Второй том Избранных произведений Дмитрия Холендро составили повествования о мирной жизни — начиная с первых послевоенных лет до наших дней. Мужественным героям, восстанавливающим пострадавший от землетрясения Ташкент, посвящена повесть «Улица тринадцати тополей». Герои повестей «Свадьба», «Нефедов», рассказов «Под древним тополем», «Городской дождь», «Близкое небо» и др. — наши современники — находятся в процессе становления, решая проблему нравственного выбора, когда каждый поступок человека так или иначе подлежит лишь суду его собственной совести.
Повести
Свадьба
Наш поселок Аю нахально занял весь распадок между двумя горами. С одной стороны — гора и с другой — гора, а посередине, у края земли, — мы. У края, потому что перед нами — море.
Гору справа зовут Медведь, слева — Медвежонок. Они похожие. Горбатые, покатые, сутуловатые, как медвежьи спины, и все обросли густым леском с сосенками и можжевельником. Будто в медвежьих шкурах, честное мое слово. Одна повыше и покрупнее, а другая, конечно, поменьше.
Сзади — до самого солнца — тоже горы, сначала в деревьях, а потом стоят среди неба голые. Леса на них пока не хватает. И голые эти камни, эти земные глыбы, за которые цепляются облака, днем блистают на солнце в гордом молчании, а утром и вечером обливаются немыслимыми красками зари и заката, будто кричат. Далекие голые вершины первыми вспыхивают и последними угасают.
Улица тринадцати тополей
Есть в Ташкенте улица с похожим названием. Вернее сказать, была. Апрельской ночью 1966 года, после первых же подземных толчков, старые дома ее развалились. Самосвалы увезли их обломки, землю взрыхлили, засеяли травой. Длинные пустыри зазеленели в самом центре города. А еще недавно…
Но об этом и пойдет рассказ. Я изменил название улицы и все имена, чтобы никого не смущать оглаской этой истории, по существу очень личной.
Самолет был еще над облаками, и маленькая тень его бежала по ним, как по неоглядной тундре. Но внизу брала свое весна, готовая удивить зеленой травой и цветами пассажиров, вчера еще ходивших по снегу.
Летел среди них и Кеша. Привалясь плечом к откинутой спинке мягкого кресла и прижавшись к ней щекой, как к подушке, он спал. Резвая струйка воздуха из дульца принудительной вентиляции шевелила его чуб, и прядка светлых волос щекотала лоб. Не открывая глаз, Кеша, как назойливую муху, прихлопнул ее ладонью.
Нефедов
Вместо вступления
— Нефедов!
Он не ответил, а, пятясь, неуклюже выбрался из-под печальной своей машины, в разные концы растопырившей голенастые суставы и выставившей какие-то воронки, вроде бы для масла. Отряхивая на ходу колени, он побрел через весь цех к девушке, кричавшей от стеклянной конторки, где стоял телефон:
— Нефе-одов!
У него была такая походка, что про него частенько говорили — не побрел, а «пошлепал». Безобидно, но насмешливо. Однако он не обращал на это никакого внимания — пусть себе говорят, если это доставляет им удовольствие. Доставить человеку удовольствие всегда уместно…
История первая
Никакой путевки ему не дали, и никакого моря поэтому и в помине не было. А справку дали, и отпуск дали, и это все равно было похоже на… сон, можно было бы сказать, если бы ему когда-нибудь снились сны. Но ему снов не снилось. Засыпал он легко, едва прислонялся щекой к подушке, и спал так крепко, что, если и пробивалось сквозь бронированную толщу его забытья шустрое сновидение, то он успевал напрочь забыть о нем до стремительного подъема.
Распахнув глаза при звонке будильника, он вскакивал. Но тут — сон продолжался: сосны, птицы, облака, ягоды под руками…
Они приехали «дикарями» в места, где родилась Вера. Никого из родных у нее не осталось, но любовь к этим местам жила не только потому, что они были связаны с детством, а потому, что невозможно было не полюбить их, даже увидев впервые. Устроились в палатке турбазы, в сосновой роще у приозерной деревни с необычным названием Неприе, и очень нравилось, что это палатка, а не дом с тяжелыми купеческими стенами. День и ночь на свежем воздухе — сказка!
И вот Нефедов заблудился в лесном малиннике, срывал ароматные, полные первозданной свежести ягоды и совал их себе в рот. На нем просторные, как у футболиста тридцатых годов, трусы, полотенце на голом плече и соломенная шляпа с бантом, Верина, дамская. И ничего удивительного — такое тут безлюдное место, ходи себе на здоровье в дамской шляпе хоть целый день и ешь малину. А если кто и увидит — не беда. От солнца, озера, сосен люди здесь добрели и оттаивали, теряя придирчивость.
История вторая
Вечером, еще похожим на день, Нефедов уверенно, как старожил, «шлепал» через совхозную усадьбу. Был он несколько припаражен: серый пиджак в звездочку, скособоченный галстук, полотняная кепка, обтертые от пыли полуботинки. Сизые брюки, правда, заметно мятые, но этого по-скорому не поправишь, утюга в крохотной совхозной гостинице не нашлось, когда-то, сказали, был, да перегорел…
Заканчивался последний день командировки. Шел Юрий Евгеньевич подписать бумаги и попрощаться с директором совхоза, оттого и побрился под вечер. Не к кому-нибудь «шлепал», а к заказчику все же!
Машина, разумеется, делалась по плану, но уж так повелось, что хозяйства, в которые посылали новые изделия на испытания и которые были в этих изделиях кровно заинтересованы, на заводе назывались заказчиками.
Несколько дней несусветных мук с машиной — душевных и физических — протянулись без толку. Несмотря на то что машину пытались подладить с местными механиками, пробовали и то, и это, она не пошла…
А теперь?
История третья
— Квартиру? — директор сорвал трость с кресла и пустился к приснеженному окну, показывая Охрименко свою длинную и сухую спину. — Вы не того, случайно?
Сдача свеклопосадочной машины оттянулась на самый конец года, на его последние дни, которые уже наступили. А машину все еще не сдали, и не было уверенности, что сдадут. Между тем жизнь шла, перед Новым годом, по традиции, затевались заводские новоселья, многие семьи укладывались для переезда в свежий дом и покупали мебель, пахнущую стружкой и клеем. Но Нефедову это не светило.
— Какая квартира? — спросил директор, даже не глядя на Охрименко.
Нет, поездка Юрия Евгеньевича в совхоз не входила в число приятных директорских воспоминаний. Храбрая подпись заводского инженера на дефектном акте, может быть, у кого-то и вызывала восхищение, только не у директора.
Рассказы
Дорога в степь
Машина стала, не доехав километров семи до города. Шофер, покряхтывая, медленно вылез из кабины, открыл капот и свистнул. Плохо дело! Он зачем-то обошел машину и постучал по задним скатам ногой, видимо стараясь подольше не появляться на глаза.
Петю так и подмывало вступить в перебранку с шофером, но вместо этого он поднял воротник и по слякоти зашагал вперед.
— Эй, куда вы? — крикнул обескураженный шофер.
Раннее утро
Утром вода в море бывает такой прозрачной, что плывешь и видишь свою тень на дне. Вода как воздух. Будто ее и нет вовсе. Она почти не задерживает света, и плывешь в зеленоватом пространстве и видишь всю себя, а тень крадется за тобой в глубине, по дну.
Леля следит за ней, гребя руками и улыбаясь. Потому что ведь и в самом деле смешно и радостно, что море бывает таким прозрачным.
Таким его можно застать лишь рано утром. Может быть, оно успокаивалось за ночь, когда все спало в тишине — и горы вокруг, и ветры? Может быть, оно ленилось с утра? Не грешно и морю полениться немного, если все отдыхают. Может быть, оно было светлым в эти часы потому, что солнце здесь вставало не откуда-нибудь, а из него, из моря?
Может быть, такое море было только здесь? Леля не видела других морей, да и с этим встретилась впервые в жизни.
Она приехала сюда с мамой отдыхать и по утрам первой ныряла в волны, такие спокойные, что даже тоненькой кромки пены еще не бывало на берегу.
Пассажир Лешки-анархиста
Можно было бы, конечно, встать и уйти, как все, но Леша остался. Он не спал две ночи и сидел в пустом зале, поставив локти на колени и уронив в широкие, пахнущие табаком и смолой ладони отяжелевшую голову. Рядом с ним, на скамье, в парусиновом чехле лежало ружье, которым его только что премировали.
Так он сидел, думая: «А, черт возьми, сейчас вскочу и уйду».
И не двигался с места.
Ему казалось, что он спит или вот-вот уснет, хотелось сползти со скамейки на пол, лечь и погрузиться в небытие, дающее свежесть, но он не позволял усталости осилить себя до конца.
Ночные разговоры
Домой Игорь вернулся поздно и в хорошем настроении. Это было даже не настроение, а такое, до спазмы в горле, радостное состояние духа, что он не знал, как его и назвать, да и не думал об этом. Слово «счастье» почему-то не приходило в голову. Наверное, это не слово, а что-то не нуждающееся в словах. Головокружение. Сегодня, десять минут назад, он поцеловал Катю. Потом Катя побежала домой, а он смотрел вслед ей, и странное ощущение воздушности оставалось в нем долго, еще и сейчас…
Он тихонько притворил дверь своей квартиры, придерживая пальцем язычок замка, чтобы не щелкнуло слишком громко, и стал пробираться по коридору на пятках, потому что у ботинок были мягкие резиновые набойки. Ему хотелось быстрее попасть в комнату, где давно спит Акимка, младший брат, забраться в свою постель, затаив дыхание, все вспомнить еще и еще раз.
— Не крадись, — сказала из своей комнаты мать. — Я не сплю.
Ночничок горел у ее незастланной тахты — плед в пододеяльнике и простыни с подушкой белой стопкой лежали в ногах. Мать сидела на тахте одетая и держала носовой платок у глаз.
Игрушки
Старуха была добрая, но в городском отделе культуры ее боялись. Она приходила скандалить. Толстая, она рассаживалась в кабинете Кызымбаева, стаскивала платок на плечи и отдувалась, будто бежала сюда из своего далекого кишлака. На коленях, обеими руками, бережней любой драгоценности, она держала узелок.
Еще черноусый, но уже не очень молодой и хотя бы поэтому сдержанный человек, Кызымбаев с опаской косился именно на этот узелок, как на динамитную шашку. В душе его просыпался смерчик досады, требующий немедленного усмирения. Кызымбаев до хруста в пальцах обминал кулаки, улыбался и, помаргивая глазами за стеклами очков, спрашивал:
— Опять?!
Старуха торопливо утешала его, словно опытная сиделка обессилевшего больного перед мучительной процедурой:
— Теперь хорошо! Очень хорошо! Совсем хорошо!
