— Нет, — сказал Висслер. — Он получит лишь то, о чем мы договорились, и ни пфеннига больше — так ему и скажите. И при этом спокойно добавьте, что ему лучше не перегибать палку. Я могу провернуть это дело и с кем-нибудь другим.

Эти слова были обращены к высокому черноволосому мужчине, сидевшему с другой стороны стола. Он не отличался опрятностью: щеки и подбородок были покрыты трехдневной щетиной, а одет он был в камуфляжные штаны и порванный зеленый свитер из старых запасов НАТО. Уже от одного вида этого человека Мевес почувствовал сильный зуд. У партизана были самые грязные руки, какие Мевес когда-либо видел, а внимательно присмотревшись к его одежде, можно было мысленно восстановить его меню за последние три месяца. Судя по исходившей от него вони, оно большей частью состояло из чеснока и к этому добавлялся устоявшийся запах мочи. Единственное, что было чистым у этого парня, — так это его оружие. У него на коленях лежал автомат Калашникова, изготовленный лет двадцать назад, но наверняка еще прекрасно функционирующий, а из-за пояса брюк торчал пистолет. Когда он проводил своими обломанными ногтями по цевью автомата, раздавался неприятный скоблящий звук. В целом этот парень вызывал у Мевеса смешанное чувство отвращения и страха, в котором явно преобладало отвращение, по крайней мере в данный момент.

— Переводите! — потребовал Висслер от партизана.

Тот по-прежнему сидел неподвижно и лишь пристально смотрел на него, будто впиваясь колючими глазами. В течение следующих двух-трех секунд между этими двумя столь разными людьми происходила немая дуэль: кто кого переглядит. Наконец партизан с неохотой повернулся на стуле к одному из двоих мужчин, сидевших в тени в дальней части помещения, и изложил ему сказанное Висслером на русском языке.

По крайней мере, Мевес надеялся, что это было именно так. Он совершенно не понимал, что сейчас говорит этот человек, потому что был силен в русском не больше Висслера. Оплошность, о которой он уже успел пожалеть: им следовало бы позаботиться о том, чтобы у них был русскоговорящий проводник. Теперь им приходилось вверять этому человеку свои жизни. Мевес понимал: это был не единственный просчет в их плане, так как их умопомрачительная затея постепенно становилась одной большой ошибкой.

Штефан задумчиво смотрел на нескольких мужчин и женщин, сидевших в приемном отделении напротив него на дешевых пластмассовых стульях. Их лица выражали примерно те же чувства, какие испытывал и он сам: разочарование, нервозность, быть может, некоторый испуг, но больше всего — скуку. Два или три лица были ему знакомы: он уже десять дней регулярно приходил сюда и, похоже, был не единственным, кто решил, что лучше ежедневно тратить время на дорогу в больницу и затем еще два или три часа — а если не повезет, то и дольше — сидеть в ожидании своей очереди, чем лежать на больничной койке, каждое утро подвергаясь всевозможным процедурам.

Иногда ему казалось, что он поступил неправильно. И в самом деле, он ведь все равно проводил большую часть дня здесь, в больнице, — то в этом коридоре, то в одном из трех лечебных кабинетов, то у кровати Ребекки двумя этажами ниже. Нескольких часов, проводимых им каждый день дома, явно не хватало на выполнение накопившейся работы, которую ему не пришлось бы делать, если бы он лежал в больнице.

По привычке потянувшись правой рукой к своему левому предплечью, он поднял глаза и посмотрел на красный светящийся цифровой индикатор над дверью: двадцать девять. Следующим был его номер в очереди. Прикосновение к ране причинило боль, но он, несмотря на это, продолжал кончиками пальцев слегка водить по руке, массируя мускул. Хотя эта рана была не такой глубокой, как на ноге, она причиняла ему гораздо больше хлопот. Почти любое движение рукой вызывало боль, и еще ни одна ночь не прошла без того, чтобы он, ворочаясь во сне и поневоле задевая руку, не проснулся несколько раз от боли.

Однако сейчас ему вряд ли стоило на что-то жаловаться. Если вспомнить, в какой ситуации находились они с Ребеккой четырнадцать дней назад, когда вертолет приземлился на замерзшую речку где-то в Боснии, казалось чуть ли не чудом, что он сидит сейчас в приемном отделении больницы за тысячу километров от того места и чувствует всего лишь терпимую боль в плече и беспросветную тоску.

Штефан ненавидел долгое ожидание. Впрочем, он давно уже привык ждать: ему в силу особенностей его работы часто приходилось ждать часами, а то и сутками требуемого естественного освещения или же других необходимых условий, чтобы наконец сделать редкий снимок.