Могу ли я объяснить, почему у меня возникло желание спрыгнуть с крыши многоэтажки? Конечно, я могу объяснить, почему у меня возникло желание спрыгнуть с крыши многоэтажки. Я ж не идиот какой-нибудь. Я могу это объяснить, поскольку ничего необъяснимого в этом нет: это было вполне логичное решение, результат долгих размышлений. Хотя о серьезности этих размышлений говорить не приходится. Это не значит, что это желание было моей прихотью — я лишь хочу сказать, что ничего особенно сложного или, например, мучительного в них не было. Скажем так: допустим, вы работаете… ну, не знаю… заместителем управляющего банка где-нибудь неподалеку от Лондона. И вы подумывали о том, чтобы уехать оттуда, а вам предлагают стать управляющим банка в Сиднее. Да, решение вполне очевидное, но ведь вы все равно сначала подумаете. По крайней мере, надо будет решить, по силам ли вам переехать, бросив друзей и коллег по работе, а также уговорить вашу жену и детей отправиться с вами. Можно было бы взять лист бумаги и набросать все «за» и «против». Итак:

И что вас тут держит? Гольф-клуб? Я вас умоляю. Конечно, почтенный возраст родителей заставит вас ненадолго задуматься, но не более того. Через десять минут вы уже будете звонить в туристическое агентство.

В общем, так все и было. Просто сожалеть было практически не о чем, а вот причин для переезда было великое множество. Единственным важным пунктом в списке «против» были дети, но я понимал, что Синди и без того не позволит мне с ними видеться. А пожилых родителей у меня не было, да и в гольф я не играл. И все же переезд в Сидней был сродни самоубийству. При этом ничего против жителей этого прекрасного города я ни в коем случае не имею.

Я сказала ему, что пойду в гости встречать Новый год. Еще в октябре сказала. Не знаю, рассылают ли люди новогодние приглашения еще в октябре. Наверное, нет. (Но откуда мне знать? Я с 1984 года не встречала Новый год в гостях. Джун и Брайан, жившие через дорогу, позвали меня в гости на Новый год, а на потом они переехали. И даже тогда я лишь заглянула на часок — после того, как он лег спать). Но больше я ждать не могла. Я начала об этом думать еще в мае или июне, и мне не терпелось сказать ему. Глупость, конечно. Он все равно бы не понял, точно бы не понял. Меня уверяют, что нужно с ним разговаривать, но я же вижу, что он ничего не понимает. Да и стоило ли нервничать? Я ведь просто собиралась рассказать ему о своих планах.

Как только я сказала ему про новогоднюю вечеринку, мне сразу захотелось исповедаться. Ведь я солгала. Солгала своему собственному сыну. Но это же была маленькая невинная ложь: я сказала ему, что буду встречать Новый год в гостях. Я все это выдумала, но подошла к вопросу серьезно. Я рассказала, куда пойду, почему я хочу туда пойти, почему меня пригласили и кто еще там будет. (Меня пригласила Бриджит, с которой мы в церковь ходим. Пригласила потому, что меня хочет видеть сестра Бриджит, с которой мы переписывались, — она как раз из Ирландии приедет. А хочу я пойти потому, что сестра Бриджит совершала паломничество в Лурд вместе со своей свекровью, и мне хотелось бы ее обо всем расспросить, чтобы как-нибудь отвезти туда Мэтти.) Но я не могла исповедаться, я знала, что мне все равно придется снова грешить, снова лгать — и так, пока не закончится этот год. Но лгать не только Мэтти, но и врачам, и… Хотя, в общем, больше-то и некому. Разве что в церкви кому-то или в магазине. А если задуматься, в этом есть что-то почти комичное. Если денно и нощно ухаживать за больным ребенком, то возможности грешить почти не остается, и я уже целую вечность не совершала ничего такого, в чем можно было бы признаться на исповеди. И вдруг я начала грешить, хотя даже не могла поговорить со священником, поскольку понимала: это все равно продолжится до самого последнего дня, когда я совершу самый страшный грех. (А почему это самый страшный грех? Вам всю жизнь говорят, что, покинув этот мир, вы отправитесь в Царствие Небесное. А единственное, что может помочь вам оказаться там поскорее, лишает вас возможности там оказаться. То есть вы, конечно, тогда как бы лезете без очереди. Но если попытаться пролезть без очереди на почте, то на вас неодобрительно посмотрят или скажут: «Простите, я пришел сюда раньше вас». Но вам никто не скажет: «Гореть вам за это в аду целую вечность» — это перебор.) Я продолжала ходить в церковь, но лишь потому, что, если бы я перестала там появляться, люди заподозрили бы недоброе.

По мере приближения заветной даты, я рассказывала ему о всяких мелочах. Каждое воскресенье я притворялась, будто узнала что-то новое — ведь именно по воскресеньям я встречалась с Бриджит. «Бриджит сказала, что будут танцы». «Бриджит беспокоится, что не все захотят пить вино или пиво, и решила еще купить чего-нибудь покрепче». «Бриджит не знает, сколько еды готовить — непонятно, кто из гостей успеет поесть дома, а кто придет голодным». Если бы Мэтти мог хоть что-то понимать, он бы принял Бриджит за сумасшедшую — нужно выжить из ума, чтобы столько волноваться из-за небольшой вечеринки. Каждый раз, когда мы встречались с ней в церкви, я краснела. Я, конечно, хотела спросить ее, что она делает на Новый год, но так и не спросила. Ведь если бы она действительно собирала гостей, то могла бы решить, что после такого вопроса должна меня пригласить.

Теперь, вспоминая все это, я стыжусь. Не лжи — лгать я уже привыкла. Стыжусь того, насколько жалко это выглядело. В какой-то день я дошла до того, что принялась рассказывать Мэтти о том, какую ветчину Бриджит собирается купить для бутербродов. Но я на самом деле думала об этом вечере, и я рассказывала о нем, ничего особенного при этом не говоря. Пожалуй, в каком-то смысле я даже поверила в реальность Нового года у Бриджит, как люди в итоге начинают верить в реальность происходящего в книге. Время от времени я задумывалась: что надену, сколько выпью, во сколько уйду, поеду ли на такси. Что-то из этой серии. В итоге появлялось ощущение, будто я там уже побывала. Правда, сколько я ни воображала себе тот вечер, не могла представить себя беседующей с кем-нибудь из гостей. И у меня ни разу не возникло желания остаться там подольше.

Я была на вечеринке в заброшенном доме. Паршивая оказалась вечеринка: там были одни старые хиппи. Эти извращенцы сидели на полу с огромными косяками, пили сидр и тащились под регги. В полночь один из них из чистого сарказма захлопал в ладоши, кое-кто засмеялся, и больше ничего, — замечательно, и вас тоже с Новым годом. Даже если бы вы пришли на эту вечеринку самым счастливым человеком в Лондоне, в пять минут первого вам бы очень захотелось сигануть с крыши. А я была далеко не самым счастливым человеком в Лондоне. Это уж точно.

Я пошла туда только потому, что там будет Чез — это мне рассказал кто-то из однокурсников. Но Чеза там не оказалось. Я не переставая звонила ему на мобильный, но он был выключен. Когда мы расстались в первый раз, он назвал меня маньячкой, но, по-моему, «маньячка» — это слишком резкое слово. Разве можно так называть человека только за то, что он звонит, оставляет записки, пишет по электронной почте и приходит к тебе домой. А на работу я к нему приходила только два раза. То есть три, если считать рождественскую вечеринку, но она не считается, он все равно собирался взять меня с собой. Я же не ходила за ним по пятам повсюду, не выискивала его в магазинах и все такое. Да и вообще, разве можно обвинять человека в том, что он маньяк, если он просто хочет объяснений. Требовать объяснений — это почти то же самое, что и требовать вернуть долг, причем далеко не три пенса. Пятьсот-шестьсот фунтов, не меньше. Если бы вам кто-то был должен как минимум пятьсот-шестьсот фунтов и избегал вас, то вы бы точно приходили к этому человеку поздно вечером, когда он уже точно должен быть дома. Если речь идет о таких суммах, становится не до шуток. Люди нанимают сборщиков долгов и даже ломают должникам ноги, но я до такого не дошла. Я сдержалась.

И хотя я сразу поняла, что на этой вечеринке его нет, я все же осталась ненадолго. А куда мне еще было идти? Мне было жаль саму себя. Это ж надо еще умудриться, чтобы в восемнадцать лет тебе было негде больше встретить Новый год, кроме как в каком-то дурацком заброшенном доме в компании совершенно незнакомых людей. А у меня вот получилось. Я легко завожу друзей, но потом достаю их. Не знаю, как и почему так выходит, но факт остается фактом. В итоге не остается ни людей, ни вечеринок.

И Джен я достала — это точно. Она исчезла, как и все остальные.

Последние пару месяцев я из чистого любопытства читал в интернете уголовные дела о самоубийствах. И почти всегда следователи там пишут одну и ту же фразу: «Покончил с собой, находясь в неуравновешенном состоянии». А потом уже идет история бедняги: жена спала с лучшим другом, потерял работу, дочь погибла в автокатастрофе несколько месяцев назад… Эй, господин следователь, у вас все дома? Простите, дорогой друг, но неуравновешенность тут ни при чем. Я бы сказал, вполне взвешенное решение. Сначала случается одно, потом другое, затем третье, и жизнь становится настолько невыносимой, что путь только один — на ближайшую многоэтажную парковку в семейном автомобиле, не забыв прихватить резиновый шланг достаточной длины. Разве не так? И в деле следователю, наверное, стоит писать так: «Покончил с собой, находясь в здравом уме и трезвой памяти. Самоубийство стало результатом глубоких размышлений о жизни, от которой остались одни гребаные обломки».

Но в газетах мне не раз попадались заметки, которые не оставляли сомнений в том, что самоубийца свихнулся, перед тем как покончить с собой. Что-нибудь из серии: «Форвард „Манчестер Юнайтед“, недавно помолвленный с победительницей последнего конкурса Мисс Швеция, добился уникального успеха, в течение одного года став обладателем Кубка Футбольной Ассоциации и „Оскара“ в номинации „Лучший актер“. Права на экранизацию его дебютного романа были выкуплены Стивеном Спилбергом; сумма сделки не разглашается. Футболист повесился на балке в собственной конюшне, где и был обнаружен одним из конюхов». Таких уголовных дел я, конечно, не видел, но если счастливые, талантливые, состоявшиеся люди сводят счеты с жизнью, то можно с уверенностью констатировать, что с душевным равновесием у них не очень. Я не утверждаю, что если помолвиться с Мисс Швеция, получить «Оскара» и играть при этом за «Манчестер Юнайтед», то это даст иммунитет против депрессии — ни в коем случае. Я лишь хочу сказать, что так полегче. Да вы на статистику поглядите. У вас есть все предпосылки к тому, чтобы наложить на себя руки, если вы только что развелись. Или если вы страдаете анорексией. Или если вы безработный. Или если занимаетесь проституцией. Если вы побывали на войне, если вас изнасиловали, если вы потеряли близкого человека… Существует великое множество факторов, которые толкают людей за грань, и все эти факторы сводятся к одному: вы чувствуете себя последним ничтожеством.

Два года назад Мартин Шарп не оказался бы на краю крошечного выступа, не глядел бы вниз, на бетонную дорожку, с высоты тридцати метров, и не прикидывал бы, успеет ли он услышать хруст своих костей, ломающихся на мелкие осколки. Ведь два года назад Мартин Шарп был другим человеком. У меня была работа. У меня была жена. Я еще не переспал с пятнадцатилетней девочкой. Не сидел в тюрьме. Не объяснял своим маленьким дочерям, почему на первой полосе одного из таблоидов появилась статья под заголовком «Извращенец!» и фотография, на которой я валяюсь прямо у дверей одного известного лондонского ночного клуба. (Интересно, что написали бы журналисты, если бы я все же спрыгнул с крыши? Наверное, что-нибудь вроде «Последний шаг извращенца». Или, может, «Мартин Шарп. Финальные титры».) До того, как все это произошло, у меня, надо признать, не было особенного повода рассиживаться на краю крыши. И не говорите мне про неуравновешенное состояние — нормальное у меня было состояние. (Да и вообще, как понимать это словосочетание: «неуравновешенное состояние»? Это что, научный термин такой? Или там, в голове, действительно штормит, и мозг покачивает то вверх, то вниз, словно по шкале, с помощью которой можно определить силу безумия.) Решение убить себя было рациональной и логичной реакцией на целый ряд неприятных событий, сделавших мою жизнь невыносимой. Да-да, я знаю: психиатры уверяли бы меня, что могут мне помочь, но изрядная доля вины лежит на этой чертовой стране. Здесь никто не хочет отвечать за свои поступки. Всегда виноват кто-то другой. Ай-ай-ай, какие все нехорошие. А я оказался одним из тех редких людей, которые не видели никакой связи между моим детством и тем, что я трахнул пятнадцатилетнюю девочку. Я отчего-то думаю, что переспал бы с ней вне зависимости от того, вскармливали бы меня грудью или нет. Настало время расплачиваться за то, что я сделал.

А сделал я очень простую вещь — я спустил свою жизнь в унитаз. В буквальном смысле спустил. То есть не совсем в буквальном. Я, конечно, не обратил свою жизнь в мочу, она не оказалась в мочевом пузыре, ну и так далее. Но меня не покидало ощущение, что я ее именно спустил, как, бывает, спускают деньги. У меня была жизнь, в которой были дети, жены, работы и множество других обычных вещей, а я каким-то образом умудрился все это растерять. То есть нет, я понимал, куда все это делось, — когда спускаешь деньги, тоже понимаешь, куда они деваются. Я разменял детей, жену и работы на молоденьких девочек и ночные клубы, и за все это надо было платить. Но, расплатившись, я вдруг понял, что моей прежней жизни больше нет. Что я терял? В ту новогоднюю ночь я бы распрощался лишь с затуманенным сознанием и кое-как функционирующим пищеварительным аппаратом — тоже, конечно, признаки жизни, но не более чем признаки. Я даже не особенно грустил. Я лишь чувствовал себя глупо, а еще я был очень зол.

Поскольку дело было тридцать первого декабря, из приюта за ним приехали на машине «скорой помощи». За это надо было платить дополнительно, но я не возражала. Да и как я могла возражать? В конце концов, ухаживая за Мэтти, они потратили бы куда больше, чем я им заплатила. Я платила за одну ночь, а им пришлось бы платить до конца его дней.

Я думала, не спрятать ли вещи Мэтти, чтобы не возбуждать подозрения, но откуда санитарам знать, чьи это вещи. Они могли подумать, что у меня куча детей, так что я не стала ничего прятать. Два молоденьких санитара приехали часов в шесть и покатили инвалидную коляску в сторону двери. Я даже не могла тогда расплакаться, поскольку санитары заподозрили бы что-нибудь — они-то думали, что я заберу его завтра в одиннадцать часов утра. Так что я лишь поцеловала его в лоб и сказала вести себя хорошо. Только когда его увезли, я перестала сдерживаться и заплакала. Я плакала целый час. Да, он загубил мою жизнь, но от этого он не переставал быть моим сыном, а я даже не попрощалась с ним по-человечески, хотя видела в последний раз в жизни. Какое-то время я провела перед телевизором, выпив пару бокалов хереса, — я знала, что на улице будет холодно.

Простояв на автобусной остановке десять минут, я решила пройтись пешком. Понимание того, что ты собираешься умереть, придает мужества. Я не горела желанием идти туда пешком на ночь глядя, когда на улицах полно пьяных, но какое это уже имело значение? Правда, потом я забеспокоилась, что на меня могут напасть, но не убить, оставив умирать на улице, а я не умру. Меня отвезут в больницу, где выяснится, кто я такая, и про Мэтти врачи бы тоже узнали. Все мои многомесячные приготовления пропадут впустую, и, выписавшись из больницы, я останусь должна не одну тысячу фунтов за лечение, а где мне взять такие деньги? Но на меня никто не напал. Пара человек поздравили меня с Новым годом, но не более того. А ведь на самом деле гулять по улицам не так уж и опасно. Я еще подумала: забавно понимать это сейчас, в последние минуты жизни, которую я провела в постоянном страхе перед всем, чем только можно.

Я никогда здесь раньше не была. Разве что проезжала пару раз мимо на автобусе. Я даже не была уверена, открыт ли проход на крышу Топперс-хаус, но дверь оказалась открытой, и я просто пошла вверх по лестнице, пока она вдруг не кончилась. Не знаю, почему мне раньше не приходило в голову, что нельзя просто взять и спрыгнуть с крыши, когда вздумается, — вам не дадут покончить с собой. У края крыши поставили решетку, а сверху еще и проволоку натянули… Тогда-то мне и стало по-настоящему страшно. Я невысокого роста, особенной силой никогда не отличалась, да и лет мне было достаточно. Я понятия не имела, как мне перебраться через заграждение, а все должно было решиться именно той ночью, потому что Мэтти в приюте, и вообще… Я принялась прокручивать в голове все возможные варианты, но ни один мне не понравился. Прыгать из окон собственной квартиры я не хотела — там бы меня обнаружил кто-нибудь из соседей. А я хотела, чтобы меня нашел незнакомый человек. Под поезд бросаться я тоже не хотела — я как-то видела передачу про машинистов, где они рассказывали, какой для них это шок. Машины у меня не было, так что уехать в какое-нибудь безлюдное место и задохнуться выхлопными газами я тоже не могла…

А потом на другом краю крыши я увидела Мартина. Затаившись в темноте, я наблюдала за ним. Я заметила, что он подошел к вопросу основательно, захватив с собой стремянку и кусачки. Ему удалось перебраться через заграждение, и теперь он сидел на самом краю крыши, болтая ногами и поглядывая вниз. Время от времени прихлебывая что-то из фляжки, он сидел и курил, размышлял, а я ждала. Он все курил и курил, а я все ждала и ждала, пока в конце концов у меня не кончилось терпение. Я понимала, что это его лестница, но она была нужна мне. Ему она вряд ли бы пригодилась.