У Данилова был знакомый инженер, который, как только садился в машину, немедленно засыпал. Делал он это независимо от длины пути. Он одинаково крепко спал — в такси ли, едва успев сообщить шоферу адрес, в трестовской ли машине, направляясь на очередной объект.

Над ним смеялись знакомые, о нем рассказывали анекдоты. И только потом Иван Александрович понял, что этот человек ни разу за много лет не выспался по-настоящему. Слишком много тогда нужно было построить, и слишком мало было специалистов.

Он вспомнил о своем знакомом, когда пришел к нему в кабинет всегда недовольный шофер Быков и, хмуро посмотрев на начальника отделения, сказал:

— А между прочим, до райцентра по нынешним дорогам часа четыре с гаком.

— А гак-то велик? — ехидно поинтересовался Данилов.

Шестого мая, когда Данилов только что собрался домой, благо казарменное положение отменили, позвонил дежурный.

— Иван Александрович, — взволнованно закричал он в трубку, — убийство. — Голос дежурного сорвался.

«Видимо, кто-то из новеньких, — подумал Данилов, — старики уже привыкли ко всему», — и спросил:

— Где?

— В Грохольском переулке.

В кабинете директора промкомбината сидели двое. Пожилой человек в гимнастерке военизированной охраны и девушка в милицейской форме. Директор повертел в руках удостоверение Степана и, возвращая, спросил:

— Вы к нам по поводу Ивановского или из-за этой кражи?

— Какой кражи?

— Да...

— А вы, товарищ, из МУРа? — взволнованно спросила девушка. — Вы что же, нам не доверяете?

 Машину они оставили на улице. Шантрель жил во флигеле в глубине двора. Шли порознь, обходя сквер, на скамеечках которого под деревьями сидели старушки. Флигель был маленький. Четыре окна выходили в заросший палисадник.

«Ничего себе, домик тихий. Сиди у окошка, чай пей и дыши озоном. Прямо дача. Только не пил здесь чай Григорий Яковлевич Шантрель, 1900 года рождения. Он здесь другим занимался, совсем другим».

Данилов прислушался, во флигеле было тихо. Из открытого окна доносился голос репродуктора. «...Роман «Мать» имеет огромное значение в творчестве Горького. В нем пролетарский писатель...».

— Второго выхода нет, — сказал за спиной Муравьев.

— Понятно. Ты, Игорь, здесь останься, в палисаднике, цветочки там всякие посмотри... Понял?

В подъезде постовой, увидев Данилова, бросил руку к козырьку и шагнул к нему.

— Ты чего, Зимин?

— Вам передано немедленно к начальнику явиться.

— Ладно, — Иван Александрович провел рукой по щеке. Щетина отросла и кололась безжалостно. В таком виде наверх идти не хотелось. Не привык он к этому. Совсем давно молоденьким реалистом он пришел на работу в ЧК. Тогда и брить ему было нечего, пушок рос, но каждый оперативник держал в ящике стола бритву и помазок. Феликс Эдмундович не терпел неаккуратности. Он сам в любое время суток был подтянут и выбрит, от других требовал того же.

Рядом с кабинетом Данилова поймал Серебровский.

До темноты они сидели в коридоре. Степан нашел двадцатых годов подшивку журнала «30 дней» и читал «12 стульев». Иногда он начинал хохотать, зажимая рот рукой, и старое кресло под ним трещало. Тогда Белов, сидящий у двери, неодобрительно поглядывал на него.

Читать ему не хотелось. Да, наверное, он ничего бы и не понял. Полистал «Огонек» и бросил. Да разве до чтения сейчас? Его оставили в засаде. Слово-то какое! Короткое, опасное слово. Конечно, Полесов читает Ильфа и Петрова, смеется, ему спокойно. И «12 стульев» он открыл для себя впервые, а он, Белов, помнит их почти наизусть. В институте они соревновались, кто лучше знает роман. Выиграл он. На его вопрос: «С какой стороны в Старгород вошел Бендер?» — никто не смог ответить. А вошел-то он со стороны деревни Чмаровки. Такие вот дела были раньше.