В нашей семье все женщины имели обыкновение вести дневники. Бабушка вела дневник, и матушка переняла от нее эту привычку. Я помню, как матушка сказала однажды, что, когда ведешь дневник, проживаешь жизнь полнее. Если не можешь чего-то запомнить, много теряешь, и даже память способна так искажать события, что если вспоминаешь случившееся когда-то, все воспринимается в совершенно ином свете. Но если все записать с душевным волнением того момента — именно так, как событие произошло, его можно вспомнить до мельчайших подробностей, его можно оценить и, может быть, лучше понять. Так ты не только сохраняешь ясную картину какого-нибудь события, имеющего для тебя значение, но и можешь лучше понять себя.

Итак, начну с месяцев, последовавших за нашей славной победой над испанцами, что вполне оправданно, ибо это было поворотным моментом в моей жизни. В это время мы все пребывали в состоянии, которое, я думаю, можно назвать эйфорией. Мы вдруг осознали, как близки мы были к несчастью. Мы никогда не верили, что нас могли покорить, и, может быть, именно эта величайшая и благородная уверенность и привела нас к победе, но в то же время мы прекрасно представляли, что могло означать для нас поражение. Мы слышали рассказы об ужасных вещах, происходящих в Нидерландах, где народ противостоял мощи Испании. Мы знали, что когда Армада отплыла от своих родных берегов, она несла с собой орудия не только войны, но и пыток. Испанцы пытали и заживо сжигали тех, кто отказывался принять их религию; мы слышали, что людей зарывали по горло в землю и оставляли умирать. Не было конца рассказам о страданиях, и это могло быть нашей судьбой, если бы они пришли! Но мы их победили: по всему побережью валялись обломки их кораблей, приливы уносили их в море, может быть, некоторые вернулись в Испанию. А мы остались на нашей прекрасной цветущей земле, с доброй королевой Елизаветой, которая теперь в безопасности пребывала на своем троне. Это было время, когда радовались все англичане, и больше всего — мужчины и женщины Девона. Мы были людьми моря, и именно наш Фрэнсис Дрейк, который больше других заслуживает похвалы, спас нашу страну.

Капитан Джейк Пенлайон, мой отец, пребывал в состоянии величайшего воодушевления. Крепкий, сильный, безрассудно смелый, нацеленный на полное изгнание испанцев с морей, презирающий слабость, уверенный в правоте своих взглядов, высокомерный, искренний, не кланяющийся ни перед кем — я всегда считала его типичным представителем своего времени. В детстве я ненавидела его, потому что не могла понять отношений, установившихся между ним и матерью. Я самозабвенно любила ее, но любовь моя была покровительственной, мне хотелось ее защитить, и только сейчас я поняла, как она его любила! По моей девичьей неопытности я не правильно судила об их отношениях: казалось, они постоянно конфликтовали, но сейчас, став взрослее, я поняла, что эти баталии придавали остроту их жизни, и, хотя временами казалось, будто им доставляло удовольствие мучить друг друга и для них невозможно было жить в согласии, в разлуке они были глубоко несчастны.

К моему отцу нельзя было относиться равнодушно, поэтому сейчас, когда я перестала ненавидеть и презирать его, я вынуждена была полюбить его, даже гордиться им. А он — он не терпел меня, потому что я не была мальчиком, но теперь пришел к выводу, что его дочь лучше любого мальчика, и я чувствовала ему даже нравилось, что я была девочкой. Моя трехлетняя сестра Дамаск была слишком мала, чтобы представлять для него интерес, но он уже не хотел мальчиков, потому что знал: их не могло быть, и он довольствовался своими незаконными сыновьями. Моя матушка, бывало, говорила, что он рассеял их по всему свету, и он не отрицал этого. Трое, которых я знала, были Карлос, Жако и Пенн. Карлос женился на Эдвине, владелице Труинд Грейндж, соседнего особняка, который она унаследовала от своего отца. Она была нашей дальней родственницей, так как ее мать была удочерена моей бабушкой. Жако и Пенн жили с нами, когда не были в море. Жако был капитаном одного из кораблей моего отца, а Пенн, которому было семнадцать — на год меньше, чем мне, тоже уже ходил в море.

Мы так долго жили с чувством страха перед испанцами, что без этого чувства наша жизнь внезапно показалась пустой, и, хотя я захотела завести дневник, записывать было почти нечего. Неделями приходили сообщения о том, что случилось с Армадой. Корабли постоянно выносило на берег, команды их страдали от голода; многие утонули; некоторые достигли берегов Шотландии и Ирландии, и поговаривали, что их приняли так негостеприимно, что для них лучше было бы утонуть. Мой отец бурно выражал свое одобрение.

Ночь мы провели в «Отдыхе путника», хотя поспорили с матушкой, должны ли мы останавливаться в этой гостинице. Маловероятно было, что мы опять встретим этого противного Колума, а миновать хорошую, проверенную гостиницу из-за глупых страхов нам не хотелось.

Хозяин обрадовался, увидев нас. Нам была опять предоставлена Дубовая комната, и в ту ночь нас никто не потревожил. Мы с удовольствием поели, выспались в удобной кровати в комнате с дубовыми панелями. Правда, среди ночи я проснулась и лежала в полудреме, прислушиваясь, не раздастся ли стук в окно. Ничего не произошло, да и как могло? Тот человек был далеко.

На следующее утро мы уехали. Погода изменилась, ветер развеял туман и нагнал тучи. Моросил мелкий дождь, что было, конечно, лучше, чем ливень, но все-таки задерживало нас в пути. Очень скоро стемнело, и мы решили, что нам лучше где-нибудь остановиться на ночь, даже если придется вернуться домой на день позже.

Мы ехали по извилистой тропинке — один конюх впереди нас, другой позади, когда услышали стук копыт. В течение последних двух часов мы никого не встретили.

— Никто и носу не покажет из дому в такой день, — сказала матушка, — если в этом нет необходимости.

Прошло Рождество. Как всегда, были обычные торжества, хотя отец сказал, что завершение этого победного года должно быть отпраздновано по-особому. С той ночи прошло уже больше месяца, но она еще мучила меня. Матушка заметила, что я изменилась, и спросила, не заболела ли я? Я уверила ее, что здорова, и опять ничего не сказала. Это было странно, ибо раньше я всегда делилась с ней, но сейчас я не могла говорить.

Мы украсили большой зал остролистом и плющом. Было много песен, танцев, играли в карты и кости. Слуги радовались этому, потому что им разрешались такие игры только на Рождество, поэтому, как и все запретное, это доставляло еще большее удовольствие. Существовал закон, запрещавший ремесленниками и слугам играть в азартные игры, что, по нашему мнению, было для их же блага. Конечно, состоятельный человек мог делать все, что захочет. Отец любил играть, он по натуре был игрок и поэтому снисходительно относился к слугам, нарушавшим этот закон. Поэтому Рождество отмечали игрой в кости, картами, всякими представлениями, маскарадом, и все было так, как, я помню, было всю мою жизнь.

— В прошлое Рождество, — сказала матушка, — страх перед испанцами, как черная пелена, висел над нами. В этом году мы свободны.

Хотела бы я чувствовать себя свободной! Пелена еще чернее висела надо мной, ибо национальное бедствие не так поражает нас, как личное.

К празднику Нового года, помня наше приглашение, должны были приехать Лэндоры. Любящий похвастать своими владениями, отец пожелал поразить их своим богатством. Матушка резко заметила, что Лэндоры сами богаты и этим их не удивишь, особенно если это богатство будут специально совать им в нос. Но отец все делал так, как хотел. Я знала, что ему не терпелось поделиться перспективами своих новых деловых интересов.

Колум и я ехали в замок Пейлинг. В это утро была вторая церемония, на этот раз с обычными торжествами. Отец был очень доволен.

— Озорница! — кричал он мне. — Именно такого я л ожидал от тебя! И уже носишь моего внука? Смотри, будь осторожна, иначе тебе будет худо!

— Это может быть девочка, отец, — сказала я.

— Так значит, ты собираешься стать такой, как твоя мать? Не сможешь рожать мальчиков? Посмотрим. — Подбородок его двигался от удовольствия — я с детства помнила этот жест. Даже когда он сердился на меня, кричал, ругал, если я видела, что подбородок его двигается, то знала, что втайне он забавлялся. Так было и сейчас.

«Помни о моем внуке!» — стало его любимой фразой. Он был в хорошем настроении, ему нравился Колум.

Тревожные мысли о Мелани Лэндор не давали мне покоя, я не могла выбросить ее образ из головы. Я ясно представляла ее в этом замке, потому что видела портрет. Странно, какое впечатление он произвел на меня? Я не могла забыть боль в глазах ее матери, я слышала ненависть в ее голосе, когда она сказала: «Ее убили!» И Дженнет: «Иногда она боялась, что он избавится от нее».

Почему Колум женился на ней? Любил ли он ее? Красивая, невинная молодая девушка, а он любил невинность. Ему нравилась моя невинность, и он получал дикое удовольствие в ее разрушении, как в ту первую ночь, которую я провела в замке Пейлинг.

Я думала о нем, этом человеке, который был отцом моего ребенка. А если бы мне не удалось родить, как, не удалось Мелани Лэндор? Он был доволен мной постольку, поскольку я дала ему то, что он хотел?

Мелани не выходила у меня из головы. Я искала каких-нибудь знаков ее пребывания в этом замке. Когда я гуляла на крепостном валу и смотрела на море, я думала о ней, стоящей здесь, и о страхе, который довлел над нею. Как будто она ходила рядом со мной, появляясь вдруг, чтобы бросить тень на мое счастье. Бедная, хрупкая Мелани, которая не смогла угодить мужу и поэтому умерла! Нет, не поэтому: она умерла при родах, многие женщины так умирали, нельзя винить мужа за это.

В моей голове звучал горячий шепот ее матери: «Ее убили!» — но я должна учитывать горе матери! И как странно, что она сестра Фенимора. А почему странно? Они были соседями, а браки заключались среди людей их положения.

Рождество никогда не приносит мне радости. Я не могу забыть, что именно тогда умерла моя мать, и, хотя это случилось шесть лет тому назад, я это помню так же ясно, как в первое же Рождество после ее смерти.

Мне было тогда десять лет. Был очень веселый рождественский день. В замке были артисты, мы играли пьесу, все танцевали, пели и играли на музыкальных инструментах.

Я часто думаю, что, если бы я была с матерью в ту ночь, ничего бы не случилось. Несколько ночей до этого мы спали вместе, а потом заболела Сенара, и я осталась с ней.

Я вспоминаю те ночи, когда мама так радовалась, что мы вместе. Я тогда была совсем маленькая, а дети не все понимают. Я вспоминаю, как она прижимала меня к себе, как для нее было важно, что я с ней рядом.

А на следующее утро она была мертва. Нашла ее Дженнет. У меня в голове прокручивается вся кар тина: как я услышала крик Дженнет, как она прибежала ко мне, и я не могла добиться ничего от нее. Я побежала в мамину комнату, а там она… лежала на кровати. Мать была не похожа на себя — такая неподвижная и холодная, когда я потрогала ее лицо. И странно: ничто не указывало на причину ее смерти.

Приготовления к свадьбе вызвали большое волнение. Коннеллу нравилось быть в центре внимания, но мне казалось, что он не любил Мелани. Сенара сказала:

— Как он мог полюбить? Он любит только себя. Нельзя любить двоих, а я уверена в этом: Коннелл всегда будет предан… себе.

Но что бы Коннелл ни чувствовал, ему нравилась мысль о предстоящем браке.

Мы так и не узнали, кто положил камень на могилу неизвестного моряка. Странно, но отец не стал доискиваться истины, как я ожидала, только допросили служанок, устроивших переполох во время обеда, но ничего нового они не сказали. Отец пожал плечами и сказал, что это была чья-то шутка, и он все равно узнает, кто был виновником. Может быть, волнение предстоящей свадьбы заставило людей на время забыть об этом, но потом и кладбище включили в те части замка, где ходят призраки.

Сенара, Мэри, портниха и я опять хлопотали по поводу новых платьев. Я очень волновалась, думая о предстоящей встрече с Фенном. Сенара, зная об этом, дразнила меня, когда мы оставались в спальне одни.

Это было опять на Рождество. Мне было восемнадцать, а Сенаре шестнадцать. Мачеха пригласила в замок гостей. Очевидно, она мечтала найти нам мужей, особенно мне, поскольку я была старше.

В последнее время Сенара любила уходить из дома одна. Думаю, что она ездила на лошади в Лейден-холл. Она все больше интересовалась новой сектой, члены которой именовали себя пуританами. Это забавляло меня, поскольку я не знаю никого, кто был бы так не похож на пуританина, как Сенара.

Она вынула перо из шляпы для верховой езды, ее лицо изображало скромность, хотя это совсем не сочеталось с глазами, в которых мелькала озорная искра. Я, конечно, никогда не была полностью уверена в Сенаре. Она разговаривала со мной о пуританах и часто при этом огорчалась.

— Они хотят, чтобы все было как можно проще, Тамсин, — говорила она. — И религия должна быть простой, разве нет? Неужели ты думаешь, что Богу нужны все эти церемонии? Конечно, нет, ему нужно поклоняться самым простым способом. Церковь всегда готова преследовать тех, кто не подчиняется ей.

— Ты, действительно, интересуешься этим, Сенара? — спросила я. — Ты изменилась с тех пор, как придумала потеряться у Лейден-холла.