— Подходящее время, ничего не скажешь! Кто, черт побери, выбрал именно эту дату?

Начальник Службы безопасности норвежской полиции пригладил ладонью рыжий ежик волос.

— Ты прекрасно знаешь кто, — ответила его моложавая собеседница, бросив взгляд на освещенный экран телевизора, водруженного на архивный шкаф в углу кабинета; краски были блеклые, внизу кадра дрожала черная полоса. — Сам премьер-министр. Отличный повод, видите ли. Показать страну предков во всей ее национально-романтической красе.

— Пьянство, безобразия и мусор кругом, — буркнул Петер Салхус. — Не больно-то романтично. Семнадцатое мая всегда сущий кошмар. И как, черт побери, в этаком бедламе… — Он махнул рукой в сторону телевизора и сорвался на фальцет: —…как прикажете обеспечивать безопасность этой дамы?

Госпожа президент как раз в эту минуту ступила на норвежскую землю. Впереди ее шли трое мужчин в темных пальто. Непременные наушники в ушах почти незаметны. Несмотря на сплошную низкую облачность, все они были в черных очках, словно пародировали сами себя. Следом за президентом по трапу борта номер один спустились их братья-близнецы — того же роста, в таких же темных пальто, такие же бесстрастные.

Госпожа президент наконец-то осталась одна.

Головная боль крепко впилась когтями в затылок, как обычно после таких вот дней. Президент осторожно села в кремовое кресло. Эта боль — давняя ее знакомая и частая гостья. Лекарства не помогали, скорей всего потому, что она никогда не говорила врачам о своем недомогании и прибегала только к средствам, продающимся без рецепта. Голова болела по ночам, когда дневная суматоха оставалась позади и можно было наконец-то скинуть туфли и положить ноги повыше. Пожалуй, почитать книгу или закрыть глаза и ни о чем не думать, пока не придет сон. Но, увы. Надо сидеть неподвижно, слегка откинувшись назад, отведя руки в стороны и уперев ноги в пол. Прикрыв глаза, но ни в коем случае не зажмуриваясь; красная тьма под веками усиливала боль. Немножко света необходимо. Совсем чуть-чуть, сквозь ресницы. Руки расслаблены, ладони разжаты. И торс расслаблен. Внимание нужно сосредоточить как можно дальше от головы, на ступнях, которые она изо всех сил прижимала к напольному ковру. Снова и снова, в такт с медленным биением пульса. Не думать. Не зажмуривать глаза. Прижимать ноги к полу. Еще раз и еще.

В конце концов на хрупкой грани меж сном, болью и бодрствованием когти, стиснувшие затылок, потихоньку ослабляли хватку. Она никогда не отдавала себе отчета, как долго продолжался приступ. Обыкновенно минут пятнадцать. Иной раз она с испугом смотрела на часы не в силах поверить, что они идут правильно. В редких случаях все занимало считаные секунды.

Вот и сейчас тоже, судя по будильнику на ночном столике.

Очень-очень осторожно президент подняла правую руку, приложила к затылку Но сидела по-прежнему неподвижно. Ноги в размеренном ритме прижимались к полу, с пятки на мысок и обратно. Ладонь холодная — от затылка к плечам побежали мурашки. Боль в самом деле ушла, без остатка. Она облегченно вздохнула и встала с кресла, так же опасливо, как и села.

Национальный праздник начался, как обычно, ни свет ни заря. Ословская полиция уже отловила два с лишним десятка нетрезвых юнцов в красном, которые сейчас отсыпались, дожидаясь, когда родители со снисходительной усмешкой на губах заплатят штраф и заберут их домой. Остальные несколько тысяч выпускников изо всех сил старались, чтобы никто не проспал торжества. Дешевые автобусы с дорогущей музыкальной аппаратурой разъезжали по улицам, врубив динамики на полную катушку. Тут и там мелькала принаряженная мелюзга. Как щенята, они бежали за размалеванными машинами, выпрашивая у выпускников разрисованные бейджики. На кладбищах собирались группы ветеранов войны — год от года их становилось все меньше, — безмолвные символы мира и свободы. Духовые оркестры нога за ногу слонялись по городу. Если кто еще и спал, то визгливые вопли труб наверняка поднимали его с постели, призывая сесть за стол и выпить первую утреннюю чашку кофе. В городских парках выползали из-под пледов и пластиковых пакетов обалдевшие наркоманы, толком не соображающие, что происходит.

Погода никаких сюрпризов не обещала. На юге в тучах виднелись просветы, однако на теплый день рассчитывать не приходилось. Судя по хмурой пелене на севере, жди дождевых шквалов. Деревья в большинстве по-прежнему полуголые, хотя почки на березах лопнули, а сережки вот-вот брызнут желтой пыльцой. Повсюду родители натягивали шерстяное белье на ребятишек, которые уже задолго до завтрака принялись клянчить сосиски и мороженое. Флаги развевались на неистовом ветру.

Королевство приготовилось к торжествам.

Перед гостиницей в центре Осло, дрожа от холода, стояла полицейская. Всю ночь она провела на этом посту. И теперь частенько украдкой поглядывала на часы. Скорей бы уж пришла смена. Ночью она нет-нет, опять же украдкой, коротко переговаривалась с коллегой, которого определили на пост метрах в пятидесяти-шестидесяти от нее, но в целом время тянулось нестерпимо медленно. Пытаясь развеять скуку, она прикидывала, где прячутся охранники. Поток людей, что входили и выходили, часам к двум ночи иссяк. Насколько она могла видеть, на крышах никого нет. Темные, легкоузнаваемые автомобили с секретными агентами не появлялись с тех пор, как сразу после полуночи госпожу президента доставили в отель и препроводили в апартаменты. Но они, конечно же, где-то здесь. Это она знала, хотя была всего лишь скромным полицейским из оцепления, запакованным в чистенький парадный мундир, и от холода вполне могла заработать цистит.

К главному входу отеля приближался автомобильный кортеж. Обычно дорога была открыта для свободного проезда. Теперь же ее перегородили металлическими стойками, и у входа образовалась этакая продолговатая площадка.

Заведующая секретариатом министра юстиции была одна в конторе. Из стального шкафа в архиве она достала три толстых регистратора. Желтый, синий и красный. Положила их на стол министра, а затем включила кофеварку. Отнесла в кабинет ручки, карандаши, блокноты. Сноровистыми движениями запустила три компьютера — свой собственный, министра юстиции и его зама. Взяла со своего стола секундомер и вернулась в архивное помещение. Без особого труда сдвинула в сторону один из стеллажей, за которым обнаружилась панель с красными цифрами. Включила секундомер. Набрала десятизначный код, засекла время. Через тридцать четыре секунды ввела новый код. Глядя на секундомер, выждала полторы минуты и набрала еще одну цифровую комбинацию. Дверца открылась.

Она вынула из сейфа серый ящичек, после чего заперла дверцу, проделав все процедуры в обратном порядке, и закрыла архив.

До конторы она добралась ровным счетом за шесть минут. Они с мужем ехали в Бэрум к племяннице, собирались провести денек в Эвьеской школе, отдохнуть, закусить, но тут зазвонил мобильник. Увидев номер на дисплее, она сразу попросила мужа свернуть с кольцевой магистрали, и он, не задавая вопросов, отвез ее в правительственный квартал.

Она приехала первой.

И сейчас медленно опустилась в кресло, пригладила волосы.

Ингер Юханна Вик не представляла себе, как переживет этот день, и так с нею бывало каждое 17 Мая. В руках она держала блузку от Кристианина национального костюма. В этом году она предусмотрительно купила дочке лишнюю смену. Первая была перепачкана уже в половине восьмого. Да и здесь на рукаве красуется пятно от варенья, а к воротнику прилип раскисший кусок шоколада. Десятилетняя девочка голышом танцевала по комнате, тоненькая, щуплая, взгляд, как обычно, бегает вокруг, ни на ком и ни на чем не останавливаясь.

Без малого половина одиннадцатого, времени в обрез.

— Рождество, — напевала девочка, — на дворе. Ангелочки в серебре. Здравствуй, елочка нарядная, зеленая, пусть Господь на тебя поглядит и мир тебе подарит.

— Ты малость спутала даты, — засмеялся Ингвар Стубе и потрепал падчерицу по волосам. — Семнадцатого мая, знаешь ли, песни другие. Ты не видела мои запонки, Ингер Юханна?

Она не ответила. Надо было сразу выстирать первую блузку и пропустить через сушилку, тогда бы ребенок отправился на праздник в чистой одежде.

Абдалла ар-Рахман был сыт. Провел ладонью по тугому животу. Прикинул, не отложить ли тренировку. Ведь, пожалуй, и вправду немного переел. С другой стороны, дел на сегодня еще полным-полно. И если не заняться тренингом сейчас, то есть риск, что позднее времени на это не будет. Он был один в огромной студии. Прохладный воздух приятно обвевал тело. Тщательно заперев дверь, он не спеша разделся. Остался, как всегда, босиком, в просторных белых боксерских трусах.

Включил «беговую дорожку». Поначалу медленно, на сорок пять минут. Тогда будет еще полчасика на силовые упражнения. Маловато, конечно, он привык к более продолжительным тренировкам, но все равно лучше, чем ничего.

Разумеется, никаких сообщений он не получил. Ни подтверждения, ни закодированной депеши, ни телефонного звонка, ни шифрованного мейла. Современная связь — палка о двух концах, эффективная и вместе с тем слишком опасная. Он предпочел позавтракать с французским бизнесменом и совершить с отцом утренний намаз. Ненадолго наведался в конюшню, посмотрел на жеребенка, который родился нынче ночью. Потрясающе красивый! Никто не потревожил будничную жизнь Абдаллы ар-Рахмана из ряда вон выходящими сообщениями. В этом не было нужды.

Си-эн-эн давным-давно обеспечила необходимое подтверждение.

Все определенно прошло как полагается.

Все шло своим чередом, как полагается.

Об этом она вдруг подумала, когда наконец выкроила минутку на сигарету. Беата Косе, заведующая секретариатом министра юстиции, не была заядлой курильщицей, но, как правило, носила с собой в сумке пачку сигарет. Она надела пальто и лифтом спустилась в вестибюль. Внутрь никого не пускали, по обе стороны дверей стояла вооруженная охрана. Она поежилась, кивнула сотруднику в штатском, и тот незамедлительно выпустил ее за ограждения.

Она перешла через улицу.

Все действительно шло как полагается. Чисто теоретические секретные директивы за считаные утренние часы стали реальностью. Оборудование связи и процедуры оповещения функционировали чин чином. Ключевой персонал собран, штаб сформирован. Даже министр обороны, по случаю национального праздника находившийся на Шпицбергене, вернулся в столицу. Каждый знал свою роль и свое место в мощной машине, которая была приведена в действие и словно бы уже работала сама собой. Петер Салхус, правда, полагал, что они опоздали на час-другой, однако Беата все равно невольно испытывала гордость: ведь она как-никак причастна к большому историческому событию.

— Стыдись, — проворчала она себе под нос и закурила.

Проснувшись, Уоррен Сиффорд не мог понять, почему чувствует себя так паршиво — то ли всему виной долгий перелет, то ли недосып, то ли начинающийся грипп. Некоторое время он лежал и смотрел в потолок. Легкие небесно-голубые гардины пропускали солнечный свет. Кровать купалась в утренних лучах. Сделав над собой усилие, он наконец поднял голову, взглянул на электронные часы на телевизоре — и недоверчиво нахмурился. Половина пятого.

Только теперь до него дошло, зачем нужны некрасивые, как бы резиновые шторы, которыми он пренебрег, когда около часу ночи лег в постель. Он вылез из-под одеяла и подковылял к окну, чтобы затемнить комнату. Не сразу, но все-таки отыскал механизм. Шторы сдвинулись, комната погрузилась в глубокий сумрак, лишь тоненькие полоски света, проникавшие в щелку между шторами, мало-мальски позволяли что-то разглядеть.

Включив ночник. Уоррен снова лег в постель, но укрываться одеялом не стал. Обнаженное тело покрылось гусиной кожей от прохладного воздуха из кондиционера. Затылок онемел, где-то под переносицей дремала слабая головная боль.

Он был совершенно вымотан, но сна ни в одном глазу, больше наверняка поспать не удастся. Через несколько минут он опять встал, надел ярко-синий шелковый халат. На полке рядом с телевизором стоял электрический чайник, и три минуты спустя, приготовив чашку до горечи крепкого растворимого кофе, он поспешно заглотал это пойло. Помогло, хотя усталость не исчезла, что в иных обстоятельствах вызвало бы у него тревогу.

Он быстро прикинул, что в Вашингтоне сейчас вечер, без двадцати одиннадцать. Настроение слегка поднялось. Если понадобится с кем-нибудь связаться, то в ближайшие часы это не составит труда. С привычной сноровкой он разложил свою портативную контору на письменном столе, который по его просьбе поставили в номере. Прежний столик в стиле рококо с изящной вазой, стоявший в номере изначально, для работы совершенно не годился. Этот был простой, без финтифлюшек, зато огромных размеров. Из металлического кейса, который держал возле кровати, Уоррен извлек большущий ноутбук, четыре сотовых телефона и пачку чуть подцвеченной бумаги. Разложил все по порядку, с педантичной аккуратностью. Поверх бумаги, на равном расстоянии друг от друга, поместил три ручки. Черную, красную и синюю. Четыре телефона — все разного производства и разной формы — лежали как на выставке слева от ноутбука. Под конец из трех деталей, тоже извлеченных из кейса, он собрал маленький принтер и, соединив его с компьютером, подключил свое оборудование к штепселю под окном. Ноутбук загрузился мгновенно. Гостиница предлагала complementary wireless connection, но он набрал американский номер и уже через несколько секунд получил доступ к тому из своих почтовых ящиков, адрес которого знали всего четыре человека. Кодировка, по обыкновению, на миг подвисла, на экране замелькал хаос знаков, затем все успокоилось и возникла знакомая картинка.

Таможенник ословского аэропорта Гардермуэн прямо-таки глазам своим не верил. Оно конечно, эта орда американцев прибыла сюда спецрейсом, и тем не менее он отказывался понимать, как можно столь нагло пренебрегать безопасностью полетов и законами чужой страны.

— Прошу прощения! — Таможенник вскинул руку и вышел в коридор из-за стойки, где вот уж часа полтора умирал со скуки. — Что у вас здесь? — спросил он по-английски, с акцентом, вызвавшим у американца невольную усмешку.

— Это? — Под распахнутым пиджаком виднелся табельный револьвер.

Таможенник устало покачал головой. Вон их сколько, и у всех пиджаки под мышкой стоят бугром. Американцы напирали, намереваясь пройти мимо, однако таможенник растопырил руки и крикнул:

— Стоп! Минутку!

Ингер Юханна проснулась с мыслью о работе. Лежала не шевелясь, щурилась от утреннего света. Может, все-таки не стоило брать еще год отпуска. Перед родами она как раз успела закончить научный проект, а нового не начала, поэтому ни университет, ни сама Ингер Юханна в общем-то ничего не потеряют, если она полностью использует законный двухгодичный отпуск. Так они с Ингваром и решили, поскольку их опасения оправдались и место в детском саду для Рагнхильд получить не удалось. Впрочем, еще когда только познакомились, оба они были вполне хорошо устроены и ипотеку могли выплачивать, даже имея только один источник дохода. Жили без затей, спокойно и хорошо. Кристиана делала успехи. Все было в порядке.

Она любила повседневную домашнюю рутину. Жизнь при детях шла в другом темпе. Готовить ей всегда нравилось, а за долгие утренние часы удавалось переделать массу дел. От услуг приходящей домработницы они отказались, но даже уборка стала частью задумчивого однообразия, которое Ингер Юханна научилась ценить. Днем Рагнхильд час-другой спала, и порой Ингер Юханне казалось, будто впервые за много лет у нее есть возможность по-настоящему подумать.

Замечательная жизнь. На некоторое время.

Хотя, похоже, оно уже кончилось.

При мысли о по-утреннему тихом доме Ингер Юханну вдруг охватило раздражение. Она прислушалась, рассчитывая услышать лепет Рагнхильд, но вспомнила, что малышка осталась у деда с бабушкой. Во всем теле какая-то непривычная вялость. Она медленно закинула руки за голову, перевернулась. Ингвара рядом не было.

В Фармингтоне, штат Мэн, было полтретьего ночи.

Ал Муффет проснулся. Он видел сон, только не помнил о чем. Надо бы поспать еще, но вряд ли удастся. Простыни мокрые от пота, плед комком сбился в ногах. Он переменил позу. Без толку.

Весь день он смотрел по телевизору новости. Исчезновение президента стало для него таким же потрясением, как и для миллионов других американцев, но вдобавок его охватила необъяснимая тревога.

Ему позвонил брат.

Последний раз он звонил три года назад. Когда мать лежала при смерти. Энергичную, деятельную женщину свалил инсульт, и жить ей оставалось считаные часы. Ближайшим рейсом Ал Муффет вылетел в Чикаго. Но опоздал. Мать уже лежала в открытом гробу, красиво подкрашенная, в лучшем своем наряде.

Молодой полицейский юрист изрядно устал. Почти три часа кряду штрафовал народ, чтобы очистить переполненный КПЗ. Половина задержанных — юнцы, толком не протрезвевшие после праздничных возлияний 17 Мая. Сейчас они, страдая похмельем, один за другим представали перед ним и, глядя в пол, бормотали вежливые извинения, каялись и обещали исправиться. Несколько вполне взрослых водителей, севших за руль в пьяном виде, попытались было вступить в пререкания, но мигом присмирели ввиду угрозы остаться под арестом и были отпущены впредь до суда.

Остальные — старые знакомцы. Большинство из них, по сути, радовались бесплатному ночлегу — как-никак крыша над головой, тепло, сухо. Полицейский юрист никогда не понимал, какой смысл облагать штрафом людей, которые пойдут за деньгами на оплату штрафа в социальное ведомство. Тем не менее он делал свое дело и мало-помалу добрался до конца списка.

— Как жизнь?

Юрист подал руку Грызуну Спретту. Обычно он здоровался с задержанными только кивком, но Грызун — случай особый. Профессиональный вор. Когда-то вполне успешный. Однако в 70-е годы при неудачной попытке подорвать сейф он лишился пальцев на левой руке, а с тех пор пьянство превратило его в полную развалину. На самом деле Грызуна звали Снорре. Прозвище Грызун прилипло к нему давным-давно, из-за длиннущих зубов, которых теперь, увы, уже не осталось. На склоне лет он пробавлялся кражами из незапертых автофургонов, подвальных складов с простенькими замками, а иной раз и магазинов. И его всегда брали с поличным. Современные охранные системы остались для него китайской грамотой. Он безнадежно замирал с добычей в руках, да так и стоял, пока на истошный вой сигнализации не прибегала охрана.

Но на людей Грызун Спретт в жизни руку не поднимал.

Хелен Лардал Бентли открыла глаза и поначалу не поняла, где находится.

Лежала она в неудобной позе. Правая рука, прижатая щекой, затекла. Она осторожно села. Во всем теле разбитость, в затекшей руке бегали мурашки. Зажмурившись от внезапного головокружения, она вспомнила, что случилось.

Дурнота прошла. Голова по-прежнему была пустая и легкая, но, осторожно вытянув ноги и руки, она сообразила, что серьезных травм нет. Даже шишка у виска уже не так болела. Пощупав, поняла, что желвак за время сна опал.

Она спала?

Последнее, что ей помнилось, — это рукопожатие, она пожала руку женщине-инвалиду. Та обещала…

Уоррен Сиффорд чувствовал себя прескверно.

В полумраке попробовал нащупать мобильник, который играл что-то вроде механической версии петушиного крика. Телефон не унимался. Толком не проснувшись, Уоррен сел в постели. Он опять забыл опустить шторы на окнах, но серый свет за легкими гардинами ничего не говорил о том, который час.

Петушиный крик зазвучал еще громче, и Уоррен, смачно выругавшись, принялся шарить по ночному столику. В конце концов телефон обнаружился на полу. На дисплее светились цифры: 5.07. Не иначе как он смахнул мобильник со столика за те три часа беспокойного сна, какие сумел урвать. Странно, как он мог так ошибиться, включая будильник. Ведь вообще-то рассчитывал встать в 7.05.

Несколько раз он промахнулся, но в конце концов утихомирил будильник. И снова лег. Закрыл глаза — и тотчас понял, что все напрасно. Мысли сталкивались, копошились, создавая неразбериху, которая не даст заснуть. Смирившись, он пошел в душ и почти четверть часа стоял под струями воды. Раз уж не удастся отдохнуть, душ по крайней мере поможет до некоторой степени взбодриться.

Он обсушился, надел боксерские трусы и майку.

Направляясь в гостевую комнату, Ал Муффет бросил взгляд через перила второго этажа вниз, на дедовские часы в холле. Тридцать три минуты первого. Кажется, он где-то читал, что самый крепкий сон у людей между тремя и пятью ночи. Но, поскольку брат вечером изрядно напился, Ал рассчитывал, что он уже сейчас спит каменным сном.

Ему не хватило терпения ждать дольше.

Он старательно обходил скрипучие половицы. Шел босиком, досадуя, что не надел носки. Влажные подошвы отлеплялись от деревянного пола с легким чмоканьем. Файед, может, и не услышит, но девочки, особенно Луиза, спали очень чутко. С тех пор как умерла их мать, ноябрьской ночью, в три часа десять минут.

К счастью, вечером Ал сумел взять себя в руки, когда слова Файеда о последних минутах матери на миг совершенно выбили его из колеи. Наведавшись в ванную, где ледяной водой вымыл лицо и руки, он смог спуститься к брату и дочерям и более-менее спокойно продолжить ужин. В десять он отослал девочек спать, невзирая на их отчаянные протесты, и обрадовался, когда уже через полчаса Файед сказал, что хочет лечь.

Ал подошел к двери, за которой спал брат.

— Есть новости?

Ингер Юханна Вик обернулась к Хелен Лардал Бентли и улыбнулась, убавив громкость телевизора.

— Я только что включила. Ханна прилегла. Ой, кстати, доброе утро. Выглядите вы гораздо… — Ингер Юханна осеклась, покраснела и встала.

Торопливо провела ладонью по блузке. На пол посыпались крошки дочкина завтрака.

— Госпожа президент, — сказала она и хотела было сделать книксен.

Название «Троя» придумал сам Абдалла ар-Рахман.

Эта мысль очень его забавляла. Выбирать название было необязательно, но таким образом оказалось значительно легче выманить госпожу президент из гостиничного номера. После того как стало известно, что в середине мая президент отправится в Норвегию, он несколько недель обрабатывал американские спецслужбы, используя тактику партизан.

Молниеносный наскок. И столь же быстрое отступление.

Подброшенная им информация была фрагментарна и, по сути, ничего не говорила. Но тем не менее давала основания заключить, будто что-то готовится. И, разумно вставляя такие слова, как «изнутри», «неожиданная внутренняя атака», а вдобавок упомянув о «коне» в записке, обнаруженной ЦРУ на трупе, прибитом к берегам Италии, он подвел их туда, куда хотел.

Когда информация дошла до Уоррена Сиффорда и его людей, они клюнули незамедлительно. И выбрали наименование «Троя», как он и желал.