида в длинной упрямо двигающейся череде молчаливых фигур.