Клэр Теннант сидела перед зеркалом за туалетным столиком и, подобрав длинные, до плеч, волосы, пыталась представить себе, хорошо ли ей с короткой стрижкой. Пожалуй, неплохо, решила она, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону. Ей к лицу короткая стрижка; к тому же будет видно, что шея у нее длинная и стройная, а главное — станет прохладнее, гораздо прохладнее.

Теплая погода, вдруг пришедшая на смену изнурительно суровой зиме и дождливо-ветреной весне, вначале была встречена с восторгом. В Лондоне воцарилась чуть ли не праздничная атмосфера, и Клэр, ставшая от загара цвета жженого сахара, заново открыла для себя удовольствие сидеть босой за рулем спортивной машины, ужинать при свечах на террасах с видом на реку и спать под простынями, а не под одеялом.

Но по мере того, как один безоблачный, безветренный день сменялся другим, жара в городе, где кондиционер в квартире — все еще большая редкость, сделалась невыносимой. Вскоре Клэр заметила, что днем ее тянет в постель, а ночью она не может уснуть. Работалось с трудом — Клэр была внештатным художником-оформителем, — и в надежде хоть немного расслабиться она снова начала курить, что отбивало аппетит, без того нарушенный жарой. Она всегда весила немного, а тут стала худеть, и ее постоянно мучили головные боли.

Клэр сделалась раздражительной, что было вовсе не в ее характере, такой раздражительной, что Майкл Фицпатрик, журналист, работающий в научно-популярном жанре, — они жили вместе — заметил как-то: уж не объясняется ли ее состояние тем, что она стала острее обычного чувствовать наступление женского недомогания. «Такая мысль могла прийти только ярому женоненавистнику», — огрызнулась она.

Майкл напомнил ей, что в течение последних недель в основном не она, а он занимался покупками, готовил и убирал. В ответ она обвинила его в том, что делал он это с единственной целью — заставить ее почувствовать себя виноватой. Глупости, сказал он, и хотя она знала, что он прав, тем не менее окончательно разозлилась.

Клэр закончила обследование в Институте профилактической медицины в половине второго дня. В Нью-Йорке в это время часы показывали половину девятого утра, и лимузин, на котором Фрэнк Манчини выехал из своего особняка на Саттон-плейс, только что остановился у входа в «Эльдорадо-Тауэр».

В сопровождении двух телохранителей, у которых на манер агентов секретной службы были крошечные слуховые аппараты в ушах и микрофоны в рукаве пиджака, Манчини вошел в заполненный людьми вестибюль и направился к служебному лифту, которым пользовалась только администрация. Это был рослый, могучего телосложения человек, со стриженными ежиком седеющими волосами, упрямым, прорезанным глубокими морщинами лицом и глазами, прикрытыми тяжелыми веками. От него, казалось, исходили флюиды недоброжелательности.

— С возвращением вас, мистер Манчини! — вскинул руку к козырьку, почтительно приветствуя его, лифтер. — Как себя чувствуете?

— Прекрасно. — Манчини вошел в кабину и тотчас повернулся к лифтеру. — Долго я буду ждать? — зарычал он. — Поехали!

— Есть, сэр!

— Эйб, — сказал Манчини, откладывая в сторону гранки, которые он захватил домой, — устрой, чтобы мне сделали пересадку сердца.

Абрахам Зимински вздохнул. Маленький подвижный человечек со скорбным лицом и похожей на ржавую проволоку шевелюрой, он уже давно был личным врачом Манчини. Чересчур давно. По правде говоря, перед тем, как у Манчини случился инфаркт, Зимински так остро ощутил себя в положении мыши в советниках у кошки, что всерьез решил послать своего подопечного ко всем чертям, посоветовав ему подыскать себе нового врача.

— Понятно, — отозвался он, собирая карты: он раскладывал пасьянс. — Пересадка мозга — это еще куда ни шло, — продолжал он, обращаясь к воображаемой аудитории. — Но пересадка сердца?

Цокая языком, он вынул из черного докторского саквояжа стетоскоп и, заставив Манчини снять рубашку, с минуту слушал его сердце.

— А теперь, — усевшись на место, сказал он, — что это за глупые разговоры о пересадке?

Прорвавшись сквозь гряду темных кучевых облаков, скопившихся над международным аэропортом города Майами, принадлежащий Манчини золотистый «ДС-7» через десять минут замер в неподвижности на стоянке. Чтобы обеспечить Манчини максимальный комфорт в полете, только на внутреннее убранство самолета было затрачено два миллиона долларов. В самолете были оборудованы салон, стены которого украшали работы ранних американских примитивистов, кухня, две спальни с прилегающими к ним ванными комнатами и — недавнее нововведение — больничная палата, оснащенная самой современной телеметрической аппаратурой для того, чтобы в случае необходимости личный кардиолог Манчини мог наблюдать с помощью спутника за работой его сердца.

Пока аэродромная команда, бросившись под брюхо самолета, подключала к нему наземную энергетическую установку, к передней пассажирской двери подъехал пневмотрап. Стюард открыл дверь, и, после того как два телохранителя удостоверились, что безопасность обеспечена, в дверях появились Манчини и его ослепительно красивая молодая жена.

Как только они появились, сквозь оцепление мрачных с виду полицейских прорвалась толпа телеоператоров, фотографов и репортеров; обгоняя идущего к самолету Зимински, они помчались на стоянку, где, расталкивая друг друга локтями, постарались расположиться у подножия трапа.

Вспыхнули блицы, и миссис Манчини — сработал павловский условный рефлекс, — откинув назад свои длинные, по-модному растрепанные пепельные волосы, тотчас принялась играть роль прибывшей на премьеру кинозвезды.

Манчини в сопровождении телохранителей спустился по пневмотрапу к застывшему в ожидании лесу микрофонов. Зачем он приехал в Майами? Где остановится? Почему выступил в поддержку законопроекта о контроле над продажей огнестрельного оружия?

— Доктор Снэйт, к вам мистер Манчини, — сказала сестра, вводя Манчини в комнату, похожую на библиотеку привилегированного лондонского клуба.

Снэйт, который что-то писал, сидя за столом в центре комнаты, бросил на него взгляд поверх очков в золотой полуоправе.

— А, да, конечно, — отозвался он звучным, хорошо поставленным голосом с английским акцентом. — Прошу вас.

Сестра вышла, бесшумно притворив за собой дверь, а Снэйт еще с минуту продолжал писать. Затем, когда напольные часы пробили час, он встал, вышел из-за стола и, растянув в улыбке тонкие губы, протянул Манчини руку.

Хотя ему было где-то около шестидесяти пяти, выглядел он гораздо моложе. Высокий, с прямой спиной, он двигался быстро и решительно. У него была аристократически удлиненная физиономия с глубоко посаженными глазами и черными кустистыми бровями, которые составляли странный контраст с тщательно приглаженной сединой. В петлице его серого костюма виднелся крошечный розовый бутон того же оттенка, что и рубашка, а на галстуке — такие носили в Хэрроу — поблескивала жемчужная булавка. Держался он любезно, но холодно, почти отчужденно.

Мадж Форрестол уже слышала о том, что случилось. Поэтому, когда ее муж начал снова пересказывать всю историю президенту и его супруге, она позволила себе погрузиться в собственные мысли.

Президент принимал гостей в небольшой бело-голубой столовой, расположенной в восточном крыле Белого дома. Эта комната с роскошной хрустальной люстрой XVIII века, обклеенная обоями с изображением событий Американской революции, всегда нравилась Мадж Форрестол, и если все планы сбудутся, она почти ничего менять в ней не станет. Что же касается комнаты, где перед обедом им подавали аперитивы, тут еще надо подумать. Пожалуй, туда стоит перевесить картину Сезанна, которая висит сейчас в желтой овальной комнате, а также заменить коричневые портьеры зелеными — в соответствии с оттенком зелени на картине.

— Боже мой! — воскликнул президент, откинув упавшую на лоб прядь седых волос. — Вам доподлинно известно, что этот Снэйт умерщвлял людей, чтобы получать органы для трансплантации? И это происходило в Майами?

Форрестол кивнул.

— Тут замешан не только Снэйт, но и некоторые ведущие хирурги страны, — четко произнес он с акцентом, выдававшим выходца из Новой Англии.

События разворачивались быстрее, чем предполагал министр юстиции. Уже на следующее утро, едва он вышел из-под душа, в ванной зазвонил телефон. Звонил президент.

— Послушайте, Хэнк, — начал он, — я не спал почти всю ночь и все думал о нашем вчерашнем разговоре. Вы знаете, что я решил?

— Что? — Форрестол постарался, чтобы в голосе его звучало искреннее удивление. — Вы о чем?

— Да все об этом Снэйте, черт побери. Я считаю, этого подлеца надо брать прямо на месте.

Вначале большинство советников президента выступило против идеи незаконного ареста Снэйта, причем Форрестол настаивал, чтобы арест рассматривался последним, а не первым из всех возможных вариантов.

Роберт Кэнтрел нырнул под фюзеляж залитого светом прожекторов самолета «Буффало», который только что выкатили из ангара на территории военно-воздушной базы в Хоумстэде, и с грохотом открыл входной люк в кабину экипажа.

Кэнтрел, плотно сбитый мужчина средних лет с копной черных как смоль волос и висячими усами, был полковником ВВС и в условиях урагана налетал больше, чем кто-либо другой; тем не менее вначале он не был включен в группу, отобранную для проведения операции «Охота на ведьму», из-за возраста. Однако все его более молодые коллеги отказались добровольно взяться за это задание. Одно дело, говорили они, пролететь через ураган, и совсем другое — приземлиться в эпицентре, а потом взлететь с неподготовленной и залитой водой площадки, да еще когда кругом стреляют.

А вот у Кэнтрела отговорок не нашлось.

— Я готов лететь, — заявил он, — при условии, если мне хорошо заплатят и разрешат самому выбрать и тип самолета, и экипаж.

Глубоко вздохнув, Кэнтрел не без усилия влез в кабину, сбросил прорезиненный плащ и уселся слева, в кресло первого пилота. Сложив аккуратно все, что он принес с собой, — карты, фотографии, навигационные приборы, — он отрегулировал сиденье по отношению к педалям и надел наушники.

Новак думал: ничто не способно затмить зрелище, которое предстало перед ним, когда самолет впервые приблизился к «Хильде». Но то, что он увидел сейчас, внушало поистине благоговейный ужас.

Самолет находился как бы в гигантском колодце — причем таком глубоком, что Новак, даже задрав голову и вплотную прижавшись лицом к лобовому стеклу, с трудом мог увидеть кусочек синего неба вверху.

А Кэнтрел был поглощен тем, что происходило под ними. Остров, появившийся на границе эпицентра урагана, даже отдаленно не напоминал тот макет, который им показывали на инструктаже, и поэтому Кэнтрел вначале даже не понял, что это такое. На острове не осталось ни единого дерева или кустика, никаких следов морского причала. Исчезли и домики обслуживающего персонала, и панели солнечных батарей, и столбы вдоль береговой линии. От больницы, если только это действительно была она, осталась лишь пустая коробка. Казалось, под напором воды и ветра изменилась даже сама форма острова: верхний слой почвы был смыт, и обнажился залегавший в глубине известняк, а низина в северной оконечности острова, которую летчики, делавшие аэрофотосъемку, прозвали «Собачьей головой», полностью исчезла. Неподалеку от берега, почти не видная из-за стволов поваленных деревьев, лежала на боку затонувшая грузовая шхуна.

Кэнтрел потянулся, чтобы достать одну из фотографий острова, сделанных с самолета, и тут дверь в кабину распахнулась, вошел Экланд. Он был в парашютном комбинезоне защитного цвета, на голове — шлем. На груди и на спине висели парашютные ранцы.

— Что вы на это скажете? — спросил Кэнтрел, наклоняя самолет влево, чтобы Экланд мог лучше рассмотреть то, что находилось внизу. — Это остров Гиппократа или нет? Мне бы чертовски не хотелось высадить вас не в том месте!

— Вперед! — крикнул капитан Менински. — Вперед, на штурм!

Экланд вскочил и, взбежав по ступенькам, скрылся в дверном проеме. Следом за ним ринулись остальные.

Прямо перед собой Экланд увидел каких-то людей, торопливо взбиравшихся по лестнице, ведущей на второй этаж.

— Стой! — закричал он, поднимая дробовик к плечу. — Стой, стрелять буду!

Выждав секунду, Экланд нажал спусковой крючок. На спине последнего из бегущих появилась цепочка рваных отверстий, эхо выстрелов раскатилось под сводами — человек, словно споткнувшись, упал. В то же мгновение капитан Менински еще раз выстрелил в упавшего: он увидел, как тот вытащил предохранительную чеку из ручной гранаты.