Афины — крупный город, расположенный в центральной части страны, которую мы зовем Грецией. На севере лежат Фивы, Коринф на западе, а Спарта чуть подальше на юг. Вокруг него область под названием Аттика — достойная жалости скалистая местность, в которой редкое растение поддается на уговоры расти. Пока что это все, что я имею сказать об Афинах.

Ну, почти все. Первый петушиный бой, которой я помню, произошел в Афинах, рядом с Пропилеей, там, где тропинка, ведущая вверх и направо, соединяется с главной лестницей. Это был невероятно жаркий день, когда ячмень сох на корню, виноград превращался в изюм прямо на лозах, а мне было едва ли больше девяти лет. Понятия не имею, что в это время года можно делать в городе, но у отца возникла какая-то надобность и он взял меня с собой. В другой раз это стало бы приключением, но из-за жары и толп меня охватило уныние, на какое способен только девятилетний мальчик, и даже если бы сам Зевс выбрал этот день, чтобы спуститься на землю в огненной колеснице, не факт, что я бы его заметил. Другое дело — петушиные бои.

Разумеется, у нас в деревне тоже проводили петушиные бои, и они меня не слишком интересовали, несмотря на то, что моя кровожадность вполне соответствовала моему возрасту. Этот петушиный бой отличался от всех прочих атмосферой.

Насколько я смог разобраться, претендент — крупная, цветастая птица по имени Эвриал Крушитель Врагов, был выставлен против чемпиона южной Аттики, довольно неприглядного создания по имени Аякс Кровавоногий, и на кону стояло не менее ста драхм. Хотя я мало что смыслил в этих материях, довольно скоро мне стало понятно, что от Крушителя Врагов ожидали мгновенной расправы с Кровавоногим, который практически исчерпал потенциал бойцового петуха и с точки зрения наиболее информированных зрителей являлся не более чем ходячим кебабом. Поинтересуйся кто моим мнением, я бы, без сомнения, примкнул к большинству, поскольку Кровавоногий был заметно мельче Крушителя, а с его левым крылом в самом недавнем прошлом произошло какое-то неприятное событие. Распорядитель — коротышка с шеей, похожей на обрубок бревна — громким, торжественным, совершенно гомерическим голосом объявил имена соперников и перечислил их достославных предков, их сражения и победы. Из этого каталога древних доблестей явственно следовало, что наиболее заметные достижения Кровавоногого имели место более двух лет назад, в то время как Крушитель Врагов определенно находился на пике формы, всего лишь пару недель назад практически выпотрошив соперника по имени Орест Несущий Порчу, а с тех пор жил на диете из пшеницы и опарышей. Затем толстошеий распорядитель заявил, что это была последняя возможность сделать ставку и отсупил за границу мелового круга.

На тот момент в моей собственности находился один-единственный обол. Это была первая монета, которой я владел, и она не поражала совершенством. У предыдущего владельца она вызвала приступ скептицизма, о чем свидетельствовали следы целых четырех ударов резцом, три из которых пришлись на сову на реверсе, а один, совершенно святотатственный — поперек носа Афины на аверсе. Как бы то ни было, я любил этот обол, ибо отдал за него три хороших заячьи шкурки и сломанный серп, который нашел в ручейке. Когда распорядитель призвал делать ставки, я, помню, сказал себе, что слишком юн для азартных игр, и что если отец дознается, то освежует меня живьем. Но затем я будто бы услышал, как этот маленький обол воззвал ко мне из-под языка, где я хранил его — в те дни мы носили мелочь во рту, это было до того, как в обращение пустили посеребренные медяки, вызывающие отравление — и сообщил, что ему ужасно одиноко, и я должен использовать эту уникальную возможность, чтобы раздобыть еще несколько маленьких оболов, с которыми он мог бы играть. Нет ни малейшего риска, сказал обол; все, что от меня требуется — это поставить на Крушителя Врагов три к одному, и когда я пойду домой этим вечером, о мои зубы будет весело звенеть целый выводок совят.

А сейчас, мне кажется, самое время подкрепить все хвастливые заявления, которые я сделал в начале этой книги, когда клялся, что за свою жизнь повидал все значительные события из истории города, и рассказать о Великой Чуме. В конце концов, это должно быть интересно даже тем, кого не волнуют политика и театр. Великая Чума была, если не считать еще одного случая, самым занимательных из всех событий, сформировавших мою жизнь, а посему я могу просто описать ее, не упражняясь лишний раз в остроумии, чтобы привлечь ваше внимание. К большому моему облегчению, кстати.

Как ни странно, из большой исторической важности того или иного события не следует, что оно оказало сколько-нибудь значительное влияние на жизнь современников. Помню, когда я был маленький, в нашей деревне жил старик, помнивший нашествие персов. Натурально, вы воображаете, что зрелище сожженного дотла Города и храмов богов, низвергнутых во прах, должно было оказать мощное воздействие на характер и развитие юноши — однако в данном конкретном случае все было совсем не так. По призванию он был мародером и вернулся в Город после общей эвакуации только затем, чтобы посмотреть, не побросали ли люди в спешки каких-нибудь ценных вещиц. Обнаружив, что вокруг кишмя кишат свирепого вида дикари с красными лицами и в золоченых доспехах, он проявил здравый смысл и зарылся в кучу угля, чтобы дождаться их ухода. Когда вспыхнул пожар, он выскользнул из угля и сбежал через дырку в стене с мешком, полным серебряных и золотых статуэток, обнаруженных в некоем доме в Керамике, которые позднее позволили ему выкупить долю в одной кузнице. Великое событие его жизни, полностью изменившее его взгляды на мир и людскую природу, произошло тогда, когда владелец этих золотых и серебряных статуэток изловил его и вверг в тюрьму.

Великая Чума, стало быть, разразилась в самом начале войны и продлилась два или, может быть, три года. Буду честен с вами и признаюсь, что мои воспоминания о том периоде перетекают одно в другое, поэтому по моим ощущением чума заняла где-то около недели; но надо иметь в виду, что я был юн, а ведь просто удивительно, как быстро в этом возрасте привыкаешь к самым необычным вещам. Недавно я слышал историю войны в изложении одного чрезвычайно образованного и ученого господина — какое-то время он был военачальником и отправился в изгнание вследствие ужасной ошибки; посему он удалился в некий тихий маленький городок на нейтральной территории, где и принялся сочинять свой монументальный труд — «

Конечно, любой в Афинах готов поклясться, что переболел чумой и выжил; по каким-то причинам это рассматривается как доказательство высоких моральных качеств и духовных заслуг, как будто вас испытали и признали годным сами боги. Даже тот маленький писака-стратег утверждал, что болел чумой, и надо отдать ему должное — его описание симптомов звучит по крайней мере узнаваемо. Впрочем, он пытался также создать впечатление, что присутствовал при произнесении всех самых знаменитых и важных речей того времени, а поскольку некоторые из них звучали одновременно в противоположных углах Греции, я серьезно сомневаюсь, что он успел выслушал каждую с восковой табличкой на коленях, занося на нее слова тот час же, как они покидали уста оратора. Что касается меня, то я совершенно уверен, что чумой я болел и спасло меня только вмешательство богов.

Чума прибыла в Афины на зерновозе и вскорости проявилась в квартале Зерноторговцев. Сперва никто не обратил на это особого внимания, поскольку большинство его обитателей были чужеземцами и более или менее никого не интересовали. Но вскоре зараза начала поражать горожан, и тут уж все сообразили, что у нас возникла большая проблема.

Не так давно я побывал в театре — кажется, это был второй день Ленай — засидевшись накануне допоздна с друзьями. Я так устал, что заснул еще до конца первой из трех трагедий и проснулся где-то на середине второй. Думаю, первая пьеса была о Эдипе, а вторая оказалась какой-то чепухой об Одиссее; честно говоря, я не очень хорошо ее запомнил. Так или иначе, проснувшись, я был уверен, что это все еще пьеса про Эдипа (не то чтобы это что-то значило для такого рода произведений), однако скоро осознал, что это не так. Я совершенно не мог понять, что происходит.

Постепенно я пришел к заключению, что трагедия как-то связана с Персеем и Горгоной, и основываясь на этом предположении, досмотрел до финального выхода хора. Через несколько недель кто-то случайно упомянул тему второй трагедии, и сперва я ему не поверил.

Учитывая этот печальный опыт, мне кажется, на данной стадии повествования я должен прояснить, что происходит — просто на тот случай, если кто-то из моих читателей забрал себе в голову, будто моя книга описывает события середины Персидской войны или правления диктатора Писистрата. Видите ли, я не могу со всей ответственностью предположить, что вам хорошо понятен фон этой истории, даже если вы афинянин; в конце концов, всем известно, что афиняне не особенно хороши в знании истории, и если нам хочется узнать, что произошло или кто что совершил два-три поколения назад, лучше всего спросить иноземца. Полагаю, это потому, что всю греческую историю творим мы, афиняне. И как плащ ткача обычно поношен, а дом горшечника наполнен побитой и неглазурованной посудой, так и афиняне относятся к основному своему экспортному товару с большим презрением и без малейшего интереса.

Тут, конечно, я сталкиваюсь с проблемой, откуда следует начать. Скажем, я бы с большим удовольствием перенес вас прямо в героическую эпоху, когда Боги открыто ходили среди людей, а Афина соперничала с Посейдоном за право стать патроном Города. В конце концов, это чрезвычайно просто — я бы мог заполнить этой чепухой весь свиток от начала до конца, ни разу даже не задумавшись — однако подозреваю, что вы бы быстро потеряли к нему интерес и погрузились в мысли об озимом ячмене и унавоживании виноградников. Взвесив все доводы, я склонен считать, что лучше всего начать где-то сразу после окончания Великой Отечественной Войны, во время которой все греки объединились, чтобы изгнать персидских захватчиков, а мир был совершенно иным.

Даже и до той войны мы, афиняне, не были способны вырастить у себя в Аттике достаточное для нашего прокорма количество еды, и когда персы вторглись в Аттику, разрушили город и выкорчевали или сожгли все наши виноградники и оливы, мы оказались в совершенно отчаянном положении. Как вы прекрасно знаете, лозе требуется по меньше мере пять лет, прежде чем она начинает плодоносить, а олива доходит до зрелости за все двадцать. Афинская экономика основывалась на экспорте вина и масла и на импорте зерна; единственным предметом экспорта помимо перечисленных было серебро, и все серебряные рудники принадлежали государству и сдавались в аренду богатым людям, а посему этот источник дохода никак нельзя было использовать на то, чтобы накормить народ.

Я знаю, есть такие люди, которым никакая история или поэма не в радость, если им не сказать, как выглядит герой. Думаю, это из-за недостатка воображения, поощрять каковой не следует; я, однако, могу их отчасти понять, поскольку сам был не чужд этого порока в детстве, когда посещал достойное презрения заведение, именуемое Школой Стратокла.

Целью существования этой организации было обучение потомков благородных фамилий декламации Гомера; в те дни царило всеобщее убеждение, что единственным навыком, который необходимо передать юноше перед тем, как он шагнет во внешний мир — это умение декламировать «Илиаду

»

и «Одиссею

»

наизусть, как те жалкие старикашки, которые зарабатывают этим на жизнь на ярмарках; имея намерения сделаться эстетом и литератором я никоим образом не мог с этим смириться. Для начала я не любил Гомера (я знаю, что говорить подобное — все равно как утверждать, что не любишь солнечный свет, но что поделаешь), а в том возрасте терпения на неприятные вещи у меня было гораздо меньше, чем нынче. Тем не менее, наставники в Школе Стратокла были, как на подбор, крупнее меня (полагаю, это единственное качество, на которое Стратокл обращал внимание при покупке рабов), а посему мне пришлось измысливать разные способы скармливать своему уму бесконечные тяжеловесные пассажи гекзаметром. Постепенно я пришел к идее персонификации каждого из протагонистов эпоса, сопоставляя их со своими знакомыми; таким образом я мог воображать известных мне личностей совершающими и изрекающими разные абсурдные вещи, обычные для героической эпохи — и тем существенно упростить свою задачу.

Например, в образе Ахилла, которого я презирал всем сердце, я представлял колбасника Менесикрата, красавчика с бешеным нравом, продающего колбаски с изрядным содержанием хрящей у Двора архонта. Агамемнон — хвастливый, жестокий, трусливый и тупой — гармонично сливался с самим Стратоклом, а его слабоумный братец Менелай до сих пор напоминает мне молодого раба Лисикла, одного из учителей. Школьный писец Тифон как никто другой подходил на роль скользкого интригана Одиссея — Одиссея из «Илиады

Все эти ненужные воспоминания служат лишь для того, чтобы подольше оттянуть момент, когда мне придется описать себя самого. Пока что мне удавалось оправдать отсутствие описания моей внешности в детстве на том основании, что это не имеет никакого значения — все дети в возрасте десяти лет выглядят совершенно одинаково, и не верьте никому, кто утверждает иное — а кроме того, чума сильно меня изменила.

Потеря мизинца была не единственным ее последствием. Нечто крайне неприятное случилось с мускулами левой стороны лица — думаю, они усохли, или как минимум перестали расти. С тех пор я разгуливаю по жизни с ухмылкой, вполне уместной для комедиографа, но чрезвычайно раздражающей для окружающих. Волосы, до того густые и вьющиеся, принялись выпадать целыми клочьями, как перья из дырявой подушки, так что к тринадцати годам я был лыс, как мрамор. Кроме того, рост мой тоже замедлился, так что сейчас я на целую голову ниже большинства мужчин. Мои руки, грудная клетка и плечи не налились мускулами и не стали красивы, и выглядел я слабее, чем был на самом деле. На самом деле я мог работать целый день не хуже кого другого, и неважно, что руки у меня были, как у девчонки; но красивым меня не назвал бы никто, и вокруг меня не кружили поклонники, как это случалось с другими мальчиками. Никто не дарил мне яблок или персиков по пути из школы, никто не бросал влюбленных взглядов в бане, и никогда у меня не появлялись вазы с надписью «

Эта книга довольно похожа на моего кузена по имени Амиклай, который обладал совершенно потрясающим чувством направления. Он и в сельской-то местности не очень уверенно себя чувствовал, а уж в Городе ориентировался не лучше слепца. Его положение усугублялось тем, что он при этом считал себя прирожденным навигатором и всегда настаивал, что можно срезать там или пройти вот тут, чего, конечно же, делать было нельзя. Но поскольку боги приглядывают за дураками, он отличался способностью в итоге добраться куда надо, несмотря на то, что делал все, чтобы этого не случилось.

Тоже самое можно сказать и обо мне, когда я пишу прозу. Начиная, я собирался поведать вам историю, затем принялся отклоняться на разные интересующие меня материи, и в итоге брожу вокруг да около; и тем не менее, извольте — вот мы здесь, строго по расписанию, в той точке, где я познакомился с Федрой и где начался долгий процесс сватовства. На самом деле, мы оказались тут чуть раньше, чем надо; поэтому, раз уж нам всем надо дожидаться, когда нас догонит основной поток моего повествования, я расскажу о том, как впервые столкнулся со спартанцами.

Как я сообщал незадолго перед тем, как перейти к Клеону, по результатам чумы в наследство мне достались обширные владения, и с тех пор как я понял, что это означает, ничто не могло отвратить меня от самоличной инспекции всей своей собственности. Филодем и Калликрат в целом одобряли это стремление, ибо достойный муж обязан испытывать интерес к своей земле и не перекладывать заботу о ней на управляющего или раба, и в итоге мы отправились в путь.

В нынешние времена со всеми этими слияниями владений и куплей-продажей земли по коммерческим соображениям дела обстоят совершенно иначе, чем тогда; в те дни земля переходила из рук в руки одним-единственным способом — по наследству, поэтому большинство владельцев более чем двух-трех акров располагало клочками земли там и сям по всей Аттике, и я не был исключением. Помимо земли моего отца в Паллене и Филе (это была хорошая земля даже притом, что лежала она в предгорьях), мне принадлежали наделы и участки от Празии до Элевфер и Оропа. И действительно, все эти наделы были мелкими — на некоторых из них нельзя было расстелить покрывало для пикника, не вторгнувшись при этом на земли как минимум двух соседей, но для меня это было совершенно неважно.

В общем, дядя с братом кое-как потакали моим капризам до Элевфер, но затем их терпение истощилось полностью, и я не могу их винить; я был, надо полагать, совершенно невыносим со своей самодовольной похвальбой. Я настаивал на необходимости проинспектировать каждый клочок до последней пяди, а время года уже было такое, когда разумные люди начинают перемещаться поближе к Городу. Мы успели осмотрели практически все за исключением крохотного участка на склонах Киферона — едва ли пол-акра размером — который вбросили просто в довесок к какому-то брачному соглашению примерно четыре поколения тому назад. В последний раз, когда кто-то удосужился посмотреть, на нем росло несколько жилистых старых олив.

Мы, афиняне, не склонны к оптимизму, но временами впадаем в него во имя священного хитроумия. Например: Декситей-книготорговец заказал мне историю моего времени за триста драхм в тот момент, когда История входила в моду, а бумага дешевела. Я принялся за дело и писал себе и писал, когда он явился снова и сказал, что раз моя жизнь так удивительна и так переполнена событиями, то было бы разумно опубликовать мою историю в двух томах. Поскольку одним из результатов моей долгой и удивительной жизни оказался здоровый скептицизм, я предположил, что он предпочитает два тома по драхме за каждый одному тому по драхме и три обола, и согласился.. В конце концов, меня это вполне устраивало, поскольку я был уверен, что Декситей останется с кучей нераспроданных копий первого тома на руках и забросит идею второго, и я, таким образом, получу триста драхм за половину работы.

Что ж, ни в чем нельзя быть уверенным наверняка, но я все-таки уверен, что Том Первый по-прежнему занимает большую часть сарая Декситея в Холлиде, где свитки потихоньку грызут мыши; тем не менее он только что заглянул ко мне, чтобы узнать, как продвигается Том Второй, и узнав, что вообще-то никак, принялся издавать невнятные звуки, указывающие вроде бы на возможный разрыв контракта. Его хитроумная душонка нашептывает ему, что если достаточное количество народа купит Том Второй, то они неизбежно захотят купить и Том Первый, чтобы узнать, с чего все началось, и таким образом ему удастся освободить сарай под запасы ячменя на зиму.

Лично я считаю, что рассуждения Декситея не вполне рациональны, но не мне спорить с таким сутягой, как Декситей из Холлиды. Я привожу этот неприятный эпизод лишь в качестве иллюстрации к особенностям афинского характера вообще, и одержимости моих сограждан хитроумными планами в частности.

Вы найдете ее уместной в том случае, если потрудились прочесть Том Первый, и припоминаете, что моя история оборвалась в канун отправки Великой Сицилийской Экспедиции. Я, однако, полагаю, что вы его не читали, и во имя Музы Истории и Декситея дам ниже краткую эпитому содержания этого тома. Прочитав выжимку, вы немедленно захотите прочесть полный текст, поэтому прежде чем начать, подскажу, что прилавок Декситея на агоре находится сразу слева от лавки щитов, если идти с Акрополя мимо Монетного двора. Скажите, что вы от Эвполида.

Я, Эвполид из Паллены, комедиограф, родился через тридцать восемь лет после разгрома персидского флота при Саламине и за одиннадцать лет до начала Великой Пелопоннесской войны между Афинами и Спартой. Я пережил чуму, которая погубила достославного Перикла, заболев, но выздоровев попечением Диониса, и в двадцать лет представил на драматическом фестивале свою первую пьесу, которая заняла третье место из трех. Я не успокоился и через некоторое время завоевал первое место с «

Алкивиад дураком не был. Он спрыгнул с корабля при первой же возможности и поспешил в Спарту, где ему ужасно обрадовались. Афиняне утешились, осудив и приговорив его к смерти

in absentia

, что было почти так же весело, как если бы он при этом присутствовал. Жаль, он не смог произнести ответную речь, но с другой стороны, его все-таки признали виновным, доказав без всяких сомнений, что именно он стоял за святотатством (что было бы не так просто, произнеси он ее).

Флот продолжил свой путь под командованием Никия, а мы сидели дома и в волнении ожидали вестей о падении Сиракуз. Однако проходили недели, новостей не было — и мы позабыли о Сицилии и стали ворчать, каким пустым в наши дни стал Город, и как трудно набрать народу на званый обед. Недели превратились в месяцы, новостей по-прежнему не было, и все на Рыночной площади были уверены, что Никий покончил с Сицилией и двинулся дальше, к Золотым Островам или к Островам Вечного Дождя.

Деньги, обещанные верными сицилийскими союзниками, не прибыли, и вскоре мы узнали, почему. Вы помните, что послов Алкивиада принимали в домах, где все было сделано из серебра; что ж, приходится признать — тут сицилийцы проявили завидное хитроумие. За неделю или около того до прибытия посольств они реквизировали все серебро и все деньги, какие имелись в их городах, и устроили афинским гостям впечатляющее представление. Затем, когда те отбыли в следующий город на их пути, серебро обогнало их, и сицилийцам оставалось только молиться, чтобы афиняне не заметили, почему это в Эгесте точно такая же серебряная посуда, как в Катане. Что же до городских сокровищниц, то они наполняли подвалы камнями и фигами, а сверху тонким слоем распределяли монеты, сыпля их более толстым слоем у входа.

Когда ярость, вспыхнувшая из-за того, что нас перехитрили какие-то сицилийцы, поутихла, мы решили считать обман проявлением провинциального чувства юмора и забыть о нем; в конце концов, казна Афины в Акрополе была полна чеканного серебра, и нельзя сказать, что мы тратили деньги — мы скорее инвестировали их, и несколько сотен талантов были небольшой ценой за власть над миром и уничтожение Спарты. Но все это вкупе с делом Алкивиада и отсутствием зримых успехов заставило народ беспокоиться за успех предприятия, чего раньше не случалось. Никому, однако, включая законченных параноиков, даже не приходило в голову, что экспедицию следует отозвать; думали только о том, что в свое время нужно будет кого-нибудь за что-нибудь наказать. Это было настолько близко к обычному состоянию умов, что вскоре и обсуждать стало нечего. Затем от Никия пришло письмо, которое сильно отличалось от его предыдущих, совершенно неинформативных посланий.

Существует, полагаю, целое искусство сочинения военных донесений; мою любимое, написанное, кажется, спартанским военачальником позднее в ходе войны, звучало примерно так: «Корабли утонули. Стратег мертв. Солдаты голодают. Не имеем ни малейшего понятия, что делать дальше. Советуйте». Письмо Никия было длиннее, но не сильно оптимистичнее.

Как ни странно, сейчас кошмары про Эпиполы мне почти и не снятся. Сразу по возвращении я видел их беспрерывно, но с годами они выцвели и их заменили составные сны, касающиеся широкого круга вопросов. Однако до этого они были чрезвычайно жизненными, и против обыкновения, проснувшись, я помнил их невероятно четко. И это имеет прямое отношение к тому, что я собираюсь рассказать дальше, ибо по прошествии всех этих лет невозможно с уверенностью отделить настоящие воспоминания от слегка подчищенной и усиленной их версии, предстающей нам в кошмарах. Поэтому те, кто хорошо знает это место, и способны заметить, что овчарня их моего рассказа невозможна в реальности, потому что это не овчарня, или в реальности эта овчарня переполнена и спрятаться в ней невозможно, или на ее месте располагается откос с несколькими не относящимися к моему рассказу оливами, пусть придержит эти сведения при себе. Мои Эпиполы имею примерно такое же отношение к реальному холму, как Ахилл Гомера — к реальному человеку, кем бы он не был. Недостаток точности компенсируется более чем равноценно авторским взглядом, а всякая коррекция реальности в строго литературном смысле необходима.

Сразу после первой стражи мы получили приказ выдвигаться и потащились вверх по крутым склонам холма, стараясь производить как можно меньше шума. Звук, возникающий от передвижения огромной, тщательно скрывающей возбуждение армией, пытающейся производить как можно меньше шума, буквально оглушает, особенно если вы не в себе от ужаса, и перспективы остаться незамеченной для такой огромной толпы казались, выражаясь очень умеренно, неопределенными. Тем не менее, нам это удалось — во всяком случае, я не припоминаю никаких признаков наличия сиракузских сил. Тут надо иметь в виду, что я с трудом различал в темноте собственные ноги, несмотря даже на удивительно яркую луну, и поэтому вряд ли мою точку зрению можно считать релевантной. Каждый раз, когда мне случалось топнуть или пнуть камень, я сжимался в ожидании неприятельского радостного рева, но его все не было. Мог ли я расслышать этот самый рев поверх шума, создаваемого несколькими тысячами старающихся остаться незамеченными афинян - это другой вопрос.

Мы не столько атаковали сиракузский форт, который являлся нашей основной цель, сколько случайно наткнулись на него в темноте. Говоря точнее, мы дважды прошли мимо него и возвратились назад, и плотник с севера Аттики, шедший сразу за мной, ворчал, что нам нужно послать кого-нибудь в Сиракузы разузнать дорогу, и вдруг он возник прямо перед нами — более-менее круглая груда камней, вроде козьего загона-переростка, на фоне черно-синего неба.

Я ожидал увидеть что-то несколько более величественное — таксиарх упоминал «форт», и я представлял себе этакий миниатюрный Персеполис, стены с башнями и ворота с резными львами — и при виде этой шаткой конструкции сильно приободрился. Демосфен, наверное, так обрадовался, что нам удалось, наконец, отыскать это проклятое сооружение, что наплевал на тактические изыски (а он, как вы помните, был настоящим экспертом по взятию укреплений), проорал что-то в том смысле, что давайте-ка

Могу представить, что почувствовали сиракузцы. Они совершенно определенно спали, а вам самим знакомы ощущения, возникающие, когда вас внезапно будят и сразу требуют принять ужасно важное решение. Ум ваш отказывается функционировать; вы застываете в неподвижности, пытаясь как-то свести в одно целое поступающие данные, чтобы понять хотя бы, кто вы и что с вами происходит. Затем, как только в вашем мозгу формируется более-менее последовательная схема действий, вы приступаете к ее реализации, какой бы дурацкой она не была. Вышло, впрочем, так, что решение сиракузцы приняли совершенно логичное — они дунули от нас во все лопатки. К несчастью для них, они выбежали прямо на отряд под командованием Эвримедона, который заблудился во тьме и как раз бродил с другой стороны форта, пытаясь его найти.

На следующий день явились глашатаи сиракузцев, чтобы объявить перемирие для сбора тел, как того требовал обычай. Попутно они поблагодарили нас за огромное количество доспехов и оружия, пожертвованное нами на военное строительство Сиракуз; если у нас есть еще, они не откажутся от дополнительных поставок, несмотря даже на то, что их запасы уже превышают нужды, включая возведение полагающихся трофеев — в случае чего они всегда могут продать излишки своим спартанским союзникам.

Думаю, из-за катастрофы на Эпиполах Никий на некоторое время повредился в уме. Что касается Демосфена, то он, не будучи дураком, понимал, что у нас не осталось ни единого шанса взять Сиракузы, и лучшее, на что мы способны — это убраться домой, пока можем. Сиракузцы после победы определенно набрались нахальства и могли попробовать побить нас на море, где мы по-прежнему обладали преимуществом — чисто теоретическим. Но Никий не желал и слышать об этом — он и шагу не ступит без приказа из Афин, поскольку его, без сомнения, ожидает суд и казнь, едва он сойдет на берег в Пирее, а сам он слишком стар и измучен, чтобы искать спасения в Спарте. Кроме того, он располагал надежной информацией из Сиракуз, согласно которой олигархическая фракция (которая была по-прежнему довольно сильна) серьезно озабочена усилением демократов в результате достигнутой победы и готова оказать нам содействие любыми доступными средствами. Как Никий об этом узнал, учитывая, что после битвы прошло всего лишь несколько часов, никто понять не мог; но он был тверд в отказе отводить армию — а впрочем, говорил, он, Демосфен может делать, что ему угодно. Эти двои спорили часами, в то время как их младшие коллеги Менандр и Эвримедон вносили посильный вклад в дискуссию, время от времени заявляя: «доводы обеих сторон довольно сильны» и «меня не спрашивайте, решать вам».

Итак, мы оставались на месте, коротая время за сбором и похоронами наших мертвых. Нетрудно представить, какое это было тоскливое занятие, но почему-то на меня оно действовало гораздо менее угнетающе, чем на моих соратников. Я держался подальше от того места, где был убит Зевсик, в остальном же не отлынивая от скорбного труда, который были к тому же и физически тяжелым — это может подтвердить любой, кому довелось им заниматься. Помню, однако, что торжественной, помпезной церемонии захоронения павших героев по обычаю афинян не проводилось — мы просто выкопали несколько больших круглых ям на манер зернохранилищ и свалили в них тела; ямы оказались недостаточно глубокими, а нас уже так тошнило от всего этого дела, что мы не стали рыть дополнительные ямы, а просто упаковали павших поплотнее и насыпали сверху каменные курганы, чтобы собаки не добрались. Многие, в том числе Калликрат, пришли в отчаяние от такого решения, но мне было совершенно все равно.

Я даже поленился вышибить из Аристофана дух, встретив его на следующий день, хотя, если по чести, это был мой прямой долг. Нечего и говорить, что он с головой погрузился в организацию кампании по импичменту стратегов, целью которой являлись осуждение и арест Никия, Демосфена, Менандра и Эвримендонта сразу по возвращении домой. Такая кампания — неизбежный элемент военных действий афинской армии; часто она набирает ход еще до первой битвы, а в исключительных случаях председатель и исполнительный комитет избираются прямо в Пирее, во время погрузки на корабли. В общем, Аристофан оказался в своей стихии, прорабатывая список претензий с опытными политическими консультантами и полируя обвинительную речь; бросали жребий и ему выпал всего лишь какой-то Эвримедон, что должно было его разочаровать. Думаю, он рассчитывал на Никия или Демосфена, которых в свое время бесстрашно защищал в Театре. Так или иначе, Аристофану хватило наглости отрицать, что он вообще видел меня на поле боя, не говоря уж о том, что мое вмешательство спасло его от смерти.

Прошло несколько дней и стало казаться, что Демосфену удалось уговорить Никия — он напирал на их ответственность за жизни людей, а что касается их самих, то чему быть — того не миновать. Он выбрал правильный подход к Никию, и скоро по лагерю из надежных источников распространились слухи, что мы отчалим в ближайшее время. Ясное дело, настроение сильно улучшилось. Армия досыта наелась Сицилией в частности и Великой Пелопоннесской войной вообще; думаю, реакция была оказалась такой острой из-за завышенных ожиданий и надежд, питаемых в предшествующие экспедиции дни и превратившихся в итоге в глубокое отчаяние. Люди снова начали говорить о противнике (никто не упоминал о нем с самой битвы) и некоторые горячие головы уже заявляли, что в следующий-то раз мы покажем этим козлам. По мере того, как слухи прибавляли в достоверности, только закаленные пессимисты отказывались им верить, а лагерь возвращался к жизни и к чисто афинскому к ней отношению. Поверив, что скоро мы окажемся дома и в безопасности, люди начали говорить, что бежать вот так, поджав хвост — чистый позор, и следовало бы остаться и предпринять еще одну попытку, желательно при свете дня и определенно на море, где наше превосходство не подлежит сомнению. Они так красноречиво, в истинно афинском духе, отстаивали свою точку зрения, что убедили многих, и скоро эти речи дошли до Никия. Никий опять был сбит с толку: не является ли его долгом предпринять последнюю попытку спасти честь и доброе имя Города? Допустимо ли вообще санкционировать это позорное отступление? Предоставили ли капитаны судов еженедельные отчеты по рационам? И так далее.