Я, Симон Дэл, родился в седьмой день седьмого месяца тысяча шестьсот сорок седьмого года

[1]

. День моего рождения являлся удачным в том смысле, что символическое число «семь» повторилось в нем трижды, но не был удачным в смысле тогдашнего тяжелого времени для нашей родины и для моей семьи. В народе начали в то время поговаривать о том, что если король не сдержит своих обещаний, то недолго сохранит в целости свою голову. Те, кто боролся за свободу, пришли к заключению, что их победа дала только новых тиранов. Пасторы изгонялись из приходов, а мой отец, доверявший сначала королю, потом парламенту, в конце концов изверился в обоих и, потеряв большую часть своего состояния, попал в очень стесненные обстоятельства.

Во всяком случае число моего рождения зависело не от меня, говорят, даже не совсем от моего отца, так как тут вмешалась явная сила судьбы: появление на свет младенца мужского пола не дальше, чем на расстоянии мили от приходской церкви, еще за целый год было предсказано одной мудрой женщиной – Бетти Несрот, предсказано с точностью дня и месяца. Этому младенцу, как гласило пророчество, было предназначено: «любить, где любит король, знать то, что он скрывает, и пить из одной с ним чаши».

Пророчество старой гадалки возбудило немалое любопытство, так как в пределах назначенной местности жили только скромные поселяне, которые не могли ожидать от своего ребенка такой блестящей участи, да лорд и леди Кинтон, обвенчавшиеся только за месяц до моего рождения, и мои родители, принявшие пророчество на свой счет. Оба они были смущены, в особенности последней частью предсказания: мать говорила, что не слыхивала, чтобы короли пили только воду, а отец опасался, что не сможет вследствие своих расстроенных дел дать мне подходящее для моего будущего положения воспитание. Сам же я был доволен тем, что оправдал предсказание Бетти относительно назначенного ею срока, а остальное предоставлял на волю судьбы.

Странная старуха была эта Бетти Несрот, и ей едва ли поздоровилось бы в предыдущее царствование, при отце нынешнего короля. Теперь же были задачи поважнее преследования колдунов и ведьм, так что на долю Бетти выпадали только пересуды о ней соседей да насмешки и подразнивания деревенских ребятишек. Она отвечала им бранью и проклятьями, делая исключение лишь для меня – ребенка, предсказанного ею. Может быть, она любила меня и за то, что, сидя на руках у матери, я не начал кричать, увидев ее, а, напротив, протянул руки и стал проситься к ней, отбиваясь от матери. При этом старуха, к большому ужасу матери, воскликнула: «Ты видишь, о, сатана!» – расплакалась, что уже вовсе не входило в роль колдуньи, хотя едва ли слово «расплакалась» подходило к скудным слезинкам, выкатившимся из ее глаз. Мать в ужасе отшатнулась от нее и не позволила старухе дотронуться до меня. Так было все время, пока я не вырос настолько, что стал бегать один по деревне. Тогда однажды в уединенном уголке старуха подняла меня на руки, долго бормотала что-то над моей головой и поцеловала меня. Что мое родимое пятно появилось именно на месте ее поцелуя – чистая басня (кто же мог знать с точностью, куда она поцеловала меня?) или не больше, чем простая случайность. Однако, если бы это и было иначе, не выразил бы недовольства: пятно не доставляет мне никаких хлопот, а старой Бетти этот поцелуй как будто принес пользу. После него она пошла прямо к пастору нашего прихода, жившему тогда в сторожке садовника лорда Кинтона и привившему свои службы тайком

– Ведь это – чудовищный грех! – сказал он моему отцу

Как часто самый ожесточенный спор поднимается из-за чистейших пустяков! И так ведется еще со времен Адама и Евы. Быть не могло, чтобы почтенные прародители не поспорили между собой по поводу известного инцидента с запрещенным плодом. Правда, спор, который я имею в виду, возник по гораздо меньшему поводу. Реч шла о том, имеет ли право молодой человек, ухаживающий за одной женщиной, сорвать поцелуй (по-видимому, принятый весьма благосклонно) у другой? Конечно, я утверждал, что имеет, так как мне больше ничего не оставалось делать в моем положении. Барбара настаивала на том, что нет никакого разумного оправдания такому некрасивому поступку, хотя, конечно, быстро добавляла она, это ее нисколько не касается. Ей нет никакого дела до того, влюблен я или нет, сильно ли и в кого именно. Она выражает просто свое общее мнение по поводу любви или того, что мужчины называют ею. А что касается пристойности такого поступка, то на это у нее своя точка зрения, с которой господин Симон Дэл, может быть, не согласится. Конечно, девица из сторожки садовника должна быть одного мнения с мистером Дэлом. Иначе как бы она могла допустить поцеловать себя в таком открытом месте парка, где ежеминутно мог кто-нибудь пройти и где по несчастной случайности проходила в ту минуту именно она – Барбара Кинтон? Если бы все это могло иметь для нее какое-либо малейшее значение, то только в смысле дурного примера для деревенских девушек, да и то теперь, когда она завтра уезжает в Лондон – занять место фрейлины ее высочества герцогини – и не имеет ни времени, ни охоты думать о том, с кем и как развлекается Симон Дэл, когда его никто не видит. Конечно, это не значит, что она наблюдала; и ее присутствие здесь было просто неприятной случайностью; тем не менее она очень рада слышать, что девица отправляется скоро обратно туда, откуда приехала, к большому облегчению милой миссис Дэл и любимых подруг ее, Барбары, – Люси и Мэри Дэл. Она, конечно, не желает зла той девице, но думает, что ее мамаша должна иметь много хлопот с такой дочерью.

Мне нечего было возразить на этот поток красноречия, я только молча раскланивался. Наконец удалось вставить словечко и мне.

– Пощадите меня, мисс Барбара! – взмолился я. – Неужели мы с вами расстанемся врагами?

Она не ответила, но я видел, что на ее лице смягчилось суровое выражение. Она отвернулась к окну, откуда были видны кусочек луга и деревья парка. Немного настойчивости – и она, конечно же, простила бы меня, но тут коварная судьба вновь сыграла свою злую шутку: вдали мелькнула стройная, освещенная солнцем фигурка. Это было совсем напрасно.

– Сидария! Хорошенькое имя, – злобно сказала Барбара, – только она, вероятно, имеет свои причины не говорить другого.

Вскоре после отъезда Сидарии последовали обстоятельства, которые волей-неволей отвлекли мои мысли от любовных интриг. В этих событиях моя мать видела благодетельный перст Провидения, а пастор – начало исполнения пророчества Бетти Несрот.

Сорок лет тому назад дядя моей матери открыл в Норвиче суконную фабрику, имея в виду, что люди всех политических партий и всевозможных религиозных взглядов все-таки должны думать о своей одежде; благодаря этому он прожил свой век благополучно и сильно развил дело. У него не было ни времени, ни желания жениться; теперь, будучи уже стариком и питая сильную привязанность ко мне, он пожелал сделать меня наследником своего значительного состояния, если я, конечно, окажусь достойным этого. Доказательство, которое он требовал, было невелико, хотя и очень несносно для меня. Вместо того, чтобы ехать в Лондон, я должен был отправиться в Норвич и жить там вместе с дядей, услаждая последние годы его жизни, и, не будучи связан совершенно его ремеслом, все-таки кое-чему учиться, приглядываясь к жизни и людям.

Итак, я отправился в Норвич, хотя и не особенно охотно. Там я провел целых три года, ухаживая за стариком и развлекаясь всеми доступными в таком большом городе способами. Однако разум и юность – плохие товарищи; все это время я жил, как иудей в пустыне аравийской, беспрестанно мечтая о земле обетованной. Немногое из того времени сохранилось в моей памяти, да и то я не часто вспоминаю: его заглушают события, происшедшие до и после этого периода моей жизни.

Смерть дяди освободила меня. Я искренне оплакивал любившего меня старика, огорченного моим отказом продолжать его дело, так как я предпочел свободу и только часть его большого состояния всему капиталу, если бы остался хозяином его фабрики. Выбери я последнее, и я прожил бы мирно свой век и умер бы богатым человеком. Но я не раскаиваюсь, и теперь сделал бы то же самое.

Мне было около двадцати двух лет, когда я вернулся в родительский дом, правда, настоящим провинциалом, но со средствами, за которые многие франты отдали бы охотно свой светский лоск. Три тысячи фунтов, вложенных в дядино предприятие, давали мне порядочный и верный доход, придававший мне совсем другое значение в семье, чем три года назад. На такие средства можно было жить хотя скромно, но прилично, можно было даже поехать в Лондон. Сестры стали относиться ко мне гораздо лучше прежнего; мать боялась одного – чтобы высокое место в свете, которое я буду теперь занимать, не пошло в ущерб моим добродетелям, так тщательно развиваемым ею в ее сыне; пастор потирал переносицу, явно думая все время о предсказании Бетти Несрот.

Наконец после долгих сборов, но короткого, насколько это зависело от меня, прощания я отправился в столь желанный для меня путь. Моим соседом в почтовой карете оказался господин лет тридцати, с худощавым, гладко выбритым лицом. С ним ехал его слуга по имени Роберт, очень сурово обращавшийся с почтальонами и трактирщиками. Этот господин не замедлил вступить со мной в разговор, на что я сам, вероятно, не скоро решился бы. Он сообщил мне, что состоит управляющим лорда Арлингтона и возвращается в Лондон по вызову своего хозяина, назначенного государственным секретарем, что он, Кристофер Дарелл, пользуется полным доверием милорда, а это, как я должен сам понимать, вещь не маленькая. Все это было рассказано мне так любезно и непринужденно, что вызвало на откровенность и меня. Я рассказал в свою очередь всю свою историю, умолчав только о Сидарии. Дарелл выразил удивление, что я еду в столицу впервые, и добавил, что мой вид не выдает провинциала. Он предложил мне переночевать с ним вместе в известной ему гостинице в Ковент-гарден

[4]

, где он познакомит меня с очень милым обществом. Это предложение я принял весьма охотно. Затем мой новый знакомый заговорил о дворе, о жизни короля и королевы, о герцогине Орлеанской

[5]

, которая должна скоро приехать в Англию, хотя никому неизвестно зачем; после этого он очень свободно стал передавать всевозможные придворные сплетни, которым, казалось, не предвиделось конца. Я остановил его вопросом, знает ли он фрейлину герцогини – мисс Барбару Кинтон?

– Еще бы, – сказал Дарелл, – это – одна из первых красавиц при дворе и притом безупречного поведения.

Я поспешил похвастать, что мы – старые друзья.

– Ну, если вы хотите быть чем-нибудь большим, то не советую терять время, – рассмеялся мой спутник. – У мисс Кинтон слишком много поклонников, и в особенности один знатный лорд вздыхает по ней чуть ли не на весь Лондон.

Я слушал внимательно, с некоторым чувством гордости, а отчасти и ревности, но свои дела все-таки интересовали меня больше, а потому я, собравшись с духом, решился было спросить Дарелла о Сидарии.

Надо же было, чтобы моя городская карьера началась так неудачно! Мне приходилось начинать с дуэли, и притом из-за женщины, к тому же – женщины такой печальной известности. Эта дуэль делала меня смешным в глазах одной и сильно вредила мне в глазах другой – лучшей – части общества. Я много думал обо всем этом во время своего первого ночлега в гостинице и почти готов был прийти в отчаяние, если бы не принял твердого решения отказаться от карьеры, предложенной мне королем, и начать свою жизнь самостоятельно, надеясь исключительно на свои силы. И все-таки, несмотря на досаду и огорчение, я не мог не удивляться, что Сидария вспомнила обо мне, и это было мне приятно. Всякий другой на моем месте чувствовал бы то же самое и, вероятно, не упустил бы случая возвыситься так легко. Хотя в душе я и отказывался от покровительства Сидарии, но в сущности чем могла она теперь быть для меня? Теперь она парила высоко и, бросив мне свой знак воспоминания, конечно, думала, что мы с нею квиты; больше того – она, вероятно, считала, что слишком хорошей ценой заплатила мне за мое разбитое сердце и поруганные мечты.

Было прекрасное утро, когда я с Дареллом отправился на место поединка; он нес с собой две шпаги. Жермин согласился быть секундантом моего противника. Мы шли быстро и скоро вышли за город, в поля за Монтэг-роузом. Мы прибыли на место первыми, но не прождали и нескольких минут, как показались три экипажа, в которых сидели лорд Кэрфорд, его секундант и хирург. Кучера, высадив своих седоков, отъехали в сторону, а мы быстро приступили к приготовлениям. Особенно торопился Дарелл: слухи о нашем столкновении распространились по городу, а ему не хотелось собирать зрителей.

Я намерен рассказывать свою историю вполне правдиво и беспристрастно, а потому должен сказать, что лорд Кэрфорд был очень враждебно настроен против меня, между тем как я вовсе ничего не имел против него: ведь он оскорбил меня неумышленно, не зная, кто я. Честь заставляла меня драться с ним, но ничто не обязывало меня ненавидеть его, и я всей душой желал, чтобы наше столкновение кончилось возможно благополучнее для обоих. Лорд, вероятно, смотрел на дело иначе. Будучи очень искусным противником в бою и оправдывая свою репутацию, он не мог оставить меня невредимым.

Старый сержант генерала Кромвеля, живший в Норвиче, научил меня обращаться с рапирой, но во всяком случае я не мог равняться в искусстве фехтования со своим противником и приписываю только счастливому случаю и пылкости лорда Кэрфорда, что дело обошлось для меня благополучно. Лорд нападал на меня яростно, и мне все время приходилось только защищаться. Это мне сначала удавалось недурно, и я слышал, как Жермин сказал: «Он держится хорошо». Однако в эту минуту обманутый ложным выпадом противника и последовавшей затем яростной атакой, я вдруг почувствовал острие шпаги, пронзившей у плеча мою руку. Мой рукав немедленно окрасился кровью. Секунданты бросились между нами, и Дарелл охватил меня руками.

– Хорошо, что не случилось хуже, – шепнул я ему, улыбаясь, однако потом мне сделалось дурно, все закружилось перед глазами, и я потерял сознание.

Наконец-то наш пастор мог быть доволен. Воспоминание о нем воскресло в памяти как раз тогда, когда первые лучи рассвета проникли в узкое окно моей каморки. Мысль о нем заняла мое праздное воображение. Я представлял себе его довольное и ничуть не удивленное лицо: вера в пророчество Бетти Несрот ни на минуту не колебалась во все эти долгие годы. Действительно, как ни глупо было это предсказание, но обе первые части исполнились; осталась несбывшейся только третья его часть. Однако особенного счастья мне это не дало. Действительно, я любил ту, которую любил король, и знал то, что он скрывает, хотя, может быть, и не все, и это привело меня только к моему настоящему положению – аресту и страже у дверей. Я готов был с удовольствием отказаться от всего этого предсказания ради тихой и незаметной, но спокойной жизни. Как когда-то сказал лорд Кинтон – в королевской чаше было странное вино, и у меня не было никакого желания делить ее с ним. Несмотря на странно исполнявшееся пророчество Бетти Несрот, я смеялся над ним, над нею, над собою и над доверчивостью пастора; и все-таки, как бы то ни было, третья часть предсказания оставалась еще не исполнившейся.

Погруженный в свои мысли, я то лежал пластом на своей кровати, то, как зверь в клетке, ходил взад и вперед по комнате. Меня очень мало тревожило беспокойство герцога Букингэмского, как и ревность Нелл Гвинт, и я не дал бы ни гроша, чтобы знать, кто будет следующей возлюбленной короля; как все честные люди в королевстве, я ненавидел католические наклонности короля, но все-таки не это лишало меня спокойствия и отгоняло сон от моих глаз. Для того должны были существовать более близкие моему сердцу причины. Меня тяготило то, что происходило здесь на моих глазах; здесь играли честью женщины, как игрушкой, ради своих темных целей, а я был совершенно бессилен помешать этому. Может быть, мое пылкое негодование по этому поводу и имело несколько иную подкладку, но кто же за это осудит человека Моих лет?

Между тем наступил вечер и стало темно. Я вспомнил про ужин и закусил, выпив стакан-другой вина, причем выбранил про себя Джона за его постоянное отсутствие и решил завтра же прогнать его, если он не намерен исправиться. Затем я снова растянулся на постели, пробуя заставить себя уснуть. Не успел я закрыть глаза, как вздрогнул и прислушался. За дверью кто-то говорил с моим часовым.

– Вот приказ короля, – услышал я чей-то надменный и небрежный голос. – Отопри дверь, да поскорее!

Дверь распахнулась, и я, вскочив, почтительно раскланялся. Предо мною стоял герцог Букингэмский, с удивленным и насмешливым видом рассматривавший мою обстановку. У меня был только один стул; я предложил ему его, и он сел, снимая свои обшитые кружевом перчатки.

Ко мне медленно возвращалось сознание: я начинал приходить в себя, сидя в кресле с холодной, мокрой повязкой на голове. Место де Перренкура за столом было пусто; лист бумаги и письменные принадлежности исчезли. Около Арлингтона я увидел новые лица: с ним тихо говорили, сидя рядом, герцоги Монмут и Букингэмский. Король, откинувшись на спинку кресла, строго смотрел на стоявшего пред ним человека: между Дареллом и арестовавшим меня офицером, в изорванной и грязной одежде, с расцарапанным и залитым кровью лицом, задыхаясь и сверкая глазами, стоял Финеас Тэт, которого с обеих сторон крепко держали под руки. Значит, его успели разыскать и привести сюда, пока я был без сознания. Но что могло заставить подозревать его?

Послышался голос третьего, которого я не мог видеть за другими; это был слуга Дарелла – Роберт. Должно быть, это он навел их на след Джона, и, отыскивая последнего, они наткнулись на Финеаса Тэта.

– Мы нашли их обоих вместе, – произнес Роберт, – этого человека и слугу мистера Дэла, принесшего из города вино. Оба были вооружены и как будто готовились к защите. Пред тем домом, о котором я говорил…

– Да, да! Довольно об этом доме! – нетерпеливо прервал король.

– Пред домом стояли две лошади, готовые к отъезду. Мы напали на них; я и лейтенант – на этого человека, двое других – на Джона Велла. Этот отбивался отчаянно, но совершенно не умел владеть оружием. Однако нам все-таки пришлось повозиться с ними, а тем временем Джон, дравшийся, как дикая кошка, ранил обоих солдат своим ножом и, хотя раненный сам, успел скрыться. Я бросился за ним, оставив лейтенанта с этим человеком, но одна из оседланных лошадей исчезла, и уже не было слышно даже стука копыт. Теперь он уже, наверно, далеко от Дувра.

Слова де Перренкура: «С такой женой и моим покровительством можно подняться очень высоко» – все еще неотступно звучали в моих ушах, когда я шел на берег моря, и совершенно заглушали во мне всякое воспоминание о последних событиях, о всяких заговорах, о королях, католиках и протестантах. Мне было безразлично, что король подписал в эту ночь отречение от своей религии и свободы своего королевства, меня не занимал больше смелый план фанатика Финеаса Тэта, в который он завлек моего простака-слугу. Все это меня не касалось и зависело только от Божьей воли. Собственная задача, выпавшая на мою долю, казалась мне гораздо более важной и занимала все мои мысли. Я предвидел массу затруднений, почти не имел надежды выйти из них, но твердо решил не быть соучастником короля Людовика в его планах. Иллюзии юности пропадают быстро, и я уже не возмущался сделанным мне предложением, а только был удивлен, почему выбор короля остановился на таком скромном человеке, как я, когда многие высокопоставленные лица поспешили бы с восторгом, без колебания принять лестное предложение.

Мы были уже на набережной, нас ожидало маленькое судно. Дул слабый ветер; он был достаточен для отплытия, однако обещал долгий переезд. Над морем стоял такой густой туман, что Кольбер с недовольством пожимал плечами, но Людовик не хотел и слышать об отсрочке отъезда. Тогда наш король послал за известным лоцманом Томасом Лай, чтобы тот проводил нас, пока не окажутся в виду берега Франции. Оба короля ходили взад и вперед, занятые оживленным разговором. Неподалеку виднелись две женских фигуры; вскоре к ним подошел Кольбер; после недолгого разговора с ними он направился в мою сторону и обратился ко мне с любезной улыбкой, предлагая взять на свое попечение мисс Кинтон.

– Герцогиня послала с нею надежную горничную, но для дамы нужен провожатый, а мы все чрезвычайно заняты своим делом, – сказал он мне и с многозначительной улыбкой отошел снова к своему королю.

Я поспешил подойти к Барбаре. Около нее неподвижно, как солдат на часах, стояла сильная, плотная женщина. Барбара была несколько бледна, но спокойна и довольно небрежно ответила на мой поклон. Знала ли она обо всем, что замышлялось против нее? Была ли ей известна моя роль во всем этом? Скоро я убедился, что она находится в полном неведении.

– Ветер благоприятен для нас, – начал я.

Однако король Людовик, прозванный Великим, должно быть, имел в своей жизни не одну ту цель, против которой я боролся, видел не одну Барбару среди женщин на свете и не собирался пожертвовать своей жизнью ни ради того, ни ради другого. Глядя на него, можно было подумать, что жизнь и смерть очень мало значили в его глазах, и он помнил в эту не совсем обыкновенную для короля минуту лишь о судьбах королевства, которым Рок судил ему управлять. Его взгляд был ясен и спокоен, когда он смотрел на мой пистолет, направленный в его голову. Победа была на моей стороне, но он лишил меня ее торжества и покоряясь подчинял меня себе. Он непринужденно улыбнулся и сказал:

– Право, на этот раз я промахнулся, что, говорят, со мною не часто случается. Что же делать? Миром управляет Всевышний.

– Но через посредников, государь, – добавил я.

– А посредники не всегда исполняют Его волю, вы хотите сказать, мистер Дэл? Ну, на этот раз посредником оказались вы и исполнили свое дело исправно. Носите это на память обо мне! – и он протянул мне свой кинжал, рукоятка которого была осыпана драгоценными камнями.

Я низко поклонился, но не спустил пальца с курка.

– Вот это чисто по-женски, – сказал я: – Как только женщина убедится, что вещь действительно принадлежит ей, она немедленно готова ее бросить.

С этим упреком я отвернулся от своей спутницы, отошел туда, где еще лежали остатки пирога и стояла пустая кружка, и сел на камень. Барбара смотрела на то место, где скрылась в воде монета, и не обращала на меня никакого внимания.

Может быть, моя шутка была неуместна, а Барбара утомлена и расстроена, но все-таки это не должно было быть причиной к тому, чтобы бросать в воду мою последнюю гинею. Во всяком случае за все, что я сделал для нее, я, право, не заслуживал такой выходки; она вывела меня из терпения.

День клонился к концу; я лежал теперь на песке, глядя на скалы пред собою, вспоминая прошлое, думая о будущем и время от времени снова досадуя на выходку Барбары. Я был готов служить ей, если это будет нужно, но идти навстречу ее новым капризам не имел никакого желания и решил держаться от нее подальше, и, казалось, она была очень довольна этим. Часа через два можно было уже направиться к Дувру.

– Симон, мне хочется есть! – донесся до меня тихий, жалобный голос Барбары, такой слабый, что если бы он был действительно таков, как казался, то, конечно, его обладательница не могла бы стоять на ногах около меня, а лежала бы чуть живая на песке.