Каждую субботу в одно и то же время по параллельным улицам дачного поселка тянулась процессия: мамы с колясками, горластые няни с детишками, пожилые грузные тетечки, сменившие выцветшие халаты на нелепые здесь городские платья и впервые за неделю подкрасившие губы, реже — старички, степенно несущие свои соломенные шляпы. На улице Вокзальной потоки сливались, и некоторое время она напоминала центральную магистраль с перекрытым по случаю Первомая движением транспорта — людская масса плавно и торжественно влеклась к цели. Точно по расписанию с небольшими ввиду предвыходного вечера интервалами прибывали темно-зеленые электрички, выталкивающие порцию усталых, обремененных авоськами и кожимитовыми хозяйственными сумками москвичей, жадно хватавших ртами свежий воздух и нетерпеливо высматривавших в толпе родные лица. Лина всегда просила маму выходить из дому пораньше. Тогда они успевали к поезду с белыми табличками «Москва — Ташкент». Вагоны тащил огромный паровоз, обдававший клубами дыма и божественным запахом. Вкуснее него пахла только керосинная лавка, куда они ходили с синим бидончиком в мелкую белую крапинку. Пока он был пустой и легкий, его несла Лина, а на обратном пути — мама.

Папа привозил языковую колбасу, икру в пергаментной хрустящей бумаге, конфеты «Мишка», темно-лиловую с блестящим орнаментом плитку шоколада «Золотой ярлык» или самый ее любимый пористый шоколад «Слава», от которого можно было отколоть квадратик, положить на язык и чувствовать, как лопаются пузырьки.

Но зато по субботам отменялась вечерняя прогулка вокруг квартала. Лина удивлялась: как можно было пропустить неторопливое гуляние по песчаным дорожкам то в таинственном неярком свете, то в темной полосе возле перегоревшего фонаря, который назавтра чинил монтер, ловко залезавший на самый верх деревянного столба, цепляясь железными «кошками». Выходили после ужина и непременно встречались то с одной, то с другой компанией, брались под руку, вступали в общий разговор. Машин почти не было, поэтому растягивались цепью на всю ширину улицы. Из-за заборов доносилась чужая жизнь, такая отчетливая в вечерней тишине: «Ленька, иди мыть ноги, вода остынет!», «Ты чайник поставила?», «Альма, ко мне!».

А тетя Таня всегда оставалась дома и пила на террасе долгий одинокий чай. Лина как-то спросила ее: «А почему ты не ходишь с нами гулять?» — «Не люблю ля-ля», — не очень понятно, но твердо ответила та.

Их «казенная» дача — комната с застекленной терраской «от папиной работы» и общей кухней, конечно же, не шла ни в какое сравнение с собственными дачами соседей, но Лина гордилась ею, потому что мама говорила, что это очень почетно и означает, что папа на хорошем счету в главке. Слово это ее смущало: она думала, что «главка» — это коротенькая глава в книжке, и собственно, чем занимался отец в таинственном

Позади остались зима с объяснениями, весна с разводом, лето с новой свадьбой, скромной, конечно, — второй брак все-таки, — и подступила осень. Не хотелось звонить Паше, но Лина понимала: если сразу не забрать с дачи свои вещи, потом будет еще труднее, и заставила себя набрать номер. «Подойдет свекровь — положу трубку», — решила она. Ничего не дрогнуло внутри, когда услышала его голос, и оказалось совсем легко произнести заготовленные слова.

На дачу отправились с утра в воскресенье. Лина нарочито небрежно бросила Паше, что они могут заехать за ним на машине, и легкая запинка подтвердила, что он задет. «Москвич» достался Шуре в наследство от внезапно умершего бездетного дяди — ветерана войны, который научил его водить еще мальчишкой.

Лина просто наслаждалась ситуацией. Шура переигрывал Пашу во всем. Тот был, конечно же, в затрапезе, а на Шуре как влитые сидели фирменные джинсы и новый белоснежный джемпер. Он с утра начал было сопротивляться, мол, зачем за город такой парад, но Лина твердо возразила: «Пусть знает», — и понятливый Шура замолчал. Дачу эту Лина не любила, хотя она так была похожа на ее единственную детскую — те же сосны с корявыми корнями, пересекающими тропинки, и горячий от солнца песок. Но с тропинки было не сойти — грядки да клумбы. Одни обязанности и никаких радостей. А Паше на даче нравилось, он хотел проводить здесь отпуска.

— Так и просидим всю жизнь за забором! — кипятилась Лина.

— Почему же, можно каждый год ездить куда-нибудь на недельку, в Псков или, например, в Кижи.

Лина не очень любила свой переулок, горделиво, но неблагозвучно именуемый улицей Ращупкина. Стандартные девятиэтажки стояли свободно, балконы выходили во дворы, где, как ни странно, еще теплилась патриархальная московская жизнь и старушки на лавочках судачили о соседях. Но приметы новой Москвы уже вторглись в этот микрорайон — дома «бизнес-класса», как вставные золотые зубы, нарушили ровный строй типовых близнецов.

Яркий луч ослепил ее, как будто кто-то из дома напротив поймал зеркальцем солнечный зайчик и теперь развлекался, заставляя уворачиваться от слепящих вспышек. Рабочие в синих комбинезонах ловко сгружали новенькие пластиковые окна со специального грузовичка, и стекла, меняя угол, взблескивали пронзительными лучами. Лина заслонилась рукой. «От Шуры заразилась, — отметила она, машинально переставляя цветочные горшки поближе к первому весеннему солнышку, — его манера выходить из-за стола и пить кофе, стоя у окна».

Лина раздражалась, потом привыкла. Даже иногда спрашивала: «Ну что там показывают?» И выяснилось, что, если каждый день в одно и то же время смотреть на улицу, замечаешь много интересного. Мальчишки идут в школу и, воровато оглянувшись, стягивают с головы шапки, чтобы пофорсить в любую погоду; старушка выводит на прогулку двух такс на общем поводке; парочка встречается у табачного киоска и долго целуется, прежде чем отправиться в сторону метро; привозят в офис воду «Шишкин лес» в огромных бутылях. А какое-то время был прямо-таки сериал. Ровно в половине девятого к серой с темными подтеками панельной девятиэтажке подкатывал джип, уместный разве что для сафари в какой-нибудь Кении. Оттуда выскакивали два дюжих молодца, обтянутых тесноватыми для накачанных мускулов пиджаками, шли в дом, а водитель оставался за рулем, но не в расслабленной позе, с какой полдня скучают у контор водители начальственных авто, а подобравшись, с прямой спиной. Минут через пять из подъезда под конвоем набычившихся верзил стремительно выходил маленький человечек и исчезал в недрах гигантского джипа, который срывался с места, едва успевала захлопнуться дверца за охранником. Человечек казался изо дня в день все меньше, он втягивал голову в плечи и быстро семенил ногами, потому что на один великанский шаг приходилось два-три его шажочка. «Вот она, цена успеха и богатства, — с явным удовольствием констатировал Шура, — этот лилипутик живет, как подпольщик в тылу врага, даром что под конвоем». А потом развлечение прекратилось, и они перебирали варианты: все-таки хлопнули бедолагу, разорился или же просто перебрался в дом для себе подобных.

Лина третий день не выходила из квартиры. В пятницу проснулась поздно, долго валялась, потом включила телевизор, такой непривычный в залитой солнцем квартире — никогда не смотрела днем, — и набрала номер регистратуры. Соврать оказалось так легко! Имеет же она право раз в жизни отравиться! Ей посочувствовали, в кабинет посадили другую медсестру, пожелали скорее оклематься, сказали, что ждут здоровую в понедельник. Она легла обратно в постель, и только голод заставил ее подняться.

В кухне подтекал кран, Лина долго смотрела, как набухает, чуть вибрируя, капля и наконец падает, звонко ударяясь о жесть раковины. Она стояла, зверея от мерного звука, но даже подумать не могла о вторжении в дом сантехника в грубых ботинках, перед которым будет стыдно за пыль на трубах.

Девятый день не отмечали, Владик улетел в Киев по делам. Лина сходила в церковь и почему-то взялась за уборку. Мама до последних дней красила губы яркой помадой и пила крепкий чай. Поэтому внутри чашек всегда был коричневый налет, а на краях — малиновые отпечатки губ, но не ровные, а в мелких штришках от морщин. Лина долго оттирала чашки порошком и жесткой тряпочкой, перебрала банки с крупой и выбросила манку и пшено — эти каши она варила для мамы, сама в рот не брала. Дома было чисто, а разбирать мамины вещи она не стала — вроде бы так рано нельзя. Целый месяц она промаялась без дела и без мыслей о будущем, а на сороковой день Владик позвал ее к себе. Она вяло возражала, что поминать в гостях не полагается, но Владик оборвал ее, призвав не быть рабой предрассудков. В новой квартире у брата Лина никогда не была и оказалась сражена наповал. Кухня-столовая, спальня, кабинет — все скромных размеров, но какое-то неуловимо

другое

, из глянцевых журналов. При этом очень уютно, тепло, настоящее жилье, настоящий дом, домашний очаг.

— Как у вас хорошо! — восхитилась она.

Владик довольно улыбнулся:

— Да, берлога что надо. Кстати, хотел дать тебе совет. Будут тебя соблазнять, цифры называть оглушительные с нулями, но ты квартиру мамину не продавай — сдай. Эта курочка Ряба снесет еще много золотых яичек.

Лина, конечно же, понимала, что должна переехать обратно к себе, а все решения и хлопоты с этой квартирой, была уверена, возьмет на себя Владик и ее не обидит. Но к такому повороту не была готова: