На двадцатом году счастливой супружеской жизни вдруг выяснилось, что жена у него еврейка. Что вовсе не “вдруг”, стало ясно позже, а в тот вечер никто ничего и не выяснял: так, между прочим, сама буднично сообщила за ужином — в промежутке между рассказом о том, как ее выживают с работы и сетованием на чудовищно растущие цены.

Ситуация на работе Андрею была известна и в принципе легко просчитывалась. Уровень инфляции в стране тоже не таил загадок. Но вопрос о гипотетическом еврействе жены поставил его в тупик. Во-первых, почему это сообщается именно сейчас и с какой целью? Во-вторых, что может быть общего у его белобрысой, курносой, русопятой жены с древним и весьма специфическим иудейским племенем? Пожалуй, Андрея меньше бы удивило, если бы евреем оказался он сам: темные волнистые волосы и нос с горбинкой, который ему дважды ломали в дворовых драках, давали куда больше оснований для подобных предположений.

Ну, ладно — сказано и забыто… На следующий день жена снова нашла повод вернуться к теме. И опять — вскользь. Теперь уже стало понятно, что в этом есть умысел: она явно ожидала от него некой реакции. Но какой? Что можно ожидать от советского интеллигента, для которого любое обсуждение национального вопроса априори невозможно, поскольку всегда дурно пахнет. Ну, еврейка и еврейка, — а дальше? Это что, пролог к будущему разговору? Предложение переехать в Израиль, сменить веру и сделать обрезание? Что вообще должно следовать из ее слов?..

Осознание проблемы и злоба росли параллельно. Он тогда еще не понимал, что его осторожно и тактично готовят к крутому повороту в жизни. Он должен созреть, войти в тему и принять решение. Сам принять. Потому что он глава семьи. Потому что он мужчина, наконец!.. Впрочем, так думали они. Он думать в этом направлении не мог, он просто злился.

Никаким антисемитом Андрей, разумеется, не был. Да и не мог быть в принципе, поскольку всю жизнь его окружали одни евреи — и на физфаке МГУ, где он учился, и в лаборатории, которую сам возглавлял. Абсурдность ситуации состояла в том, что жена с тем же успехом могла оказаться японкой, цыганкой, негритянкой, — смятение в голове было бы тем же. Чуть позже — невзначай, шутя, вскользь — прозвучало: тебе придется смириться с мыслью, что и дети твои евреи. Ну, смириться с этим, естественно, невозможно, но трещина в душе росла — он знал, что национальность передается по материнской линии: будь у тебя хоть один процент иудейской крови, никуда ты от своего еврейства не денешься. Забудешь — напомнят. Впрочем, жена уж точно о своей истинной национальности не помнила... Да нет, помнила, конечно. Это она только в метрике Александра. В детстве называли и Шурочкой, и Сашенькой, и Санечкой, но дома, для своих, особенно когда была маленькой, — только Сарочка и никак иначе. Она долго считала, что это и не имя даже, а нечто ласкательное из привычного длинного ряда — малышка, зайчик, лялечка, белочка… Верилось легко, Андрея в детстве тоже как только не называли: для родителей и тетки он был Адик, в школе и во дворе — Дрон, Дрюля или, если хотели задеть, — Дрончило.