Сегодня было как-то особенно тихо в воздухе. Вся дачная окрестность пестрела гуляющими. Слышался говор и веселый смех. Где-то вдалеке, словно в воскресный день, тявкала гармонь и заливалась песней какая-то разудалая глотка, издали производя, впрочем, довольно приятное впечатление. С недалекой платформы железной дороги слышались звонки, свистки, шум колес, но это было только изредка, чаще же всего кругом царила тишина, нарушаемая только гармонией, песней и смехом молодежи, вразнобой раздающимся то тут, то там.

Достопримечательностью этого дачного местечка и до некоторой степени его историческим памятником была роскошная вилла графа Сламоты. Она стояла над довольно большим озером и издали была чрезвычайно живописна. Вокруг каменного корпуса изящной архитектуры кудрился старинный парк, сбегая по склону к озеру и к полотну железной дороги; красивый контраст берез и сосен с их ажурными верхушками делал вид очень эффектным.

Сюда под вечер на большую дорогу, издали огибающую парк, выходили дачники совершать свои прогулки.

Одинокий старик-богач граф Сламота, однако, не был ни гордецом, ни нелюдимом, иногда парк его отворялся для гуляний, устраиваемых с благотворительной целью, и некоторые из наиболее почтенных дачников имели на все лето право входа в него.

Ближе к сламотовскому парку стояли лучшие дачи, а дальше, к полю, строения были все мизернее и наконец переходили в простые крестьянские лачуги, охотно, впрочем, занимаемые на лето неприхотливыми питерскими бедняками.

Старый холостяк, граф Сламота был один из тех людей, которые, несмотря на свою внушительную и представительную наружность, бывают иногда очень мягкого и легко поддающегося влиянию характера.

Старик имел строгий взгляд, горбатый нос и густые нависшие усы, но глаза его глядели добродушно и губы часто складывались в полудетскую улыбку.

Такие люди, как он, имеют еще особенность пристращиваться к той или другой личности из окружающих и совершенно незаметно для себя подпадать всецело под ее влияние.

Граф Виктор Казимирович вел жизнь уединенную и домоседскую. Когда-то в молодости он много путешествовал, много имел очень интересных и пикантных авантюр, но одна из них, как рассказывали знавшие его, начавшись очень весело, окончилась для графа трагически.

Он неудачно влюбился и с тех пор возненавидел женщин до сумасшествия.

В то время как доктор перевязывал раны Шилова, на станционном перроне происходила ужасная драма.

Очнувшись от обморока и припомнив все случившееся, Татьяна Николаевна бросилась в ту сторону, в которую, по указанию девочки-прислужницы, увели ее мужа. Ничего не видя перед собой, несчастная женщина добежала до вокзала и здесь по густо собравшемуся народу узнала, что муж ее тут.

Он сидел на скамейке, низко опустив голову. С боков стояли два жандарма, зорко следя за каждым его движением.

Справа и слева стояла густая толпа, в которой шли громкие толки о случившемся.

Какой-то мужичок, стоя позади других, приподнялся на цыпочки, поглядел на Краева и сказал:

Прошло два дня.

Краев сидел в камере предварительного заключения, в том мрачном здании, которое ютится позади окружного суда.

Комнатка была крошечная, с меловыми стенами и окном, заделанным решеткой и выходившим на двор.

Стены были так толсты, что дверная ниша походила на грот.

Всю меблировку комнаты составляли кровать с жиденьким матрацем и серым одеялом да стол с табуретом.

Супруги Краевы не были влюбленной парочкой.

И тот и другая, рано предоставленные самим себе и вынужденные более заботиться о насущном, чем предаваться мечтательности, сохранили в себе только единственное сознание строгого отношения к жизни и ее условностям.

Несмотря на молодые годы, это, можно сказать, был союз отсталых людей.

Новые веяния и новые взгляды на свободу отношений мужчины и женщины не нашли отголоска в сердце Татьяны Николаевны.

С того самого дня, когда Краев зашел в бельевой магазин, где она работала поденно, чтобы купить себе пару манжет и воротничок, с того самого момента, когда Павел Павлович пристально поглядел на нее, а она смущенно вспыхнула, все между ними было решено Он в знакомстве с ней увидел не интрижку с белошвейкой, и она за это полюбила его, потому что никогда ни за какие блага не решилась бы ни с ним, ни с кем другим вступить в легкомысленные отношения.

Он, пошатываясь, вошел в ворота и, остановившись среди грязного двора, скудно освещенного одиноко мигающим в глубине фонарем, забормотал:

– Ишь, водит нечистая сила! Тьфу! Куда завела?! Да разве это тот дом? А ты зачем?… Ты опять пришел?… Ступай к черту! У меня нет другой дочери!.. Довольно тебе и одной… Пусти горло, черт!.. Ты ее убил, проклятый, и до меня добираешься?… Что?… Ты так? Драться? Так на же, вот тебе…

Субъект сильно размахнулся с целью, вероятно, ударить какого-то воображаемого врага, но от сильного движения потерял равновесие и повалился в снежную кучу, огласив пустынный двор неистовым: «Караул!»

Дежурный дворник пробудился от этого вопля и бегом кинулся на место катастрофы. Подняв барахтающегося на земле незнакомца, он встряхнул его за шиворот и потребовал ответа. Но получить его оказалось не так-то легко. Лысый субъект, правда, говорил и негодовал на кого-то, укоряя в убийстве в Пустоозерном переулке, а его, дворника, несмотря на сильнейшую встряску, не замечал вовсе.

По дороге в участок и в самом управлении незнакомец продолжал бормотать несвязные слова и временами вскидывался на кого-то невидимого, не обращая решительно никакого внимания на окружающих и их вопросы. Вскоре сделалось ясным, что субъект одержим припадком белой горячки, и его направили в приемный покой больницы.

Свидетель, кандидат прав граф Антон Николаевич Крушинский, как значилось в протоколе, имеет двадцать пять лет от роду, живет при отце, занимается изучением игры на скрипке в одной из петербургских музыкальных школ. Старик-граф существует на собственные средства.

Снятая неведомо для самого свидетеля карточка с него дала отпечаток лица замечательной красоты. Кудрявые черные волосы легко вились вокруг благородного лба, красивый нос имел те изящные очертания, которые характеризуют породу и широкую даровитость натуры. Глаза плохо удались на карточке, но и здесь они поразили следователя своим чудным блеском, который немного смягчали длинные темные ресницы. Граф был высок ростом, строен и имел манеры хотя немного порывисто-нервозные, но изящные, что в сумме опять-таки показывало соединение старинной породистой красоты с нервным возбуждением аристократической натуры.

Словом, это была настолько недюжинная личность, что невольно поражала и привлекала к себе внимание каждого. В свидетели он вызвался сам, но, к удивлению следователя, во время дачи показаний, видимо, боролся с необыкновенным волнением, вдруг овладевшим им.

Этот подозрительный тон и заставил прибегнуть к секретному снятию карточки и вслед за тем к учреждению особого за ним надзора. Рассказал же молодой граф следующее:

– Было около полуночи. Так как окно моей комнаты хотя и выходит на улицу, но помещается в мезонине, то есть на высоте второго этажа, то я не всегда спускаю шторы, а в особенности в лунные ночи, потому что люблю этот голубоватый отблеск… В такие минуты я обыкновенно беру скрипку и штудирую то, что знаю на память… Меня и самого интересовал этот угрюмый, словно необитаемый дом. Мне всегда казалось, что в нем вместо человека живет какая-то тайна, потому что за долгие годы житья в соседстве я ни разу не видел под вечер огня в его окнах… То есть ни разу до того, как я его увидел… Приблизительно недели за две до ужасного происшествия луна стояла над крышей нашего дома, что всегда бывает около полуночи, и создавала большую черную тень через дорогу к этому таинственному дому. Тень ползла по стене удлиненным силуэтом нашего мезонина, так что только три или четыре окна второго этажа напротив и два нижнего были ярко залиты светом месяца. Этот блеск как-то особенно причудливо отражался в старых, очевидно, запыленных стеклах… Вдруг я увидел в одном из этих окон какой-то силуэт… Сперва я подумал, что это мне показалось, отвернулся, долго не глядел, и когда вновь взглянул туда, то уже ясно увидел нечто такое, что заставило меня невольно смутиться. У окна стояла женщина такой чудной красоты, какой я никогда не видал даже на самых смелых полотнах. Она действительно походила на то привидение, о котором теперь рассказывают, будто бы оно появилось вчера ночью, на третий день, значит, после открытия преступления…

N-ская больница занимает громадный участок городской земли почти в центре Петербурга. С виду весьма мрачное здание, несмотря на цвет своих стен, которым хотели придать ему хоть немного более благообразия, выкрасив в белый цвет. В самом центре дворов и садов этого заведения помещалось небольшое каменное здание.

Оно имело два фасада: один на большую тенистую аллею, где теперь дремали запорошенные снегом столетние дубы и куда глядели большие квадратные окна, а к другой стороне прилепилась как бы пристройка, с крестом на цоколе и окнами, уже маленькими, в готическом стиле.

Это была мертвецкая N-ской больницы. Со стороны пристройки виднелись дроги, ожидающие выноса гробов из часовни. Дрог было много: двуконные и одноконные, они представляли со своими понурыми клячами в рыже-черных попонах одно сплошное изваяние.

Неподалеку, налево, был навес, под которым ютилась толпа провожающих родственников, она разбилась на группы по числу дрог и являла из себя нечто очень пестрое. Тут были и бабы в платках, и женщины в шляпках с очень яркими украшениями, и мужики в тулупах, и виднелся даже какой-то франт в лощеной шляпе.

В часовне ожидали батюшку для общей панихиды. Гнусавый дьячок читал у окна, прикрыв почему-то одно ухо рукою, мигали тихие лампады перед образом крестной смерти, величаво занимающим против входной двери всю стену. На узеньких катафалках стояли штук семь гробов. Воздух был тяжелым: пахло ладаном.

В трактире за N-ской заставой потушили огни, и вся местность, казалось, спала глубоким мирным сном. Ночь была ненастная, хотя и не особенно холодная. С совершенно черного неба тяжело падали крупные хлопья снега.

Иногда их подхватывал ветер и нес целой тучей, то бросая в окна низеньких домиков, расположенных по обеим сторонам шоссе, то наметая целые сугробы как раз поперек дороги.

В виднеющемся неподалеку небольшом леске каркали вороны, оттуда доносился какой-то странный протяжный звук, похожий на слабый звон струны. Это звенели иглы хвойника.

Кругом было совершенно тихо. Нигде не мелькал в окне огонек, и если бы не было самых достоверных сведений о значительной населенности этой окраины, можно было бы счесть ее совершенно безлюдной.

От шоссе в сторону, мимо убогого трактира, каждый день готового развалиться (строения с покренившейся красной вывеской, теперь до половины занесенной снегом), шли ездовые колеи к лесу, огибали его и бежали среди серебряной пустыни к ближайшей деревушке. В лунную и морозную ночь эта деревушка и все изломы наезженной дороги виднелись довольно ясно, а теперь, когда нельзя было разглядеть и собственного пальца, поставленного на расстоянии руки, двое прохожих беспрестанно теряли дорогу и с проклятиями проваливались по самый пояс в рыхлый снег справа и слева, очевидно наполнявший неглубокие канавы.

Крушинский позвонил у дверей следователя в ту минуту, когда последний уже ложился спать. Однако, получив визитную карточку посетителя, он приказал просить его, предчувствуя, что дело, по которому тот приехал, вероятно, очень важно.

Следователь был человек еще не старый, но как-то затертый. Главная мечта его была – сделать себе карьеру. Так часто люди очень скромные и даже жалкого характера всю жизнь сладко мечтают о подвигах и дорого бы дали, чтобы стать хоть на минуту героями.

Дело это, усугубленное все более и более ширящимися толками о привидении, начинало становиться серьезным. Если бы ему удалось распутать этот загадочный узел, то мечта бы его осуществилась: он сразу получил бы известность, а с ней вместе и повышение. Само существование этого привидения, то есть толки о его появлении, были ему прямо на руку.

Суровый служитель Фемиды, конечно, ни на минуту не сомневался в глубине души, что это вздор, пустые бредни, но если явление повторится, то станет ясно, что дом обитаем, и тогда, может быть, удастся получить нить к разгадке! И тут около полуночи подают ему карточку его единственного свидетеля…

Войдя в кабинет следователя, Крушинский прямо приступил к рассказу о виденном. По окончании его следователь задумался и вдруг, быстро поднявшись, сказал: