В Элм Гроув на просторной кухне, соединенной с главным домом крытым переходом, как это принято почти на всех южных плантациях, стояла тишина. Ее нарушали разве что тиканье старых ходиков на стене, звяканье тяжелой крышки на чайнике, сопровождаемое клубами пара, да бормотание, срывавшееся с темных губ Лукреции Борджиа.

– Работа, работа, весь день одна работа! Света белого не видишь! Лучше уж гнуть спину в поле, чем торчать на кухне. В поле дождалась заката – и гуляй себе. А мне по вечерам еще приходится готовить ужин, а после ужина вкалывать до самой ночи. Куда запропастилась бездельница Далила? Где эта бестолочь Эмми? Тоже мне, помощницы! Вечно где-то болтаются! Далила, видать, до сих пор ковыряется в столовой, убирает со стола, хотя ей давно пора помочь мне. А Эмми? Тоже как сквозь землю провалилась! Изволь теперь в одиночку мыть и вытирать посуду, прибирать на кухне, и так до бесконечности. Ох и взгрею я Эмми, когда та заявится! Она у меня схлопочет!

Она не жалела для помощниц уничижительных эпитетов, но сама тем временем трудилась не покладая рук: налив воды в два таза, она водрузила их на стол посреди кухни, заваленный грязной посудой.

– Только бы управиться до темноты, чтобы успеть встретиться с Джемом у родника! Похоже, Далила с Эмми сегодня вообще не появятся на кухне. Далилу сейчас не тронь: сметает, видать, крошки со стола на серебряный поднос. – Лукреция Борджиа выпрямилась и изобразила белоручку-гувернантку, отставив для выразительности оба мизинца. – Все, наверное, воображают, будто это она и стряпает на кухне. Терпеть не могу светлокожих зазнаек! Только и знает, что сметать крошки со стола да строить глазки мистеру Маклину. Не будь он, бедняга, так болен, наверняка влезла бы к нему в постель, не окажись рядом миссис Маклин. Только где ему: он такой хворый, что уже не может взять себе в постель рабыню. На меня он в любом случае не позарился бы, даже если бы был здоров: я для него слишком здоровенная и черная! Зато мою стряпню он уважает. В целом свете не найдется лучшей поварихи – можете мне поверить! Спасибо старой тетушке Дженни – это она меня научила. Да и сама я не промах. По части готовки со мной никто не сравнится. Взять хотя бы сегодняшние бисквиты: уж такие были легонькие, что чуть не упорхнули со стола!

Она прервала свой бессвязный монолог и воинственно уставилась на Далилу, появившуюся на кухне с подносом, полным грязных тарелок.

Кладовка располагалась рядом с амбарами, тут же бил родник; с одной стороны крыша кладовки была присыпана землей, однако при взгляде с противоположной стороны кладовка представала домиком из необработанного камня, с несколькими ступеньками, ведущими к двери. Внутри домика прямо на плоские камни изливался родник; здесь хранились разные скоропортящиеся продукты: масло, молоко, сметана, сало и тому подобное – иначе они протухли бы на жаре. Пятачок вокруг родника всегда оставался влажным, поэтому его покрывала буйная растительность, сквозь которую приходилось буквально продираться, наугад нащупывая ногами узкую тропинку. Разросшиеся сорняки никто не пытался вырубить, и они все больше превращались в настоящие джунгли.

Ступив на тропинку, Лукреция Борджиа ускорила шаг. Она запаздывала, но у нее еще теплилась надежда, что Джем дожидается ее в условленном месте. Это составляло предел ее мечтаний, поскольку Большой Джем пользовался у женского населения плантации огромной популярностью. Он жил в одной хижине с негритянкой средних лет по имени Манси, но проводил там не больше времени, чем требовалось на еду и короткий сон. Он был настолько охоч до противоположного пола, что частенько наведывался на соседние плантации, порой пропадая там по нескольку дней кряду, прячась у какой-нибудь из подружек, не желающей его отпускать. Однако он неизменно возвращался в Элм Гроув, где бывал нещадно бит бичом, которым мастерски владел Джубо. Впрочем, независимо от палаческого рвения Джубо и от частоты экзекуций, Джема никак не удавалось излечить от привычки убегать: его тяга к обитательницам соседних плантаций была сильнее страха наказания.

В данный момент его, по счастью, влекло к Лукреции Борджиа, поэтому он до поры до времени не помышлял о бегстве. Она же, подобно всем его подружкам, знала, что его ослепление продлится недолго: она быстро ему наскучит, после чего он снова ударится в бега. При этом она, опять-таки наподобие всем остальным, уповала на то, что сумеет приворожить его надолго. Более того, совершенно не сомневалась, что сделает его своей собственностью на продолжительный отрезок времени. В ее пользу говорило то, что он отнюдь не был ее первым мужчиной: Лукреция Борджиа стала женщиной в шестнадцать лет, однако до Большого Джема у нее не было постоянных любовников.

До кладовки на роднике она добралась уже в потемках и замерла перед распахнутой дверью, прислушиваясь, не доносятся ли изнутри какие-нибудь звуки, помимо журчания воды. Устав напрягать слух, она подошла вплотную к зарослям и шепотом позвала:

– Джем!

Поцеловав Лукрецию Борджиа и проводив ее взглядом, Большой Джем раздвинул высокие стебли и огляделся, чтобы удостовериться, что за ним никто не подсматривает. Вокруг было тихо. Он покинул заросли и зашагал по той же тропинке, по которой только что пробежала Лукреция Борджиа. Однако, достигнув Большого дома, он в отличие от нее обогнул строение, миновал рощу орешника и, оставив за спиной аллею, оказался на дороге.

Дорога вела к Марисбургу, ближайшему к Элм Гроув селению. Большой Джем не боялся ночных путешествий и не избегал открытых шоссе. В окрестностях не было патрулей, поскольку местные плантаторы не отличались зажиточностью и пока что не могли себе позволить нанимать людей для ночного надзора за дорогами, тем более что бегство рабов было в этих местах редким исключением, поэтому содержание патрулей стало бы пустой тратой денег.

Луна освещала Большому Джему путь, и он бодро шагал вперед. При иных обстоятельствах он бы уступил Лукреции Борджиа, чуть-чуть передохнул и удовлетворил ее честь по чести, но его ждал десятимильный переход, наградой за который должна была стать целая ночь острого наслаждения.

Большой Джем бывал на плантации Раунд Три и раньше; собственно, на двадцать миль вокруг не осталось плантации, на которой он бы не успел побывать и где теперь не было бы как минимум одной негритянки, с нетерпением ждущей его возвращения. Он справедливо упрекал мистера Маклина за то, что тот вынуждает его совершать такие утомительные переходы. Всякий плантатор обязан был предоставить каждому своему негру хотя бы по одной устраивающей его негритянке. Выращивание молодняка было выгодным побочным занятием для любого крупного рабовладельца. Впрочем, Маклина никак нельзя было назвать крупным рабовладельцем. Плантация Элм Гроув больше не являлась богатой, превратилась в маленькую, отнюдь не процветала, захирела, и хозяин не пополнял поголовье рабов с тех самых пор, как вступил во владение ею. В итоге большинство его рабов-мужчин было старше годами его самого, а женщины-рабыни стали слишком старыми, чтобы производить на свет потомство или вызывать вожделение у молодца с выдающимися способностями, каковым по праву считал себя Большой Джем.

У Марисбурга он сошел с дороги и обогнул деревню полем. Позади осталась уже половина пути до Раунд Три, к тому же он намеревался явиться туда уже после полуночи, чтобы его не заметили остальные рабы. Эффи, его теперешняя пассия, и ее мамаша Аманда ждали его именно этой ночью. Он тихонько постучится в дверь, и это послужит сигналом, чтобы женщины бесшумно впустили его в хижину. Он не строил планов, как долго пробудет в гостях, но полагал, что не больше двух дней.

На следующее же утро после отлучки Большого Джема из Элм Гроув мистер Маклин хватился его на утренней перекличке. Это его рассердило, как случалось всегда, когда Джем пускался в бега, но не слишком обеспокоило. Большой Джем поступал так вот уже лет пять, и Маклин не сомневался, что он никуда не денется. С другой стороны, он не мог смириться с тем, что какой-то черномазый бросает вызов его всевластию, поступая, как ему, черномазому, заблагорассудится. Если бы Большой Джем догадался явиться к Маклину за разрешением исчезнуть на пару дней, то, вполне вероятно, не был бы разочарован. Но он удрал самовольно, нарушив этим дисциплину и подав дурной пример остальным рабам, которые узнали об очередной выходке Большого Джема раньше хозяина.

– Большой Джем снова сбежал.

– Видать, завел себе на стороне новую девку!

– Ох и хороша же, должно быть, эта девка, раз он из-за нее не жалеет ног!

– Ничего, масса Маклин взгреет его как следует, когда он заявится назад.

На четвертый день после исчезновения Большого Джема гнев Маклина сменился беспокойством. Он призывал в свидетели любого, кто оказывался поблизости, и клялся, что стоит Джему вернуться – и он задаст ему такую взбучку, какая еще не снилась ни одному рабу. Бич так славно прогуляется по спине и заднице ниггера, что тот целую неделю не сможет сидеть, не то что бегать. Ничего, он раз и навсегда излечит его от привычки ударяться в бега. На пятый день на смену беспокойству пришла тревога, на шестой хозяин запаниковал.

На седьмой день Джубо было велено запрячь в телегу лучших лошадей. Начался объезд близлежащих плантаций и опрос, не видел ли кто Большого Джема. Повсюду, в том числе и в Раунд Три, Маклина ждал отрицательный ответ. Джем как сквозь землю провалился. После его исчезновения минуло слишком много времени, чтобы собаки смогли взять след. Не оставалось ничего другого, как смириться с тем, что плантация навсегда лишилась ценного раба.

Не желая признавать поражение, Маклин остановился на обратном пути в лавке Банниона и сообщил владельцу заведения и молодому блондину по имени Ренсом Лайтфут, который околачивался возле прилавка, что обещает сотню долларов вознаграждения тому, кто сообщит о местонахождении Джема и привезет его обратно в Элм Гроув. Банниона он попросил оповестить об этом всех посетителей, которые станут заглядывать к нему по вечерам, чтобы пропустить по стаканчику кукурузного виски. Баннион и Лайтфут дружно поклялись, что приложат все силы, чтобы заработать сто долларов, – в те времена такое вознаграждение считалось сверхщедрым. Впрочем, и тот и другой признались, что слыхом не слыхивали ни о каком Большом Джеме.

– Как у вас сейчас дела со светлокожим молодняком, мистер Маклин? – осведомился Баннион, заговорщически поглядывая на Ренсома Лайтфута, не отходившего от стойки.

– Из рук вон плохо, – удрученно ответил Маклин. – Придется привезти от Оливера из Спринг Бранч новых негритянок. У него есть светлокожие девки, но вот беда – теперь, когда не стало Большого Джема, у меня не осталось никого, кто бы их покрыл. Джубо, мой кучер, – чистокровный африканец. Есть у меня еще один, по имени Дейд, но и тот черен как уголь. Уж и не знаю, как получить светлокожий приплод от рабынь, которых я собрался подкупить.

За десять лет, истекших с тех пор, как Лукреция Борджиа приготовила в Фалконхерсте свой первый ужин из яичницы с ветчиной, произошло много событий. Однако, оглядываясь назад, она видела только вереницу похожих один на другой дней. Несмотря на монотонность своего существования, она считала себя счастливой. Конечно, отдельные дни запечатлелись в ее памяти как нечто особенно выдающееся, однако чаще они не отличались один от другого и промелькнули одной сплошной чередой будней.

Единственное, что ее огорчало и что придавало монотонность ее жизни, вернее, что делало ее ночи унылыми, – это, как ни прискорбно, то, что ей наскучил Мем. Или, скорее, она наскучила Мему? У них более не было ничего общего. Она превратилась в главное лицо, а он – в ее подчиненного. Он был кроток, уважал ее власть, и именно это ее утомляло. Она никогда не отличалась верностью и просто устала от его общества. За прошедшие годы у нее бывали и другие мужчины, но с ними она спала вне кухни, тогда как ей хотелось затащить их из сарая или из кустов именно сюда, на свой законный тюфяк.

Разумеется, самым заметным и печальным событием этого десятилетия стала кончина миссис Максвелл. Ни время, ни труд не смогли излечить Лукрецию Борджиа от печали по безвременно ушедшей возлюбленной госпоже. Мистер Максвелл тоже не смог примириться с утратой жены. Он не пожелал жениться вторично, более того, отказывался даже глядеть на белых женщин, за что Лукреция Борджиа была ему бесконечно благодарна. Ведь это помогло ей усилить свою власть и превратиться, без ведома Максвелла, в фактическую хозяйку дома. Мало-помалу она присвоила себе все хозяйские функции, не встречая сопротивления со стороны хозяина, хотя он не переставал журить ее за любопытство. На самом деле он не возражал против ее узурпаторства, однако ему претила мысль о том, чтобы расписаться перед ней в своей неспособности сохранить за собой всю полноту власти.

Пятнадцатилетний Хаммонд выглядел вполне взрослым мужчиной. Он был способным учеником своего отца и всегда проявлял готовность постигать тонкости семейного ремесла – покупки и продажи чернокожих. В возрасте тринадцати лет его отправили учиться, но после первого же семестра он вернулся назад. Для этого он тайком покинул школу, занял на соседней плантации лошадь и заявился домой среди ночи. Он не проявил интереса к учебе, ограничившись азами чтения, письма и счета. Дальнейшее постижение наук показалось ему бессмысленным. Он полагал, что куда важнее научиться отличать выходца из племени ибо от круманти, фана от хауса. Разбираться в происхождении негра было насущно важным умением, в школе же этому не учили. Поэтому он и сбежал. Отец корил его за отказ впитывать знания, но в глубине души радовался и даже гордился сыном.

Отец и сын были неразлучны, хотя в последнее время Уоррен Максвелл страдал ревматизмом, что сильно сказывалось на его способности передвигаться. Он помногу дней оставался в четырех стенах из-за сильной боли в суставах и все больше перекладывал обязанности по управлению плантацией на Хаммонда. В пятнадцать лет Хаммонд превратился здесь в главное лицо и лишь следовал отцовским рекомендациям. В те дни, когда боли мешали Уоррену сдвинуться с места, он довольствовался сидением в гостиной у камина и хлопотами Лукреции Борджиа: громко протестуя против ухода за ним, он тем не менее с благодарностью его принимал. Однако, даже не покидая дома, он всегда знал, чем занят сын, и с нетерпением дожидался его появления и подробного отчета о проделанном.

Понедельник свято соблюдался в Фалконхерсте как день стирки. Обычно рано поутру к кухонной двери подходила прачка Ненси, приглашенная Лукрецией Борджиа позавтракать. Лишь по случаю большой стирки бедняжка Ненси удостаивалась чести отведать кушаний для белых в Большом доме. Лукреция Борджиа знала, чем лучше она ее накормит, тем большую требовательность сможет потом проявить. Сама она не опускалась до стирки, но внимательно следила за работой Ненси. В результате белье в Фалконхерсте было чище, чем где-либо еще в целом свете. Простыни и наволочки сияли белизной, рубашки Максвеллов были тщательно отутюжены; не менее скрупулезному обращению подвергались белые крахмальные передники самой Лукреции Борджиа – предмет особой заботы старательной Ненси.

В то утро в понедельник Ненси уписывала за длинным кухонным столом овсянку и бекон, когда внезапно вошел Хаммонд в сопровождении раба-квартерона – кожа у миловидного юноши была цвета кофе с молоком. Лукреция Борджиа только что налила себе очередную чашку кофе и собиралась предаться с Ненси сплетням – вот главное средство, с помощью которого она держала руку на пульсе всех событий на плантации.

Появление Хаммонда было в связи с этим очень некстати.

– Что вам нужно, масса Хам, Одри? – Задавая незваным гостям этот нетерпеливый вопрос, она в сердцах прогнала от стола одного из своих близнецов.

– Мы с Одри отправляемся на реку. Хотим искупаться в омуте. Сделай-ка нам сандвичей, чтобы мы не возвращались сюда обедать. Отец отпустил нас, потому что сам поехал с Мемом на лесной участок, где мне нечего делать.

После ужина Хаммонд, как обычно, уселся с отцом в гостиной. Они привыкли посвящать часть вечернего времени обсуждению дел на плантации, однако никогда не засиживались подолгу. Лампа на китовом жиру, водруженная в центре стола, давала очень мало света. Отец и сын вставали на заре, соответственно рано отправлялись на боковую. Покончив с делами, они не усматривали оснований для дальнейшего бодрствования в потемках. Темы, которые им приходилось обсуждать, быстро исчерпывались и не требовали больших затрат душевных сил. Часы показывали всего-навсего половину девятого, а Максвелл уже зевнул и предложил ложиться спать. Хаммонд не возражал. По давней привычке, сохранившейся с детских лет, он поцеловал отца на сон грядущий, и они стали вдвоем подниматься по ступенькам на второй этаж.

В фалконхерстской усадьбе не было просторного холла и лестницы с несколькими маршами. Ее роль играла простая крутая лесенка, ведущая на второй этаж прямо из гостиной и в дневное время скрытая дверью. Хаммонд уже исчез было за этой дверью, но потом, вспомнив об отцовской хромоте, вернулся, чтобы помочь ему. Зная, что отец недолюбливает, когда с ним возятся, как с больным, он все же взял его под локоть, провел по гостиной и поддерживал, пока тот преодолевал ступеньку за ступенькой. У отцовской спальни, располагавшейся у самой лестницы, Хаммонд задержался, открыл дверь и оставил на столе свечку, прихваченную из гостиной. В темной спальне хозяина дожидался Мем: пламя свечи озарило его неподвижную фигуру на стуле у кровати.

– Мем поможет тебе раздеться и лечь, отец, сказал Хаммонд, подзывая жестом Мема.

Они вдвоем подвели Максвелла-старшего к кровати и усадили на самый край. Мем снял с хозяина сапоги, потом стал помогать ему снимать одежду. На комоде стояла свеча в медном подсвечнике, которую Хаммонд зажег от той, что принес снизу. Он не стал ждать, пока Мем разденет отца: с детства отличался стеснительностью и не желал лицезреть отцовскую наготу. Пожелав отцу доброй ночи, он вышел, затворил за собой дверь и направился к себе. У своей двери он едва не споткнулся о тюфяк, на котором лежал Одри, укрытый ветхим пледом.

Хаммонд обозлился. Кто позволил Одри устроиться на ночлег в коридоре, когда его законным местом являлась раскладная кровать, коротавшая светлое время суток под кроватью у Хаммонда, а на ночь разбиравшаяся? Он уже приготовился растолкать Одри и устроить ему выволочку, но сдержался и не стал этого делать: сыт был по горло утренней отповедью Лукреции Борджиа, догадавшейся, что они с Одри грешат по ночам. Ему не хотелось подбрасывать хвороста в пламя ее негодования и нарушать ее хитроумные планы, в существовании которых он теперь не сомневался.

Лукреция Борджиа терпеливо дожидалась за дверью, пока Мем подаст завтрак Хаммонду и его отцу. Только когда раздался скрип их стульев, она заняла свое место у раковины. Помощница по имени Декси, недавно поступившая к ней в обучение, как раз заканчивала завтракать за длинным кухонным столом. Лукреция Борджиа выбранила ее за медлительность. Настало время мыть посуду, так что нечего рассиживаться! У самой Лукреции Борджиа заботы поважнее, чем грязная посуда. Она собиралась переговорить с Максвеллом-старшим, но для этого ей надо было удостовериться, что Хаммонд отбыл в поле.

– Поели? – спросила она у Мемнона, появившегося на кухне с большим подносом, нагруженным грязной посудой.

Он кивнул. Его неразговорчивость, особенно с ней, выводила Лукрецию Борджиа из себя. Вытянуть из Мема какие-либо сведения было нелегким делом.

– Масса Хам уехал? – продолжила она допрос особенным, снисходительным тоном, который приберегала специально для Мема.

Тот снова кивнул. Конечно, Лукреция Борджиа устала от Мема как от сожителя, но не секрет, что и он устал от нее. Ведь он куда в большей степени, чем она, мог претендовать на звание старожила Фалконхерста, поэтому и негодовал на нее за попытки им помыкать.

На следующее утро сразу после завтрака Лукреция Борджиа выросла в дверях гостиной, одетая в свое лучшее черное платье. Раньше оно принадлежало миссис Максвелл, но она выклянчила его у мистера Максвелла и упросила Эмпи, фалконхерстскую швею, сделать его пошире с помощью клиньев и залатать вытертые места. В качестве украшения Лукреция Борджиа накинула на плечи белый платок, который закрепила на груди медной брошью, полученной в свое время от миссис Максвелл. По случаю поездки она обулась, туго обвязала голову чистым платком, ее кожа сияла свежестью. Хаммонд уехал по делам, и Максвелл-старший в его отсутствие принарядился: на нем были светло-коричневые брюки и синий камзол поверх расшитого жилета, из кармашка которого свисала толстая золотая цепь с массивной печаткой.

– Боже, масса Максвелл, сэр, вы великолепно выглядите!

Максвелл так редко принаряжался или куда-нибудь отлучался, что Лукреция Борджиа совсем забыла, как величественно выглядит хозяин, когда меняет каждодневную затрапезную одежду на выходной наряд.

– Я отправил Мема в конюшню и велел запрячь кабриолет. – Он улыбнулся. – Бедняга Мем отчаянно хромает. Видать, здорово его вчера выдрали! Хам его не пощадил. Ничего, это пойдет Мему на пользу. Вообще-то он ничего, только вот разленился. Приведешь его в чувство – и он снова становится шелковый. Сегодня сам без напоминания принес мне горячий пунш, хотя я и рта не раскрыл. Кнут заставил его взяться за ум. Подай-ка мне шляпу, Лукреция Борджиа.

Она протянула ему белую касторовую шляпу, которую сама привела в порядок накануне. Максвелл надел ее и попытался самостоятельно встать с кресла. Это оказалось нелегким делом, поэтому ему пришлось опереться на руку Лукреции Борджиа. На веранду они вышли вместе. Мем стоял рядом с кабриолетом, держа лошадь под уздцы. Вид у него был невеселый, даже скорбный.