«В год 6732, [1] из-за грехов наших пришли народы неизвестные, о которых никто точно не знает, кто они и откуда пришли, и каков их язык, и какого они племени, и какой веры. И называют их татарами, а иные говорят — таурмены, а другие — печенеги. Мы же не знаем, кто они такие, а написали здесь о них на память о бедах, которые они принесли…

Но все это случилось не из-за татар, а из-за гордости и высокомерия русских князей допустил Бог такое. Ведь много было князей храбрых и надменных, и похваляющихся своей храбростью. И была у них многочисленная и храбрая дружина, и они хвалились ею. Из дружины вспомним здесь об одном, найдя рассказ о нем.

Среди жителей Ростова был некто Александр по прозвищу Попович, и был слуга у него по имени Тороп, а служил этот Александр великому князю Всеволоду Юрьевичу. А когда великий князь отдал город сыну своему Константину, тогда и Александр начал служить Константину».

[2]

К маю тридцатого дня 1223 года Торопу едва исполнилось пятнадцать. Если б он по своему рождению был княжичем или смердом, его бы ждала женитьба и ночные шалости с супругой, как правило, чуть не вдвое старше. Но Тороп был витязем в девятом колене и потому лежал сейчас не на пышной белой груди молодухи, а в луже собственной крови на холме над рекой Калкой. И не мирное женское дыхание согревало его лицо, но степной ветер обдувал безбородые щеки, сушил по-детски припухлые губы.

Холм и его подножие были густо усеяны изрубленными телами дружинников с восседавшими на них воронами. Стлался дым от сгоревшей засеки, построенной великим князем Мстиславом Романовичем. Сам князь давно уже задохнулся под дубовыми плахами, уложенными татарами на него, его зятя Андрея и князя Александра Дубровского.

Великий князь погиб по собственной глупой гордости. Получив сведения о том, что невдалеке расположились татары, он не стал сообщать об этом другим князьям, стоявшим с войсками поодаль, а сам, полагаясь только на свою дружину, даже не выяснив количество воинов Орды, бросился на них, рассчитывая всю славу пожать собственноручно. А дружина у киевского князя была действительно славная. Семьдесят два витязя, искуснейших воинов со всех княжеств русских, созвал Александр Попович в Киев, дабы остановить междоусобную резню на Руси, обезоружив спесивых князей. Щедр был Мстислав Романович к богатырям, но и они служили ему правдой. Потому и взыграла гордыня в великом князе. «Пока я в Киеве, — говаривал он, — по эту сторону Дона, на берегах Понтийского моря и реки Дуная татарской сабле не махать!» Однако вышло по-другому. Полегло в жестокой сече отборнейшее воинство Руси, ибо на каждый русский меч приходились сотни и сотни ордынских сабель. А расправившись с Мстиславом Романовичем и его воинами, Орда хлынула дальше, разоряя земли Переяславского князя.

Но Тороп, самый младший в дружине, еще недавно подносивший Александру Поповичу оружие, этого уже не видел. Не знал он и того, что давно присматривается к нему ворона, не решаясь подсесть ближе, чтобы клюнуть его в глаз, птичьим чутьем понимая, что воин этот безусый не мертв. Увлеченная делом, она не сразу заметила подходившего человека, а заметив, подскочила и, возмущенно каркая, отлетела в сторону. Но недалеко — человек возьмет с трупа то, что ему нужно, а самого его не тронет. Поэтому ей нужно держаться поближе, чтобы первой поспеть к добыче. Она давно летела за Ордой и знала, что мертвецов ее люди не прячут в землю, позаботиться надо только о том, чтобы товарки по стае не перехватили лакомые куски.

Татарин снял с Торопа сапоги и, сопя, стал отстегивать пряжки на богатом варяжском поясе, подаренном Торопу вместе с мечом Поповичем. Пояс сразу вытащить не удавалось, и татарину пришлось перевернуть тело витязя на бок.

Беды начались со смертью великого князя Всеволода Юрьевича, оставившего Владимир и стол младшему из сыновей — Юрию. Тлевшая до этого вражда княжичей мгновенно разгорелась войной. Старший, Константин, раздосадованный несправедливостью отца, спалил вотчину брата — Кострому. Тогда Юрий, уже в качестве великого князя, осадил Ростов. Предприятие это закончилось для Юрия Всеволодовича плачевно. Ростов открыл ворота, но для того только, чтобы выпустить дружину Александра Поповича.

Юрий делал еще несколько попыток усмирить старшего брата, но всякий раз неудачно.

После боя на реке Гзе, где впервые отличился юный Тороп, приведший в ужас даже седых воинов умением обращаться с мечом, великий князь вынужден был униженно целовать крест на верность брату. Исход же спора положило сражение при Липицах, где на стороне Юрия и других князей сражался знаменитый витязь Ратибор, там же и погибший от меча Поповича. Наголову разбитый Юрий отказался от великокняжеского стола, уступив его Константину.

Казалось, на Руси наступил мир. Но через два года Константин умер, и во Владимире вновь сел Юрий. Мудрый Попович, понимая, что в столице ему больше делать нечего, ушел с дружиной к Мстиславу в Киев и туда созвал на Совет всех русских богатырей. Вместе они решили — не бывать больше раздорам на родной земле, не поднимут они отныне мечи друг на друга.

А тут пришел и 1223 год, и с ним — перепуганные половцы, посольство от князя Котяна. Мол, идет орда несметная с востока, дикая и свирепая, не поможете сегодня нам — завтра она будет у вас.

Тороп очнулся оттого, что у него замерзли ноги. С востока ползли сумерки и холод. На груди была тяжесть. Тороп сначала учуял смрад давно не мытого человеческого тела, смешавшийся с запахом сыромятной кожи и конского пота, и только потом вспомнил, что на нем лежит татарин. Вспомнил и то, как его самого ранили. В горячке боя Тороп потерял шлем, а потом, когда ударили по голове, что и увидел, так только черную вспышку.

Витязь скинул татарина и сел. К горлу подкатила тошнота, в глазах замельтешили рябые полосы и пятна. Его качнуло — пришлось опереться рукой о землю. Изо всех сил Тороп старался остановить рябь в глазах — ему казалось, что он видит всадника, — но это не удавалось.

Всадник, однако, становился яснее. Тороп протянул руку к поясу за мечом, но не оказалось и самого пояса. Тогда он вытащил нож из горла татарина и положил под ногу так, чтобы не было видно.

Подъехавший склонился:

— Тороп? Ты ли это? — спрыгнул с коня. — Хоть одна живая душа! Что у тебя? Голова? Дай, гляну. Батюшки, да у тебя, почитай, всю кожу с затылка сняли. Как только кость цела осталась, не понимаю, — приговаривал витязь с акцентом.

Монголы дошли до Днепра, вырезая и выжигая все на пути. Затем повернули и ушли так же внезапно, как и появились. Последствия их набега были страшными. Южнорусские земли превратились в голую черную пустыню. Но не меньшим потрясением для Руси была гибель семидесяти витязей. Они были тем единственным, что связывало восточных славян с арийской культурой их предков и не давало развалиться обществу в момент принятия новой религии, примиряя его с ней, амортизируя переход сознания на качественно новый уровень. Пока витязь держит свой меч, и смерд, и князь знают, что в безопасности и их имущество, и образ жизни.

Не все погибли на Калке, но лучшие из них, славнейшие, те самые, о которых слагались былины.

Началось шатание. Откуда ни возьмись во множестве появились скоморохи, колдуны. На дорогах — вереницы нищих. Повсюду возрождалось язычество. Причем в самых худших, развратных его формах. Еще слабая церковь не могла удержать народ от пьянства и блуда, тиунов — от мздоимства, а князей — от произвола. Смерд, укравший или купивший меч, называл себя воином. Тот, кто смог собрать еще десяток таких же, как сам, занимал деревню и объявлял себя князем. Да и князья пробавлялись откровенным разбоем, не стесняясь разорять даже храмы. На зарастающих беленой столбовых дорогах шайки обезумевших от безделья и безнаказанности лихих людишек промышляли даже днем. По ночам в лесах горели костры и с визгом бегали голые девки. Даниил, с изумлением наблюдая эти игрища, говорил Торопу, что с настоящими ритуалами они не имеют ничего общего.

— Вы забыли своих богов, — говорил он. — А нового так и не полюбили. А может, просто не поняли. Нельзя верить тому, чего не понимаешь. Вы, русские, как дети — в вас нет мудрости. Вы с легкостью бросаете одну игрушку, чтобы ухватиться за другую. Так нельзя. Народ должен чтить своих предков и их опыт.

Тороп не спорил с ним. Он слушал. Попович наставлял его тому, что воин всему должен учиться. Смотреть, слушать, запоминать. «Нет ничего, чтобы когда-нибудь не пригодилось, — учил Попович. — То, как двигаются листья на березе, и то, какой корень у резеды, так же важно, как чужой язык или строение татарского лука».

В то давнее время, когда в небесах шла война богов и Перкун, сражаясь с другими, еще не занял небесный трон, на земле было тоже неспокойно. Дух Гянтар, который очень хотел царствовать над землей, бился за это право с множеством драконов, населявших тогда и лес, и дюны, и морские воды.

Бился дух очень долго, но ему удалось одолеть драконов. Уставший Гянтар прилег отдохнуть на берегу под огромной сосной и уснул. В этот момент его и увидел Перкун. Он метнул в Гянтара молнию, но попал не в него, а в сосну. Дерево раскололось, и смола хлынула на спящего духа. Тот проснулся, понял, что тонет, и произнес заклинание, делавшее смолу твердой, как камень. Соки смолы застыли, но сам дух Гянтар оказался к тому времени уже полностью погребенным в них.

Позже море подмыло берег, глыба застывшей смолы рассыпалась на маленькие куски, но в каждом таком кусочке остается частица духа Гянтара.

Если знать руны и правильно расставить их, если заклинания точны, а огонь верен, можно из куска окаменевшей смолы вызвать дух Гянтара, и он выслушает тебя и послужит….

[58]

У Карвейта Великого родилась дочь. Вождь куров многие годы ждал этого события. Перебрал не одну жену, снес горы добра богам и вайделотам, но своего добился. Девочка — ее назвали Неринга — лежала в плетеной из лозы корзине. Ноги торчали наружу. Ей было три недели от роду, а размерами она была с трехлетнего ребенка. Карвейт очень гордился своим гигантским ребенком, никак не мог закончить праздник по поводу его появления и не обращал внимания на происки вайделота, шептавшего курам о том, что здесь не обошлось без козней Лаумы.

Дилинг оставил Карвейта с младенцем и отправился дальше, к Черному берегу.

На косе, где времена года всегда запаздывают, приближение осени не чувствовалось. Листва на деревьях была зеленой, а трава сочной, но на этом фоне уже выделялся краснеющий шиповник и алые кляксы рябины. В лесу иногда были слышны голоса курских женно, собиравших на зиму грибы, коренья и орехи.

Дилинг нашел место привала, где на них с Торопом напали самбы, осмотрел его, но, кроме смешавшихся с песком углей от костра, ничего не обнаружил. Он и не надеялся на это. Времени прошло много, частые ветры давно замели все следы. Его не удивило и то, что куры ничего не слышали о Торопе. Вряд ли тот, раненый, стал бы являться на люди. Скорее всего, укрылся бы где-нибудь отлежаться. А на Черный берег куры давно перестали ходить, несмотря на обилие в этих местах лещины и ягод, — боялись вайделотки. Вот она, полновластная хозяйка Черного берега, вполне могла наткнуться на Торопа. Но Дилинг никак не мог найти тот овраг между дюнами, где стояла ее хижина. До самой темноты он метался от залива к морю и обратно, пока не понял, что Нечто водит его кругами. Дилинг круто взял вправо, к центру кругов, но скоро ткнулся в собственные следы.

От часто и высоко вздымавшихся боков сверяписа шел ощутимый пряный жар. Он измучился карабкаться по сыпучим песчаным склонам. В деревню Карвейта возвращаться было уже поздно. Дилинг снял седло со спины лошади и, привязав коня за уздечку к какому-то сучку, чтобы остыл, насобирал сухого мха и хвои для растопки костра. Он устроил его в небольшом, в человеческий рост, углублении в песках. От огня стенки ямы должны были нагреться и держать тепло. Там он и уснул, вытянув ноги к тлеющим углям.

Виндия сама не знала, что ее так разозлило, — то ли этот настойчивый варм, то ли его назойливость, но она рассвирепела так, что готова была растерзать его на куски. Только в последний момент, когда удар готов был обрушиться, в то мгновение, когда его нельзя было остановить без риска для самой себя, она отвела волну злобы в сторону, направив на лошадь. Бедное животное даже не успело всхрапнуть. Внутренности его взорвались, и оно превратилось в подобие медузы в конской шкуре. Этот же взрыв, звук которого не слышим земными тварями, разбудил и угрей, живущих в прибрежных водах. Чуткие пожиратели падали, как всегда, готовы были услужить хозяйке.

Виндия не хотела убивать человека. Она не любила этого делать. В тот единственный раз, когда ей пришлось утопить троих рыбаков, они сами оказались виноваты, соблазнившись вышедшей из воды голой женщиной. Варма Виндия хотела только напугать, чтобы наглый витинг на собственной шкуре испытал ее силу. Поэтому убийства лошади ей показалось мало, и она послала на него песок. «Теперь он надолго, а может, и навсегда, забудет дорогу сюда», — думала Виндия. Может, теперь ему не захочется посягать на то, что она считала своей собственностью.

Здесь Виндия поймала себя на том, что самая эта мысль, это чувство — она считает юного воина, человека, своим — не кажется ей странным. Она — владычица Черного берега, великая вайделотка, причастная к тайному знанию, презревшая покровительство богов и суетное почитание людского рода, повелительница водных, земных и небесных носейлов, она пала настолько, что готова была, как волчица, сражаться за животную страсть, поддавшись мелочной и смехотворной ревности. И это теперь не смущало ее.

Она взошла на самую высокую из дюн, посмотрела на льнувшие к ее ногам берега, на склонившие перед ней мохнатые гривы вековые сосны, на семерых орлов, выстроившихся в полете звездой, и громко, как в юности, рассмеялась.

И тюлени, изумленные переменой в ней, испуганно попрятали круглые головы в воду. И рыси сжались в комок среди дубовых ветвей, нервно подергивая короткими хвостами. И барстуки,

Милдена еще издали заметила, что Дилинг возвращается на другой лошади. Один. Она быстро разгребла плошкой зерно и высыпала в жернов. Стала молоть. Когда Дилинг подъехал, она улыбнулась ему. Он, не глядя на нее, спешился и прошел в хижину.

Это место на берегу залива Халибо, окруженное со всех сторон болотом, почему-то называемым самбами Конским, Дилинг выбрал сам, хотя Крива и предлагал ему вернуться в Вармию. Вдвоем с Милденой они быстро соорудили простую глиняную хижину, благо тростник для обвязки стен и кровли был в двух шагах. Но Дилингу этого показалось мало, и он целыми днями пропадал в лесу, заготавливая бревна для деревянного дома.

Отсюда, с крутого откоса над заливом, хорошо были видны берега их родины — Вармии, но сюда же, в самое сердце Страны Воинов, никто ни из их рода, ни из родственников Рендала не смел сунуться. Впрочем, и самбы, хотя большое их городище Шоневик

[61]

было совсем рядом, за болотом, тоже здесь не появлялись. Слишком сложен был путь через топи, обладавшие стойкой славой прибежища многих маркопетов. И хотя Милдена вздрагивала при одном только упоминании об отвратительных служителях Пикола, с Дилингом она не боялась даже земляных людей. Испугаться ей пришлось только однажды, на днях, когда Дилинг заявил, что поедет к курам, поищет Торопа. Его тревожило, что до сих пор о рутене ничего не было слышно, хотя — Дилинг был убежден — тот остался жив. И Милдена испугалась. Причем не столько того, что останется одна, сколько за самого Дилинга. Почему-то ей стало страшно. И было страшно все время, пока он отсутствовал. Милдена не понимала, откуда пришел страх. Ведь не боялась же она, когда ее запер Крива в подземелье, не боялась, когда узнала, что Дилинг ушел к ляхам. А сейчас страх просто сдавил ей холодными пальцами сердце, заставил оцепенеть и забыть о том, что осталась одна в хижине, и о болоте с маркопетами. Только вчера, когда солнце поднялось высоко над заливом, у нее отлегло. Она почувствовала, что Дилинг возвращается. Сегодня Милдена была уже весела и, готовя жаркое к приезду мужа, напевала.

А он приехал один. Милдена теперь не знала, что делать, радоваться приезду Дилинга или скорбеть оттого, что он не нашел своего друга? Или нашел, но мертвого?

Очаг она держала раскаленным весь день. Горячий сомписин — Дилинг любил горячий, свежий — вот-вот должен поспеть к трапезе.

«Когда Сыновья Звезды научили темнолицых растить хлеб, шить одежду и строить крепости, они вручили им свое Знание. И люди презрели богов и забыли их. Но боги не простили предательства. Многажды они пробовали мстить людям, насылая и воду, и огонь, и мор. Но всякий раз беловолосые великаны отводили от людей напасти, ибо так возлюбили тех, что взяли дочерей темнолицых в жены и имели от них много потомства. А когда умер последний из Сыновей Звезды, боги опять объявились людям. Но люди смеялись над ними и поносили их, ибо возгордились и сочли себя сами великанами, равными богам. И объявили богам войну, и призвали к себе на помощь зловредных духов и великих драконов. И была война. И небо застлал дым, а землю пепел…

…А когда марево рассеялось, увидели люди, что погибли их драконы. И смрад стоял над всем миром. И поняли люди, что духи подчинились богам, ибо холод наступил по земле. И осыпались цветы с деревьев, и замерзла вода в морях…

…Горько раскаялись люди, и возопили, и припали к ногам богов. Но не вняли им боги и воздали каждому должное. У кого отняли самую жизнь — те умерли в страшных мучениях и болезнях; у кого — огонь, они одичали, и покрылись шерстью, и бродят в густых лесах, и стали те маркопетами; у кого — силу и стать человеческую — те обмельчали, и прячутся под камнями, и зовутся барстуками…»

Поблескивающий золотистой корочкой, хорошо прожаренный калкан занимал всю поверхность круглого стола. Двенадцати старейшинам, рассевшимся за ним, казалось, что эта рыбина и была собственно столешницей, а ножки стола приделаны прямо к ее бледному брюху.