Мне было семь лет, когда я угнал бифлай своего старшего брата.

Я вовсе не хочу сказать, будто рос вундеркиндом и в столь юном возрасте уже умел пилотировать космоатмосферные аппараты. Нет, ребёнком я был самым обыкновенным — разве что чуть более непоседливым, чем хотелось бы моей многострадальной маме. Объяснялось все значительно проще: я не просто увёл "крылья" — перед этим я стащил у брата его симбионта.

Проблем с адаптацией у меня, насколько я помню, не возникло — никаких. Мелкий, худой, всегда стоявший последним в строю мальчишек на уроках физкультуры, я был потрясён до глубины души, внезапно ощутив себя мощным кораблём, полным дремлющей, покорной мне энергии. Я чувствовал — будто части своего тела — и структуру металла, образующего гармоничные обводы корпуса, и сложные переплетения многочисленных механизмов, и пульсацию заглушённого, но ещё не остывшего движка. Я стал этой силой, этим великолепным рукотворным зверем, и хотел делать лишь то, что составляло в тот миг мою единую сущность: я хотел летать!

Он не был, конечно, по-настоящему мощным, этот учебный бифлай; однако попробуйте-ка рассказать такое пацану, дорвавшемуся до космоатмосферника. И главное — он меня не подвёл. Я легко взмыл в воздух, едва не срубив верхушки росших вдоль улицы тополей, умываясь слезами восторга, впитывая кожей упругие прикосновения злых атмосферных струй, ощущая, как все сильней разгорается где-то в области солнечного сплетения пламя основной тяги. Я орал тогда что-то нечленораздельное — это показала потом запись. Сам не помню — к тому моменту реакции биологического тела я уже не контролировал. Я даже обмочился тогда, о чем не преминул злорадно сообщить мне при первой же возможности любезный братец. Курьёз нередкий при первом слиянии, но клянусь — со мной это случилось не от страха. Бьющие через край эмоции — восхищение, блаженство, экстаз — места для страха не оставляли.

Смутно припоминаю на мгновение мелькнувшую под крылом панораму нашего сонного пригорода — она меня не заинтересовала. Как и замаячившие вдали многоэтажные башни центра. Надо мной разверзся колодец неба, голубого, синего, быстро становящегося фиолетовым, сгущающегося в лилово-чернильную тьму… Потом мне сказали, что я ушёл за пределы атмосферы в рекордно короткое время и по экстремальной траектории. Удивительно, как он не развалился на куски, крошечный кораблик, бывший тогда мной. А потом меня принял в объятия, стеганул по встрёпанным нервам всей своей необъятностью Его Величество Космос — и я потерял сознание от потрясения.

Я обязан рассказать ещё об одном событии в своей жизни, неприятном настолько, что даже думать о нем мне приходится себя заставлять. Все мы не любим вспоминать о том, как предали нас, и ещё больше — о том, когда предавали сами; иногда мне кажется, что в нелепой той ситуации присутствовали оба вида предательства, а иногда — что это всего лишь плод распалённого воображения, и вовсе никто никого не предавал, а просто злая старуха жизнь сумела так столкнуть интересы близких людей, что куда не поверни — получалась сплошная гадость… Как бы там ни было, я до сих пор испытываю чувство вины, хотя чётко знаю, что переступить через себя не смог бы все равно. Есть у меня с детства такая поганая черта: я не приемлю давления на себя, отвечаю на него, как взведённая тугая пружина — даже если знаю, что оппонент мой по сути прав.

В тот год мне исполнилось шестнадцать. Война ещё не началась, хотя о растущей напряжённости на окраинах уже вещали все масс-медиа. Но это было как-то так — маловажно; даже люди знающие утверждали, что наше внимание попросту пытаются отвлечь от кризиса куда более серьёзного — экономического.

Роман вышел из больницы и жил с нами. Держать его в санатории, где брату был бы обеспечен круглосуточный уход, маме было не по карману; пенсия звездолётчика, равно как и пенсия по инвалидности, в новых экономических реалиях обратилась в фикцию. О льготах, положенных бывшему нейродрайверу, стало и вовсе неприлично вспоминать.

Наша мама всегда была женщиной героической — это я говорю без всякой иронии. Она растила без мужа двоих сыновей, и никогда ни я, ни брат не ощущали от этого какой-либо ущербности. При этом она ещё сделала карьеру, всегда имела высокооплачиваемую работу и умудрялась поддерживать разветвлённую систему разнообразных связей, благодаря чему имела влияние подчас в самых неожиданных сферах. Даже несчастье с Романом, добавившее маме седых волос, не сумело её подкосить. И все-таки в тот год, о котором идёт речь, нам было тяжело, как никогда прежде. Тяжело финансово — пусть даже не до такой степени, как многим вокруг, но разве это утешение? Тяжело психологически, да и физически — уход за братом отнимал все свободное время и все силы. И ещё было нервно, потому что я заканчивал школу, и нужно было что-то решать, как-то выкручиваться из навалившихся обстоятельств, и наши с мамой мнения по этому вопросу расползлись по разным полюсам, а на серьёзный разговор, да что там — даже на обыденную беседу не оставалось опять-таки ни времени, ни сил.

Я не могу укорять маму, что в этой ситуации она поступила так, как привыкла поступать всегда — просто решила всё сама. Вероятно, она даже была в своём праве. И, наверное, я бы согласился с ней в конце концов, если бы не тот грубый примитивный шантаж, вызвавший срабатывание "эффекта пружины"…