Это как сон наяву…

В нем растворяются краски. Очертания становятся нереально зыбкими. Перемешиваются цвета и тени. Я иду по своему уставшему городу, и прошлое, словно обрывки снов, проецируется на старом штопаном экране кинотеатра «Смена», вместо которого нынче построен супермаркет.

И на этом экране я вижу Кузнецкий Мост. Не сегодняшний, многолюдный, с вывесками «АО» и банков, бутиков и супермаркетов, заполненный людьми и лотками с книгами.

Я вижу его залитым тусклым январским светом, заваленный сугробами. Витрины магазинов и окна домов, заклеенные бумажными перекрестьями, дымящие трубы буржуек, выведенные в форточки.

Сорок третий год, зимние каникулы, мы втроем отправляемся в далекую экспедицию с Грузинского Вала на Кузнецкий Мост. Двое из нас едут за книгами, а третий — менять марки.

Я не помню старую Тверскую. Когда я начал совершать опасные экспедиции со двора дома в центр, улица Горького, за исключением неких мелочей, была практически такой же.

И всем известный дом, в котором помещались модная парикмахерская, винный магазин и знаменитое «Кафе-мороженое», никаких исторических ассоциаций у меня не вызывал.

Сколько раз, фланируя по московскому Бродвею, я проходил мимо него, спокойно поглядывая на очередь у входа в храм пломбиров, не задумываясь, что было раньше на этом месте.

Узнал я об этом значительно позже, когда пришел работать в «Московский комсомолец». В 1958 году партийные власти изобрели новую газету — «Ленинское знамя» — для популяризации социалистических побед Подмосковья.

Напротив нашего отдела разместилось подразделение, которое освещало в новом издании культуру и информацию. Занимался этим Александр Борисович Амасович. Человек умный, начитанный и необыкновенно элегантный.

Утром на кухне заголосило радио, призывая нас всех отметить день рождения Владимира Ильича Ленина ударным трудом на ленинском субботнике.

Ехать на работу ужасно не хотелось, но начальство достало какие-то пожелтевшие списки, в которых значилось, что я уже который год подряд манкирую бесплатным трудом во славу КПСС.

Я приехал в «контору» и не пожалел об этом. Издательство «Молодая гвардия» уничтожало старые архивы. Многие десятилетия в стенных шкафах пылились папки с делами, заведенными на авторов. И хотя это были не уголовные дела, но на оперативные они очень смахивали.

В папках до пятьдесят пятого года хранились авторская карточка и анкета автора, вся переписка по поводу его рукописи, внутренние рецензии, заключения редактора, заведующего редакцией.

Анкета автора попадала в отдел кадров к соответствующему сотруднику, и он «пробивал» ее со всем положенным чекисту мастерством.

Город — это не только пространство, но и время, объединяющее всех живущих в нем. В моей истории три разных периода из прошлого Москвы. Три листка из старых календарей, которые связывают людская алчность и честность, преступления и кровь. И соединить эти разрозненные кусочки криминальной истории мог один человек, старый столичный опер, который держал в руках знаменитый браслет Рябушинской.

Я начал звонить ему еще в марте, но он откладывал встречу, ссылаясь на гипертонию. Понять его было можно: Борису Сергеевичу стукнуло восемьдесят пять, а жизнь он прожил не самую легкую — угрозыск, фронт, потом опять угрозыск.

Последний раз я разговаривал с ним в начале апреля, он обещал позвонить мне сам, когда оклемается.

Шли дни, и я уже потерял надежду. Восемьдесят пять — возраст весьма опасный, тем более когда высокое давление не дает покоя.

Но вдруг пятого мая Борис Сергеевич позвонил мне и сказал, чтобы я приезжал на чаек.

Героя этой истории я знал лично. В мои молодые времена по улице Горького постоянно прогуливался человек лет шестидесяти пяти, всегда прекрасно одетый, интересный и весьма значительный. С ним раскланивались и останавливались для беседы самые солидные теневики, любившие пройтись по московскому Бродвею.

Я встречал его в ресторанах с красивыми шикарными дамами и хорошо помню, что он ездил на трофейной машине «ДКВ» белого цвета.

Одним словом, весьма заметный господин московского полусвета. Должность он занимал весьма скромную, работал старшим администратором сада «Аквариум».

Но тем не менее он любил рискнуть на бегах и в компании заядлых московских преферансистов занимал не последнее место.

Сад «Аквариум», где теперь вход в театр «Моссовета», был тихим и уютным оазисом в самом центре Москвы. Прекрасный летний кинотеатр, а в глубине, в искусно сделанной раковине помещалось славное кафе, в котором радовали клиентов свежайшим пивом.

Фраза эта принадлежит литературному герою, авторитетному вору Софрону Ложкину, персонажу повести Аркадия Адамова «Дело „пестрых“. В одноименном фильме их произнес Михаил Пуговкин, блестяще сыгравший Ложкина.

Книга А.Адамова стала первым сочинением о Московском уголовном розыске после двадцатилетнего перерыва с начала тридцатых годов, когда было всенародно объявлено, что с уголовной преступностью в СССР покончено.

Зато теперь, если собрать все книги, написанные об этом серьезном учреждении с 1956 года по сегодняшний день, то, наверно, их хватит для создания библиотеки города средней величины. Я уж и не говорю о фильмах и очерках в периодике.

Благодаря этому МУР стал понятием эпическим и культовым.

Жара. Мы только что выкупались в Доне. На несколько минут стало легче. Но не надолго. Уходим в дачу. Маленький летний домик с двумя террасами. В зависимости от движения солнца на одной — всегда тень.

Сидим на террасе, пьем зеленый чай. Дачный поселок будто вымер. Жара придавила людей. И только на соседнем участке мужик в пестрых трусах по колено, последнем достижении местного кооперативного движения, обстругивает рубанком шершавую доску. Дом у него основательный, зимний, обшитый покрытыми лаком досками.

Кажется, что жара не действует на него. Он работает споро, рубанок идет ровно, золотистая стружка, завиваясь, падает на землю.

— Видишь этого мужика? — спросил хозяин дома Володя. — Бывший исполнитель.

— Откуда ты знаешь? — удивился я.

Январь 1963-го в Целинограде был холодным и вьюжным. У касс Аэрофлота в гостинице «Ишим» я встретил собкора КазТа по Целинному краю Володю Шевченко, он летел в Алма-Ату за очередными ценными указаниями.

— Ты куда? — спросил он меня.

— В Тургай.

— На край света, значит, — усмехнулся Володя.

Но сначала вернемся в 1972 год. В июль. В Москву, в дрожащее знойное марево. Знаменитая жара семьдесят второго. Впервые на город надвинулся дым горящих торфяников…

Меня отправили в Шатуру писать очерк, как простые советские люди мужественно борются с огнем. Надо сказать, что они боролись, как нужно.

Пять дней я мотался по поселкам, по сгоревшим баракам бывших торфоразработок, по обугленному лесу.

На одном из участков угорел молодой паренек — бульдозерист, и мне пришлось вспомнить армейский опыт и три дня подряд сидеть за рычагами тяжелой машины.

…Вернувшись в Москву, я сразу полез под душ смывать впитавшийся в кожу запах гари. И тут зазвонил телефон. Я давно уже не ждал ничего хорошего от его звонков, но все-таки снял трубку.

Летом сорок третьего года меня вывезли под Москву на дачу. Моя мама свято считала, что свежий подмосковный воздух будет для меня необычайно целебным.

Я был насильно вырван из своего любимого двора, отлучен от Тишинского рынка, веселые волны которого разбивались о наш дом, увезен в глухомань от любимого кинотеатра «Смена», где как раз шел завлекательный фильм «Она защищает Родину», короче, был лишен всех городских удовольствий.

Видимо, с тех далеких лет я люто невзлюбил дачную жизнь. Но в те суровые времена с моим мнением никто считаться не хотел, и я, как Суворов в Кончинское, был отправлен в подмосковные Раздоры.

Единственное, что примиряло меня с ситуацией, в которую я попал, — это утренние отъезды матери на работу. Я был весь день до глубокого вечера предоставлен сам себе. Присматривать за мной и кормить обедом взялась хозяйка дачи, профессорская вдова, которая весь день на своей террасе читала романы мадам Чарской.

Рядом с дачей, которую мы снимали, было несколько пустых домов. Один из них практически развалился. Осела крыша, рассыпалось крыльцо, на террасе кто-то снял пол.